– Одни в самой церкви, а другие, пожалуй, в здании начальной школы. Я подумал, мы могли бы на весь день перекрыть главную улицу, если местные власти разрешат. Праздник будет прямо на улице, под открытым небом, а под конец фейерверк. Надо выбрать, конечно, ясный день, чтобы погода не подвела.
– А деньги откуда брать?
– О-о, деньги… Придется, видимо, обойти всех с кружкой для пожертвований.
– Вы и об этом уже подумали. А вы решительный человек.
Он взглянул на нее невесело.
– Увы, нет. В этом, может, и решительный, а вообще… куда там! Отнюдь нет, это моя большая слабость. Одна из многих.
Она кивнула, довольная тем, что он доверился ей, хотя в первом приливе чувств не обратила внимания на то, что он на самом деле имел в виду.
И тут же они увлеклись беседой, которую не смогли прервать даже булочки с кремом.
Стивен накрыл руку Пенелопы своей и, лучась от счастья, сказал: он знал, что на нее можно рассчитывать.
Она не отняла руки и задала последний вопрос:
– А какую роль будет играть ваша жена?
– Шэрон никак этим не интересуется, – ответил он.
Но чем именно "этим", не без внутреннего волнения спросила себя Пенелопа.
Напевая себе под нос, Андреа Ридли убрала кухню и собралась отнести Шэрон Боксбаум поднос с чашкой "Эрл Грея". Андреа работала в Особняке только до одиннадцати: после она собственным ключом отпирала заднюю дверь и шла домой, обиходить мужа, который уже не вставал с постели.
Но прежде, чем подать чай Шэрон, Андреа отнесла кружку кофе по задней лестнице и легонько постучала в дверь Руперта Боксбаума. Он пригласил ее войти, гостеприимно улыбаясь. Руперт был уменьшенной, жилистой копией собственного отца, только отрастил длинные волосы. Кроме порванных джинсов на нем была футболка с надписью "Кругом лишь хуета хует". Дома Руперт ходил босиком. Сейчас он музицировал, что-то сочиняя на электронной клавиатуре.
– Спасибо, Андреа, – сказал он. – Вы мой единственный друг…
Она игриво стрельнула глазами:
– А я слышала, у тебя еще одна подружка объявилась.
Он тут же покраснел:
– О чем вы?
– Да та же, кого и мой сынок навещал.
– Простите, Андреа, видит бог, не понимаю, о чем вы, – сказал он, хотя его лицо выражало прямо противоположное.
– А пробежка в полночь на горку?…
– Так это же чтобы форму не потерять, – заявил было он, но тут же, сообразив, что слова его с подтекстом расхохотался: – Черт возьми! Ладно, только отцу не говорите.
– Кто? Я? – отмахнулась Андреа. – Просто я подумала, не выпьешь ли ты кофе, пока я не ушла.
И она ласково улыбнулась юноше. Он всегда был с нею так вежлив. И даже его бунт против родительской власти получался куда обходительнее, чем у Дуэйна, подумала она с горечью.
– Кофе? Спасибо! – сказал он. – Я собрался написать песню под названием "Андреа и мечты". Как вы к этому отнесетесь?
– Буду очень признательна, если только не придется исполнять.
Они поболтали еще немного, и потом она сошла вниз, взять поднос с чаем и отнести его в библиотеку. Там на диване, поджав ноги, сидела Шэрон, а у нее на коленях почивал Бинго. Шэрон читала книжку в мягкой обложке и курила. Волосы у нее были непричесаны, она не успела даже накраситься.
– Очень признательна вам, Андреа, спасибо. Сейчас выпью. Такая дурацкая книга попалась. Она мне на самом деле совершенно наскучила.
И Шэрон взмахнула книжкой, будто намеревалась отшвырнуть ее в дальний угол.
– Вы же не обязаны ее читать, Шэрон.
– Но мне совершенно нечего делать. В саду слишком прохладно. Я понимаю, что ужасно выгляжу. Хотите, когда дочитаю, одолжу книжку вам? Называется "Сара и общество". На самом деле, по-видимому, довольно забавное чтение.
– У меня, боюсь, на чтение времени нету.
– Дайте-ка я вам прочту кусочек. Она вся такая.
И Шэрон принялась читать, а Андреа вежливо стояла, ожидая возможности пойти домой.
– "Дерек подходил ей идеально, – читала Шэрон. – Они отправились из виллы на прогулку. Огромное дерево, защищавшее дом от тосканской жары, недавно спилили. Из него, наверное, понаделали дрянных перечниц да деревянных салатниц для среднего класса.
Перед ними простерлась долина, укутанная дымкой надежды, вся покрытая ярко-желтыми сияющими цветами чистотела. Сара сжала руку Дерека, от счастья у нее захватило дух.
– На завтрак сегодня свежий инжир и брынза, – сказал он.
– Божественно! – выдохнула Сара".
Тут Шэрон издала звук, отдаленно похожий на смех.
– Ах, Андреа, если б только жизнь была такой совершенной! Подумать только: "укутанная дымкой надежды"… Но я вам, наверное, наскучила. Я и Стивену, должно быть, наскучила. Руперту уж точно.
– Что вы, что вы! Даже не думайте о таком! Мне просто надо домой, к Артуру.
– Как он себя чувствует?
– Честно сказать, скоро отойдет, я думаю. У него, как это, распад прогрессивных клеток. – И Андреа попрощалась с несчастной женщиной, распластанной на диване.
Входя в свой дом, Андреа все думала о Шэрон. Дома оказался Дуэйн в драных джинсах и футболке. Андреа не ожидала его в этот час. Дуэйн стоял у плиты, к матери спиной, и наливал себе апельсиновый сок из пакета.
– Дуэйн! Ну как, поступил на работу?
– Нет, – только и ответил он, не оборачиваясь.
Мать постояла немного, глядя ему в спину.
– Ты главное не сдавайся, – сказала она.
Он повернулся к ней с издевательской ухмылкой. Высунул язык и поводил им из стороны в сторону. В язык была вделана бусина – белая, довольно крупная, похожая на жемчужину.
Андреа не смогла скрыть огорчения. Дуэйн рассмеялся:
– Мам, ты не бэ. Это самый клевяк. Телки быстро распробуют…
– От этого зубы портятся.
– Ни фига! А потом – на хрен мне зубы? Столько не живут.
– Это твое отчаяние – одно притворство. Просто поза. Тебе, известное дело, лишь бы меня расстроить, но ты бы сам подумал: перед тобой, дорогой мой, все дороги открыты, так что есть ради чего жить. Ты ведь не как эта грустная женщина по соседству.
Он вперевалку подошел, держа стакан обеими руками.
– А-а, старая кобыла Шэрон? При чем тут она?
– Может, и ни при чем. Только она по-настоящему несчастна, не то, что ты. Ты…
– А с чего ты взяла, что я не несчастен? У меня вся жизнь под откос.
– Да брось ты! Чего ты все меня тюкаешь – я что, виновата, что твой отец взял и свалил? Да от него пользы было, как от козла молока. Но тебе-то на кой по нему равняться? Дотти вон справляется потихоньку, как-то выстраивает свою жизнь. Она…
– Что-о?! – Ради пущей выразительности Дуэйн даже поставил стакан на кухонный столик. – Чего ты вечно на отца моего бочки катишь? По мне он вполне ничего был. Это ты его, небось, довела вечными придирками. Он и футболист что надо, четкий такой, только это тебе уже совсем не по сердцу, точно? А он играл за городскую сборную, за "Оксфорд Юнайтед". А что твоя Дотти? – не унимался он. – Ну как, как она справляется? Что она там понастроила? Ну вкалывает она в своем траханом универмаге. Она что, добилась чего-то в жизни? Да ей завтра кто-нибудь заколотит, вот и вся песня. Ты, мать, в самом деле думаешь, что я буду гоняться за такой идиотской работой?… Ты б мозгами-то пораскинула.
Ее испугала его горячность, однако сдаваться она не собиралась:
– Ты что, Дуэйн! Да ты прямо как твой этот самый Барри Бэйфилд…
– Его Стармэном звать, матушка, будь любезна!
– Да как бы этот псих себя ни называл. Что ты, говорю, что он – ну на кой вы побили этих двух ребят несчастных, голубых этих? Неужели не ясно, что так ты с полной швалью свяжешься?…
– Эти педики сами нас в пивной задирать стали, поняла? Они вообще уже свалили отсюда, так что нечего про них…
– Господи, какой же ты некрасивый делаешься, Дуэйн, когда вот эта злость в тебе, – вздохнула она. – Я тебя просто не узнаю. – И уже отворачиваясь, добавила: – Вечно тебе нужно, чтобы все было по-твоему.
– Вот и будет по-моему, как я, на фиг, хочу!
– Ладно, пойду взгляну на Артура.
– Давай-давай, хоть повеселишься…
Оставшись один в кухне, Дуэйн взгромоздился на высокий табурет, облокотился на стол и охватил голову руками. Так и сидел перед невыпитым стаканом апельсинового сока.
* * *
Сэр Сидней Бэррэклоу, президент Вулфсоновского колледжа, его супруга Каролина, вице-президент колледжа, поэт Джон Уэстол, а также Фрэнсис Мартинсон стояли в вестибюле, ожидая приезда Марии Капералли, графини Медина-Миртелли, специально приглашенной к ним для чтения лекции.
Мария уже звонила сегодня Фрэнку на работу – сообщить, что выезжает.
– Хочу тебя предупредить, Фрэнк, – сказала она, – что я изменилась с тех пор, как мы последний раз виделись. Столько лет прошло.
– Мы оба изменились, – ответил он. – Весь мир изменился.
Он ответил ей беззаботно, однако теперь, стоя в вестибюле, вспоминал их единственную встречу, когда он уже был довольно известным специалистом, а Мария студенткой. Встретились они в Сан-Марино. Фрэнк приехал в эту маленькую горную республику, чтобы из первых рук ознакомиться с ее недавней историей: в 1940 году Сан-Марино, заодно с муссолиниевской Италией, объявила войну антифашистской коалиции, однако в 1943-м объявила о своем нейтралитете, еще до того, как Италия капитулировала. Вот эта квазинезависимость и была предметом статьи, которую в ту пору писал Фрэнк.
Мария расспрашивала его о работе, об археологии. Между ними быстро возникла симпатия. И хотя он был в сопровождении подруги, очаровательной леди Аннет Бит, на прощальный ланч он пригласил и Марию. Оба говорили без умолку, горячо, разглядывая друг друга разбуженным внутренним взором, словно между ними всегда существовало неуловимое взаимопонимание. Аннет, конечно, не обрадовалась.
После ланча оба закурили по сигарете, за Марией зашел какой-то молодой человек, и она ушла, помахав на прощание. Фрэнсис тогда подумал: "На что я ей?" Однако расставание вызвало у него жгучее ощущение утраты, сожаления и любви. Он стоял на балконе и глядел ей вслед, надеясь, что она оглянется напоследок. Она оглянулась.
Что ж, изменилась, значит? Разумеется, изменилась, за шестнадцать-то лет! Может быть, потолстела. Или подурнела? Да нет, не могла она…
Сверкающий черный лимузин въехал во внутренний двор. Из него выбрался шофер и открыл заднюю дверь.
Вышла Мария. У Фрэнка участилось дыхание.
К ней навстречу тут же пошли президент колледжа с супругой, оживленно заговорили. Фрэнк держался сзади, впитывал ее присутствие. Мария оказалась совершенно не толстой: гибкую фигуру элегантно облегали черные брюки и бежевая блузка под светло-коричневым жакетом. Через руку перекинут белый шерстяной свитерок. Остроконечные туфли из телячьей кожи, в тон бежевой блузке. Волосы светлые, довольно коротко стриженные. Еще он увидел, что на ней немало украшений – на правом запястье несколько браслетов, на левом часики с брильянтами. И на указательном пальце левой руки кольцо с темно-синим сапфиром.
Косметики вроде бы нет. Глаза карие, им явно не хватало небольших очков без оправы. Маленький рот. До чего же она удивительно, неповторимо, искусно, неброско прекрасна, подумал Фрэнк.
Вот так потрясение: увидеть перед собой ту самую женщину, с которой уже лет шестнадцать он время от времени переписывался, которая делилась с ним своими неудачами и достижениями. В ошеломлении он все же не смог не заметить с известным ехидством, что президент колледжа, известный своими неистовыми социалистическими взглядами, вдруг не раз и не два почтительно обратился к ней "графиня".
– Прошу прощения, что так рано приехала, – сказала она Джону Уэстолу.
– Для вас, графиня, ничто не рано, – галантно возразил поэт.
Ну вот, полюбуйтесь, и этот туда же: графиня, графиня, подумал Фрэнк. Но вот она и ему пожимает руку, улыбается:
– Что, Фрэнк, мы оба немного возмужали?
– Смею надеяться, не стали мудрее.
И они с полуулыбкой на устах посмотрели друг другу в глаза, ничего больше не говоря. И снова он почувствовал это непрошеное полное взаимопонимание, эту эмпатию, которую, он был уверен, испытывала и она.
Сидней Бэррэклоу вызвал носильщика, чтобы он доставил в номер внушительный багаж Марии, и попросил Мартинсона:
– Фрэнк, не откажитесь проводить графиню до ее номера.
Когда вещи были водружены на пристенный столик, Мария стала бродить по номеру, разглядывая все вокруг, будто ее это и впрямь сильно интересовало. Выглянула из окна на озеро, где плавали два лебедя, и на реку Червелл, и на луга за нею. Потом наконец повернулась к нему. Хотя во взгляде ее сквозило известное смущение, говорила она совершенно прямо:
– Фрэнк, дорогой, я тебе стольким обязана, ты даже представить себе не можешь!
Говорила она тихо, он уже забыл ее голос. Английский у нее был практически без акцента.
– Ты была частью моей жизни все эти годы, – отозвался он, совершенно сбитый с толку самим фактом ее присутствия. – Все эти годы, хотя мы с тобой так ни разу и не встретились.
– А ты был частью моей жизни, – сказала она, – несмотря на мое замужество. Да, я могу так сказать. Ты ведь знаешь, у меня есть дочь, ей уже восемь.
– Знаю, знаю. Как она? Ты, значит, все еще замужем за графом?
– Да-да, все еще за Альфредо. А как твоя леди Аннет?
– О, она уже давно окрутила другого. Он редактор в журнале, Жорж де ла Туш. Только что выиграл в Верховном суде дело о якобы клевете. Почему ты вышла за Альфредо? Могу я спросить?
– Да я и сама себя спрашиваю, – отвечала она, глядя на ковер. Фрэнк видел только ее пробор. – Альфредо меня не пугал. И потом, не могу не признаться, его титул сыграл роль. И палаццо. Все это давало какое-то ощущение стабильности, защищенности. Я же все эти годы думала, что вот-вот умру.
– Из-за рака груди?
– Ах, давай не будем об этом! Лучше скажи, мой дорогой Фрэнк, как тебе этот Вулфсон-колледж, по сердцу?
Они разговаривали, и Фрэнк чувствовал, что на том самом месте, где стоял он сейчас, находится призрак – он сам, некто по имени Фрэнк Мартинсон, который уже много лет прожил с этой замечательной женщиной в ее родном городе Риме и у которого с нею была дочь. Эта призрачная жизнь представлялась ему куда реальнее, нежели прожитая на самом деле.
И, взявшись за руки, они разговаривали, даже не вслушиваясь в произносимые слова. И, видимо, все ближе придвигались друг к другу, но тут в дверь постучали. Оба крикнули: "Войдите!" В дверях стоял поэт Джон Уэстол, улыбчивый, безукоризненный, совершенно не нужный здесь – он явился, чтобы объявить: в общей зале для выпускников уже подали напитки, если графиня пожелает ко всем присоединиться.
Потом они обменивались вежливыми фразами с руководством колледжа, разглядывали бюст основателя, сэра Исайи Берлина. Через полчаса Мария попросила Фрэнка показать ей Оксфорд – все равно ее лекция назначена только на восемь вечера.
– Может, и мне с вами пойти, а, Фрэнк? – предложил Джон. – Я-то знаю Оксфорд как свои пять пальцев.
Фрэнк заметил, что поэт при этом шаловливо подмигнул ему одним глазом.
– Да я, пожалуй, справлюсь. Крайст-Чёрч, Новый колледж, Магдален-колледж с колокольней… Заблудиться невозможно, Джон, но за предложение спасибо.
Еще через полчаса Мария и Фрэнк оказались у портала кафе "Королевский шик" – они решили выпить капуччино. Посторонились, потому что навстречу им выходила пара.
– Забавно, – сказал Фрэнк, когда они усаживались за столик для двоих. – Вон тот человек тоже из Хэмпден-Феррерса. Его зовут Боксбаум.
Они заказали кофе, и Мария заговорила о том, как нашли "Ледяного человека" Этци – так прозвали мумифицированное тело, найденное не так давно на леднике в Итальянских Альпах. Двенадцать тысяч футов, на пике Симилаун, тело этого человека сохранялось целых пять тысяч триста лет!
– Этци – идеальное связующее звено между нами и нашими предками из каменного века, – сказала Мария.
Шестнадцать лет назад она встретилась в Сан-Марино с Фрэнком, и это побудило ее заняться археологией. Он помнил, как она выбирала специализацию, как получила научное звание. Потом отправилась на раскопки в Тоскану, однако там ей было ужасно скучно, пока одна телевизионная группа случайно не пригласила ее рассказать перед камерой про эти раскопки и про разного рода археологические трудности. Так Мария попала на телевидение и с тех пор преуспевала в роли одной из звезд "РАЙ-ТВ".
– Этци до сих пор у меня перед глазами, – сказала Мария. – Лежит на столе в лаборатории в Больцано, так давно уже мертв, но все равно – какое внушительное зрелище! Я вечно думаю о смерти. – Фрэнк взял ее изящную руку в свои. – Я так боюсь смерти, – продолжала она. – Она – моя тень. И это существо, этот несчастный человек – столько веков прошло, а по-прежнему не погребен…
Она затрепетала. Он почувствовал это: их колени соприкасались.
– Все этот отвратительный рак. Я по-прежнему боюсь, что он вернется.
Она накрыла его руку своей. Глядя ему в глаза, проговорила:
– Давай пойдем ко мне в номер. Мы не обязаны ни с кем разговаривать.
И вот наконец у нее в номере, который колледж выделил ей на время визита, после пятнадцати лет ожидания они впервые обнялись и поцеловались. Подойдя совсем близко друг к другу, они держали друг друга в объятиях, касаясь губами, и их пронизывал восторг.
Великое таинство, чудо. Они вечно любили друг друга. Волшебство.
После полудня прошла ровно одна минута.
И все вокруг мигом преобразилось.