Мужчины, вообще-то, куда приятнее женщин, а с другой стороны, покупательниц всегда вон насколько больше, чем покупателей… Она захихикала. Кроме того, не так много мужчин заходят в отдел фарфора. Кажется, мужчины вообще почти не покупают посуду.
– Как я их понимаю, – заметил Дуэйн.
Дотти доела пирожное и тут же вынула из открытой жестянки шоколадное печенье.
– Голодная, как волк! – пожаловалась она, кусая печенье острыми белыми зубками. – Пойду, что ли, с отцом поздороваюсь. – Дотти вздохнула.
– Сходи, вот умничка. Спроси, не нужно ли чего.
– А что вообще у старого хрена болит? – спросил Дуэйн. – Ну, я имею в виду: помимо того, что он помирает от рака?
– А ну не смей у меня так выражаться про собственного отчима, слышишь?! Тебе сколько раз говорить? Прояви наконец хоть немного уважения. В больнице Рэдклиф сказали: у него прогрессивный нуклеарный парез.
– Ma, ты все не так поняла, – заметила Дотти. – Врач, который его консультировал, сказал: у него прогрессирующий супрануклеарный паралич. Ну, от чего Дадли Мур умер, помнишь? А уже потом тот чувак из Рэдклифа сказал, что вовсе не это.
Дотти очень была довольна, что смогла внести ясность.
– М-да, только Артур никогда не откалывал таких шуточек, как Дадли Мур.
Женщины пропустили мимо ушей это замечание Дуэйна.
– Впустить, что ли, этого чертова кота? – сказала Андреа.
Бинго мигом ворвался в открытую дверь, жалобно мяукая. Дуэйн примерился, как бы наподдать ему ногой.
– Мам, я пойду погуляю, если по телику ничего не показывают.
– "Арсенал" играет с "Чарлтоном". Ты разве не будешь смотреть?
– Да чего там смотреть? Все и так ясно… Потом, матч этот и в пабе показывают. Почему у нас нет цифрового телика, как у соседей? Про голубых только по цифровому крутят…
– Слышь, Дуэйн, не лезь больше в драку. Пора бы и за ум взяться, господи ты боже мой…
Дотти поднялась по узкой лестнице в первую спальню где лежал отчим. Окно приоткрыто, но в комнате душно и стоит неприятный запах. Стены выкрашены в зеленый – казалось, это от них отсвет в лице умирающего. Единственное украшение в комнате – фотография Монмартра в рамке, память о путешествии в Париж, которое Артур и Андреа совершили в куда более счастливые деньки.
– Чего у тебя такой мрак, пап? – спросила Дотти. – Давай лампочку включу.
Старик отвечал слабым голосом, соглашаясь: пожалуй, можно и включить, если ей так уж хочется.
– Я радио слушаю, – сказал он. – Сейчас как раз новости. И везде на свете одно и то же: война, война… Куда мир катится, ума не приложу…
– Ну что ты, пап, это же не в Англии все, и даже не в Европе. Нам волноваться не о чем. У нас-то страна цивилизованная.
Она подошла к окну, задернула занавеску.
Старик отер бледные губы старым носовым платком, который сжимал в кулаке.
– Вон у них теперь это евро кругом. И в Ирландии евро, а все равно там без конца стычки, и никак не прекратятся, так ведь?
Дотти не ответила. После паузы она сказала:
– А внизу соседский кот. Ну этот, рыжий, Бинго, из Особняка. Хочешь на него взглянуть? – Почему-то она решила, что тяжелобольные хорошо реагируют на домашних животных.
– Нет-нет, Дотти, никаких котов. Начнет еще по мне лазать.
Голос слабый, точно издалека. Она стояла у кровати, сочувствуя, но не прикасаясь к отчиму.
– Бинго ласковый кот – может, помнишь его?
– Да пусть какой угодно. Я терпеть не могу, когда они по мне ползают.
– Скоро ужин, пап.
– Ты же знаешь, я почти не могу есть.
– Я тебе помогу.
– Ты уж не мучь меня, ладно? Мне недолго осталось в этом мире, доченька.
– Вот глупости. Еще поправишься. Хочешь, принесу кофе?
– Лучше бы чайку, а? Спасибо тебе.
– Годится. Чайку сейчас, мигом. От Азиза, самый лучший!
– Не надо мне всего этого, привозного.
Она рассмеялась:
– Да чай у них из Кидлингтона, это же совсем рядом. Там его полным-полно, гектар за гектаром – рядом с нашими рисовыми полями…
Она пошла вниз по лестнице, хихикая, что так остроумно пошутила. С каждым шагом все сильнее пахло почти испеченной пиццей.
Брат уже ушел. Андреа сидела на табурете в кухне, читала какую-то брошюрку. Внимательно взглянула на Дотти, помедлила, потом сказала:
– Знаешь, ты только не говори Дуэйну, но я, пожалуй, запишусь на какой-нибудь курс в заочном университете.
– И диплом получишь, мам?
– Посмотрим, не знаю. Выключи-ка телевизор. А то у меня от него уже голова трещит.
– А потом мы разбогатеем, а, мам?
Мать облокотилась на стойку, подперла голову.
– Не знаю, просто хочется, чтоб на душе было полегче, вот я все, – сказала она.
Солнце уже зависло над горизонтом, закутываясь в длинные плоские облака, когда Пенелопа Хопкинс второй раз за день вернулась в Хэмпден-Феррерс. Она задержалась на работе: приехали первые зарубежные студенты, их всех надо было срочно оформить и устроить.
Среди вновь прибывших были две молодые женщины из Гонконга – Хетти Энн Чжоу и Джуди Чун. Обе никак не могли прийти в себя: в аэропорту Хитроу их притормозили таможенники при досмотре багажа – нашли клубеньки гибридной лилии. Из-за новых правил безопасности клубни сочли подозрительными.
Обеих девушек (одной восемнадцать, другой девятнадцать, они собирались стать специалистками по ремонту компьютеров) тут же увели в дальнюю комнату в здании аэропорта и целый час допрашивали, прежде чем отпустить. А лилии конфисковали.
Девушки приехали в Брукс-колледж в слезах. Пенелопа утешила их, взяла под свое крылышко.
Вскоре они уже объясняли ей:
– Это же клубни лилии, она священная, называется "Желтый дракон". Мы их выращиваем у себя в саду на острове Виктория. У них прекрасный аромат, как у духов.
К этому объяснению Хетти ее подруга добавила:
– Мы думали, они помогут нам не скучать по дому. А теперь их отобра-али.
– А вы разве не знали, что в Англию по закону запрещается ввозить сельскохозяйственные продукты и растения?
– Но откуда же мы знали, что нас кто-нибудь заподозрит…
И опять в слезы.
– Таможенники обязаны были их конфисковать, – сказала Пенелопа. – На юге Англии уже появились жучки-лилейники, их распространение надо предотвратить. Может, и у вас на клубнях были яйца этих лилейников.
Рыдания только усилились. Хетти Чжоу, которая из них двоих лучше говорила на английском, все повторяла:
– Мы даже не слышали ни про каких лилейников. У нас в Гонконге нет ничего подобного. Зачем мы только поехали в эту Англию!
Тогда Пенелопа надела очки и торжественно заявила: власти подозревают, что этот самый лилейник прибыл из Китая и Гонконга. А они все равно приехали совершенствовать английский и изучать транзисторную технику, а не цветы сажать. И предложила им целую коробку с "клинексами" для великанов.
Теперь обе китаянки сидели сзади в машине Пенелопы, пока та сворачивала на Климент-лейн и к себе, на короткую подъездную дорожку. В поездке девушки несколько приободрились и иногда восклицали что-то вроде: "Ой, смотри, вон там, видишь, красный почтовый ящик! Совсем как в учебнике. Вот здорово!"
Пенелопа провела их в гостиную и усадила перед электрокамином. Ей пришлось напоминать себе, что они не дети: откуда знать, что принесет завтрашний день.
– О-о, вы так добры! – сказали девушки хором. И напоследок хлюпнули носами.
Пенелопа вынула из холодильника бутылку вина "Папская охота". Когда Пенелопа уже откупорила вино, Хетти сказала:
– Миссис Хопкинс, мы вообще не пьем. Извините нас за это.
Но Пенелопа была женщина решительная.
– Это только на пользу, особенно после сегодняшних неприятностей.
Она налила три бокала белого вина и два держала в руках, пока Хетти их не забрала, сказав "спасибо". Пенелопа закурила и отпила из своего бокала.
– Вы, видимо, и не курите?
Девушки твердо заявили, что считают курение отвратительной привычкой.
– А я вот курю, когда у меня стресс, – не без ехидства заметила Пенелопа. – Сейчас сварю на ужин макароны. У меня в доме, пожалуй, больше и нет ничего. А потом вы обе можете переночевать у меня в спальне. Наутро увидите, что все не так плохо. Солнышко будет. Поедем назад через деревню… если хотите, сначала можем прогуляться, а там снова поедем в Брукс-колледж, где я вас зарегистрирую. У нас все очень дружелюбные и совершенно очаровательные. Ну, кроме, конечно, мистера Ваучера: он злюка, да к тому же рыжий.
Девушки посмеялись и опасливо отпили вина. Настроение у них улучшалось. Джуди выпросила у Пенелопы сигаретку.
– У меня ведь тоже стресс, – сказала Джуди.
До того как пойти на кухню готовить ужин, Пенелопа налила себе еще вина и поставила на проигрывателе пластинку "Бич Бойз".
В кухне она взяла трубку и набрала номер своей жилички Беттины Сквайр, которая обитала наверху с дочерью.
– Беттина, выручай, мне срочно нужны макароны. У тебя не найдется взаймы?… Ну слава богу!.. Да, да… Видишь ли, пожалуй, прямо сейчас… У меня критическая ситуация… Спасибо, дорогая.
"Медведь" был довольно уютным небольшим пабом. Здесь, конечно, были два игровых автомата, и над стойкой бара светился телевизор (как раз шел матч между "Арсеналом" и "Чарлтоном"), но не было тут ни оковок на сбруе, ни привезенных бог весть откуда фотографий никому неведомых, давно почивших в бозе людей, не существующих ныне железных дорог или старинных способов ведения сельского хозяйства. На одной стене висела в рамке репродукция картины, изображавшей огромную прямоугольную корову, на другой – свинья-рекордистка, сплошное сало.
Еда здесь без претензий, но достаточно вкусная. Половина восьмого; Джон Грейлинг сидел над тарелкой с двумя сосисками, вареными бобами и картофельным пюре. Справа от тарелки высилась пинта "Старой пеструшки".
За соседним столиком восседал толстый краснолицый мужчина, который заказал себе то же самое блюдо. Вскоре он и пиво пил такое же, как и Грейлинг. Его карие глаза таились за плотными складками кожи; время от времени он вопросительно посматривал на незнакомца.
Потом приветливо заметил Грейлингу, что тут, конечно, никакой экзотики не подадут, это вам не заграница.
Грейлинг, соглашаясь, угрюмо пробубнил что-то, но беседы не поддержал.
Через некоторое время толстяк сделал новый заход: мол, раньше не встречался ему Грейлинг в этом пабе. Грейлинг кивнул.
– А вы тут, в деревне живете? – тут же осведомился толстяк.
Всегда начеку, Грейлинг отвечал, что да, так оно и есть.
Оба замолчали. Мужчина поглощал пищу, и лицо его разрумянивалось все больше. Сам он только что вернулся из Швеции, заметил он после паузы.
Грейлинг на это ответил, что в Швеции не бывал.
– Хорошие там люди, шведы эти. Честные, с ними можно иметь дело. Я туда продаю сантехнику и на этом кое-что зарабатываю. Меня, кстати, Лэнгдон зовут, Джефф Лэнгдон. – И он протянул Грейлингу руку.
Грейлинг заинтересовался куда больше, когда услышал фамилию Лэнгдон. Он пожал толстяку руку.
– А я только что из Южной Америки, – сказал он.
– Правда? Моя компания хочет расширяться: Бразилия, Аргентина и так далее. Там, к сожалению, с бизнесом пока неважно. А где вы работаете, позвольте спросить?
– На железной дороге. – Ответ не слишком информативный, и Грейлинг поспешил сменить тему. – Сосиски тут отличные. – Он подчищал тарелку остатками хлеба. Потом решился задать вопрос: – Я, между прочим, пытаюсь одну даму разыскать, по фамилии тоже Лэнгдон. Джой Лэнгдон. А девичья фамилия была Диксон. Я уж подумал, не дай бог, умерла. Искал среди надгробий на кладбище, но Лэнгдонов там вообще нет. Слышали когда-нибудь про таких?
– Джойс Лэнгдон? Ннет…
– Не Джойс, а Джой. Джой Лэнгдон. Может, припомните?
Но толстяк покачал головой.
– Фамилия довольно распространенная, – сказал он. – Вон в "Панче" был карикатурист одно время, тоже Лэнгдон.
Грейлинг тут же потерял к нему интерес. Осушил свой стакан, кивнул на прощание и поднялся из-за стола.
* * *
Стивен и Шэрон Боксбаумы этим вечером пригласили на ужин двух гостей. Только что в дом вошел один из них – Генри Уиверспун. Он преподавал английский, был заядлый холостяк и жил в одном из больших домов на Коутс-роуд. Он уже начал стареть и совершенно облысел. Его широченные плечи (солидный плюс в юности, когда он пятнадцатым номером играл в регби за свой университет) теперь ссутулились. Но язык все еще острый, и его побаивалось не одно поколение студентов – с тех пор, собственно, как они значились старшекурсниками. Его гвардейские усы, ныне совершенно седые, также вызывали трепет у студентов: те за несколько дней могли отрастить лишь небольшие усики.
Стивен и Генри вышли в сад, где еще задержались последние лучи солнца. Хозяин и гость рассуждали, победил в Европе дух Просвещения или Романтизма или же проиграл сражение с алчностью.
У западного края сада Стивен соорудил холм – точнее, поручил это своему садовнику. Им привезли двести тонн почвы – строилась магистраль М40, соединявшая Бирмингем и Лондон прямой трассой, и почвенный слой продавали довольно дешево.
Холм уже зазеленел; сейчас на нем цвели примулы и колокольчики. На самом верху красовалась белая беседка. В ней и расположились джентльмены, дабы насладиться видом заката.
– Я бы сказал, что французы в общем и целом всегда щли за идеями Просвещения, – заметил Стивен. – Все крупнейшие фигуры были французами, верно?
– Не отрицаю. Однако… – Уиверспун подчеркнуто умолк, дабы придать своим словам особый вес, – я был в Париже в начале прошлого месяца и своими глазами видел, что бюст Вольтера неподалеку от Луары совершенно обезображен. Значит есть и такие, кто думает иначе. Инакомыслящее хулиганье, если позволите.
Стивен ничего не ответил. К ним направлялась его жена.
Шэрон уже поздоровалась с Уиверспуном, когда он пришел. Сейчас же, улыбнувшись им обоим и в знак благорасположения чуть поведя бедрами, сказала, что хотела узнать, хорошо ли им тут.
– Хорошо-хорошо, дорогая, спасибо, – сказал Стивен, однако в ответ не улыбнулся.
– Видите, Генри, какие у меня в этом году чудесные гиацинты? – спросила Шэрон. – Уже, конечно, перестояли немного, но все равно – такая прелесть!
– Нам, Шэрон, не до твоих гиацинтов, – сказал Стивен. Супруги с ненавистью переглянулись. – Мы разговаривали.
– Я позову, когда ужин будет готов, – отрезала она и развернулась на каблуках.
Стивен проводил уходящую фигуру таким взглядом, будто в бренной своей жизни заблудился в сумрачном лесу, потеряв спасительную тропинку.
Оба приятеля теперь молчали. Стивен уставился на траву, кою попирали его элегантно обутые ступни.
Он нарушил молчание, заметив, что на ужин приглашен еще Джереми Сампшен.
– Писатель, – прибавил Стивен.
– Сампшен? Не слыхал про такого.
– Он не из тех, Генри, кого ты читаешь. Он триллеры пишет.
Уиверспун хрюкнул – видимо, сдавленно хихикнул.
– Господи сохрани мои носки хлопчатобумажные… Триллеры у нас в Феррерсе? Докатились! Он, чего доброго, начнет развлекать нас за ужином своими сюжетами…
– Говорят, один из них, под названием "Копилка", собираются экранизировать.
– О, даже если одно название экранизируют, можем быть покойнички…
Стивен лишь улыбнулся; порой он находил своего гостя чересчур докучливым.
Вскоре пришел Джереми. Поначалу он оробел от грозной внешности профессора Уиверспуна, но после бокала вина несколько приободрился.
Вечер в Особняке прошел на славу. Мужчины беседовали. Шэрон помалкивала. В саду лишь пение птиц нарушало тишину и покой. Сумерки нахлынули, как легкое дыхание, принеся уют в старый дом, а там уже ночь поглотила новоустроенный холм вместе с гиацинтами Шэрон.
В холле – эстампы Джона Лича, его сцены из охотничьей жизни; в поместительной столовой кое-что поинтереснее. Высокие свечи в серебряных подсвечниках мерцали на столе, слабо освещая картины на стенах: вон Вламинк, вот пыльно-золотистый Редон, а вон там сверкающая красками деревенская сценка дальнего родственника Стивена, Макса Пехштейна, немецкого экспрессиониста. Сразу видно, что Стивен питает слабость к ярким цветам, а вкусы его эклектичны. В дальнем углу висело то, что в пику ему выбрала Шэрон: Ингрэм, гравюра на стали в хогартовской рамке, изображавшая Рэдклиф-Камеру – оксфордскую библиотеку.
Шэрон, Стивен, Генри и Джереми с бокалом портвейна в руках сидели и разговаривали на удобных стульях с высокой спинкой. Джереми был дружен с Боксбаумами, даже нередко заходил к ним без приглашения, иногда спрашивал, нет ли чего съедобного, и супруги охотно его подкармливали.
Ужин завершился, однако они все не вставали из-за стола, а раскованно беседовали, хотя ничего важного или серьезного не говорилось. Шэрон курила сигарету.
– Я вам так признателен, что вы меня привечаете, – сказал Джереми, взяв последний кусок овернского сыра "сент-агюр". – Я иногда сам готовлю, но результаты чудовищны. И моя вторая жена, та самая Полли Армитидж, которая сейчас пытается меня доконать, она тоже кошмарно готовила. У нее вечно будто не мясо было, а шпинат…
И он скорчил постную гримасу, чтобы показать, как плохо это сказывалось на его пищеварении.
– А шпинат что напоминал? – поинтересовался Стивен.
– О-о, ряску в пруду…
Шэрон спросила у Джереми про его первую жену.
– А-а, Джой Лэнгдон… точнее, Джой Сампшен, она была блистательна. Не будь я таким глупым в молодости – хотя я и по сей день не отличаюсь благоразумием, – не надо было расставаться с Джой. Но я решил, раз пишу триллеры, мне полагается быть безрассудным. Вообще-то нехорошо я себя повел. И вот, сами видите, до чего докатился!
– Да уж, до нашей деревушки. Вот ужас!..
Все рассмеялись, а Генри Уиверспун, подавшись вперед, спросил Джереми, зачем тот пишет триллеры.
– Трудно сказать… Платят хорошо. Даже очень. А мне, видно, нравятся не свои сильные ощущения.
– Ах, господи сохрани носки мои хлопчатобумажные… кому сегодня еще нужны сильные ощущения? Во всяком случае, не в моем возрасте. Писали бы, как Алан Силитоу, про рабочий класс.
– Нет уж – я и без того рабочий класс.
– Оно и видно.
Джереми уставился в свою тарелку, чтобы не показать, как неприятна ему эта шпилька.
– А-а, вы уже провели расследование, – сказал он.