Он встал на колени перед камнем. Потянул за руку Келли, чтобы тот опустился рядом. Они помолились, как всегда, о помощи, чтобы уберечься от зла, избежать искушений. Когда голос Келли за спиной умолк и глаза духовидца закрылись, словно от страшной усталости, Джон Ди отошел в сторону. Подождал немного. Затем сказал:
"Мы хотим вопросить, - он взялся за лоб рукой, - о наказе, данном мастеру Келли, что мы должны владеть женами вдвоем и пользоваться ими сообща".
Келли всхрапнул: так бывало порой, когда им овладевали духи.
"Подразумевалось ли плотское обладание, - произнес Ди, - вопреки закону и Заповедям, или же любовь духовная, и милосердное участие, и…"
Келли заговорил.
"Свиток", - произнес он, делая плавный жест руками. Развернул. Начал читать.
Джон Ди стал записывать.
"De utroque loquor, - произнес Келли. - Вот, что написано. О том и о другом мною сказано".
Джон Ди записал: DE UTROQ: LOQUOR.
Как ужасно. De utroque loquor, о том и о другом мною сказано. Он отложил перо. Помоги мне, Господи. Иисусе, помоги.
Ужасно знать повеление Божье, но не замысел Его; ужасно, что по указке добрых ангелов он должен совершить то, что не может не считать грехом. Хуже всего то, что теперь ему придется убеждать в этом жену: он даже не мог представить, как заговорит с ней.
Когда Джон Ди впервые увидел Джейн Фромонд, ей лишь недавно исполнилось двадцать два и она была фрейлиной леди Говард Эффингем, жены лорда-адмирала, впоследствии участника похода против Армады. В том году всех встревожила комета, особенно сильных мира сего, рождение и смерть которых предрекают неземные явления. (Удачную догадку высказал один шведский астроном, сказавший, что она знаменует рождение великого шведского принца, который опустошит Европу и умрет в 1632 году: в должный срок родился Густав Адольф, красный и крикливый малыш, - он увезет все сокровища Рудольфа и Рожмберков из разграбленной Праги на заснеженный Север. А безносый датчанин Тихо де Браге видел ту же комету из своего колдовского замка на острове Вен и доказал, что она вовсе не порождена нижними слоями воздуха, но пребывает далеко за пределами лунной сферы, - отчего комета стала еще более устрашающей: незыблемые небеса стали рождать чудовищ.)
Джон Ди, призванный ко двору Елизаветы для истолкования пламенной звезды, заметил средь встревоженной знати Джейн Фромонд, румяную, улыбающуюся, как обычно в те дни, или, может, теперь, издалека, она такой помнилась. Он был пятидесятилетним, уже седобородым, схоронившим жену; но ей довелось повидать двор и окружение королевы, и его честность и добросердечие сияли среди них, как тот человек с фонарем, историю про которого он любил рассказывать. Она сама пылала звездой - Джон Ди так ей и сказал, - горячая и вспыльчивая, особенно когда видела несправедливость или равнодушие к жестокости - столь частых гостей Виндзора, Ричмонда и Нансача; если ее и беспокоил преклонный возраст нового обожателя, то все же ей более по нраву был этот прямой серьезный человек, чем любой из придворных отпрысков, не умевший отличить правду от кривды.
В проницательности же своего супруга она никогда не сомневалась - до сего дня.
Она очень долго не могла осознать, о чем ей толкуют и что потребовали ангелы, и ей оставалось только молча смотреть на него, заслонив открытый рот пальцами.
Потом она плакала; он еще никогда не видел, чтобы она так плакала, ни от страха и тоски по дому, ни после рождения мертвого ребенка - полную 1/4 часа, запишет он позже; он даже не знал, что она может так плакать. Потом она разъярилась, и это длилось дольше, и было куда ужасней, она проклинала Келли и духов такими словами, каких он от нее никогда не слышал, и в бешенстве разбила зеркало, подаренное ей герцогом Рожмберком. Младшие дети, отосланные из комнаты, пробрались назад, плача, сами не зная отчего, и кричали отцу, чтобы он прекратил, прекратил. Он отослал их прочь, вернулся, умолял жену взять себя в руки.
"Прекрати, прекрати", - говорил он, ловя ее сопротивляющиеся руки. Она вдруг, как подстреленная, с криком рухнула на колени и обхватила его.
"Муж мой, умоляю, не оставляй меня. Никогда. Никогда-никогда".
Он не мог поднять ее, не мог успокоить. Нет, Джейн, нет. Он почти отказался уже от того, о чем попросил; он вспомнил Авраама, приставившего нож к горлу Исаака, и как же он хотел услышать голос ангела, который окликнул бы его и объявил, что испытание пройдено. Но никто его не звал.
В ту ночь много было встреч-расставаний, приходов-уходов в том крыле замка, которое занимали они и Келли с женой, в общих комнатах горел свет, хлопали двери, звучали крики. Джейн и Джоанна заперлись в комнате Келли, а мужчины ходили взад-вперед у двери, избегая встречаться взглядами.
Зачем это ангелам, недоумевал Джон Ди, ужели недостаточно того, что из нас выжали, как сок из лимона, всякую неохоту; он пойдет на все, что бы они только ни пожелали, но зачем им тянуть руки к его жене и к бедной девочке Келли, дрожащей, словно оленуха, затравленная собаками? Это всего лишь очередное испытание его преданности, уверить в которой ангелов, как ревнивую возлюбленную, невозможно, - или же прав Келли и двоих искателей следует скрестить, как скрещивают розы или абрикосы, для выведения нового сорта?
Спокойная и без слез, появилась Джейн, держа за руку Джоанну. В воздухе вдруг распространился странный запах, и позже они не могли решить, какой именно: свежескошенной травы, показалось Джоанне, персидского эфирного масла, утверждал Келли. Они молились, сказала Джейн, и дали клятву.
"Вы должны спросить их еще раз, - сказала Джоанна. - Должны".
"Мы, - сказала Джейн, - ни в коем случае не согласимся на это, если не будем уверены, что они действительно сказали то, о чем вы говорите. Прежде они никогда не просили такого, но часто утешали нас. И мы не будем есть ни мяса, ни рыбы, пока не получим ответа".
"Джейн".
"И я верю, - сказала она (сказала с силой, хотя, казалось, готова была вновь расплакаться), - что Бог скорее обратит меня в камень, нежели попустит, чтобы я, во всем покорная Его воле, претерпела поношение или какую бы то ни было тяготу".
"Да, - ответил ей муж. - Договорились. Теперь давайте спать. Рассвет близко".
Все четверо подписали торжественный договор; он сохранился до сих пор, написанный на прочном пергаменте, потемневшем от времени, но уцелевшем, чернилами из ламповой сажи, которые долговечнее, чем кровь. Под страхом смерти они поклялись хранить тайну; они обещали подавить все сомнения в том, что сила и власть над грехом - освободившая их и снявшая все грехи - от Бога. Они поклялись хранить между собой христианское милосердие, духовную дружбу и (эти слова записаны так же ясно и твердо, но чуть крупнее) супружескую свободу. Они положили этот документ на священном южном столе в часовне замка, как послание Санта-Клаусу, и стали ждать ответа.
Отмены приказа не последовало. Шел май, дни удлинялись.
В бессонную полночь Джон и Джейн в занавешенной пологом постели заговорили впервые с тех пор, как подписали договор.
"Они отметили нас, - говорил он. - И оказали нам честь".
"Да, - отвечала Джейн. - А я бы предпочла лишиться чести, чтобы меня приговорили к заключению на собственной кухне, и в своем огороде".
"Ах, Джейн".
"Там сейчас стручки на горохе уже толстые. Клубника".
"Та клубника не сравнится со здешней, тршебонской".
"Но та - моя собственная", - ответила Джейн.
Он не смел смотреть ей в глаза и глядел на свои руки, сложенные на коленях, словно он уже причинил ей вред.
"Ты думаешь, это скверно, - сказал он. - Да, можешь так думать. Я тоже…"
"Нет, не думаю. Скверны ты бы никогда не допустил. Я считаю это глупостью. Если с вами говорят ангелы…"
"Если, - переспросил он. - Если?"
"Когда они говорят с вами. Думаю, это похоже на игру, когда дети шепчут друг другу слова по цепочке. Последний слышит совсем не то, что сказал первый".
"Да, я знаю".
"И они смеются над этим, - сказала она. - Просто хохочут".
"Да. Жена моя, я уверен, что мною руководит Господь через ангелов Своих и цель известна только им, но исход будет тот - один из исходов, - что мы станем богаты".
Теперь он мог взглянуть на нее прямо.
"Богаты, - повторил он. - Безмерно богаты".
Она скрестила руки. Она не знала мужчин, кроме него. Она спросила:
"А когда мы разбогатеем, тогда нам можно будет вернуться домой?"
Книга бесед Джона Ди и Эдварда Келли с духами обрывается на 23 мая 1587 года. Свет ее, конечно, погас, понять ее трудно и читать почти невозможно. Но эти последние записи - не позднейшая отпечатанная их версия, а рукописные страницы, хранящиеся в Британском музее, - начинаются с той, на которой текст старательно стерт и едва различим; кажется, она содержит отчет о беседе двух друзей с ангелом-духом, спросившим Келли: Была ли жена брата твоего покорна и послушна тебе? На что Келли отвечает: Была. (Написано рукой Джона Ди, почерк его.) Затем этот дух - вероятно, удовлетворившись, - задает тот же вопрос о Джоанне и Джоне и получает такой же ответ: Была.
По крайней мере, один исследователь утверждает, что видел такую запись на той странице однажды, в каком-то году, в Зале рукописей древнего музея, где свет высоких окон падает на витрины, где пыль веков и запах разлагающейся бумаги. Может, в том году такая запись была. Может, она и сейчас есть. 22 мая 1587 года едва успело перейти в 23-е: начало правления Близнецов, Луна в Скорпионе; Джон Ди, сидевший в ночном халате, услышал снизу шаги: кто-то поднимался по лестнице в башенный покой. Потом одышка со всхлипом: Келли. Комнату освещала догоравшая свеча, Ди зажег от нее другую и вдавил в подсвечник.
"Ну что? - спросил он. - Как у тебя?"
"Я, - сказал Келли, - я не сумел".
"Она не была покорна тебе? Если так, то…"
"Нет, - сказал Келли. - Нет, дело во мне".
Они сидели рядом и перешептывались, хотя никто и так их не услышал бы. На рабочем столе стоял темный опустелый шар.
"А Джоанна? - спросил Келли. - Как успехи…"
"Я долго разговаривал с нею. Но она была не в настроении".
"Как?"
"Не мог же я ее принуждать".
"Нет. Нет".
Безвольная, как кукла, когда он попытался обнять ее, с мокрыми от слез щеками, так что намокло и его лицо; она была ровесницей первой дочери Ди, рожденной в первом браке и умершей от лихорадки. Испуганно распахнутые глаза. Никакого сопротивления. На миг его охватило неистовство, он ощутил жуткую свободу солдата, получившего право грабить и насиловать. Он так испугался этого, что мужская сила оставила его.
"Главное - намерение, - сказал Джон Ди. - Если они были послушны, но действие не совершено, то это не имеет значения. Что не оскорбляет Бога, не оскорбит и меня".
Келли, казалось, не примирился. Он поерзал на стуле. Поднял голову, словно навострил уши; пожевал бороду.
"Молю Бога, - сказал Ди, - чтобы это Его не оскорбило".
По башне с неземной скоростью проносились звуки. Ди и Келли чувствовали, как их лиц касается ветер, порой даже ударяя; кто-то словно пробежал по спиральной лестнице из их комнаты к вершине башни; и тогда, вытаращив глаза и схватив друг друга за руки, они увидели, как сверху в комнату, подпрыгивая на ступеньках, скатился большой мяч в белую и красную полоску, а верхушка синяя с белыми звездами. Он пересек их маленькую келью, проскользнул в открытую ветром дверь и исчез внизу. Маленькие ножки затихли в отдалении.
"Давай еще раз сходим к ним, - сказал Келли. - Посмотрим, может, они в лучшем расположении духа".
"Хорошо, - сказал Джон Ди. - И дай Бог нам силы".
"Спустимся вместе. Нет. Сначала я пойду, потом ты".
"Будь мужчиной, Эдвард. Господь не оставит тебя".
Стяги в залах освещало майское рассветное солнце, когда Джон Ди возвратился в свою опочивальню. Слуги и всадники уже встали, со двора доносились конский топ и ржание. Он долго лежал с Джоанной Келли в ее спальне и узнал ее душу, как никогда раньше, но она так и осталась девственницей; ею и пребудет, когда ее братья приедут в Прагу, чтобы забрать сестру домой, в Котсуолд, от этого странного человека, которого накликали на нее ангелы.
Сперва он решил, что от него заперлись, но нет; он открыл дверь. Пахло пролитым вином. Он наткнулся ногой на черепки кувшина, и они загремели по полу. Полог кровати был задернут.
"Джейн".
Она не ответила, и на миг ему почудилось, что она ушла. Затем он услышал такой звук, словно кто-то ударил в подушку. Он подождал. Подумалось: я за тысячу миль от родного дома.
"Джейн, я хочу знать, как ты".
Он отодвинул полог. Пахнуло ночным запахом, родным и знакомым. Она лежала лицом к стене, темные кудри ее выбивались из-под белого чепца, рубашка едва скрывала плечи.
"Он гнилой сморчок", - произнесла она. И снова ударила подушку.
"Ты… - начал Джон Ди. - Он…"
"Что сделано, то сделано, - сказала она. - Но ты можешь не бояться за свое потомство".
Она повернулась к нему. Ему показалось, что она смеется, а может, сдерживает смех; глаза ее сияли в сумраке.
"Мое потомство?"
"Потомства не будет".
"Как не будет?"
"Он кончил слишком рано, - сказала она. - Мимо".
"Мимо?"
"Да, как только мы… отправились в путь".
Она засмеялась, глядя мужу в лицо; он видел в ее взгляде отражение своего замешательства.
"Мимо, - повторила она, - мимо, глупый ты старикан. Этот гнилой сморчок торопился, как мальчишка, ворующий пирожок с подоконника, и я при всем старании не могла вставить его, куда надо, раньше, чем".
"Ты уверена?"
"Все попало в руку", - сказала она. В полумраке она протянула свою большую красную ладонь. Сильная ладонь, с плоскими, как у старого портного, кончиками пальцев, большой палец (он знал это) с замечательно гибким суставом. Она усмехнулась и сказала:
"Вдова Ладонь и дочек пять".
Кольцо на безымянном пальце, маленький проблеск золота, въевшийся в складку на коже. Изношенное за двадцать лет, оно все же не протрется до конца. "Pronubus" называется этот палец. Index, medicus, pronubus, minimum. Палец, из которого выходит вена тоненьким ручейком, но потом, утолщаясь, procedens usque ad cor, направляется прямо к сердцу.
"Думаю, он даже не понял, - сказала она. - Сучок скрюченный. Такой холерик, что воспылал от одного касания".
Джон сел на край кровати.
"Надеюсь, мы все сделали правильно, - сказал он. - Надеюсь, исполнили требование".
"Мне все равно, исполнили или нет, - ответила Джейн Ди. - Пойдем, муженек, в постельку. Я тебе кое-чего покажу".
"Что там у тебя".
"Ну, пойдем же. Дай скажу на ушко. Да, и можешь рассказать мне о своих прегрешениях. Все рассказывай".
Он взглянул на нее, она сняла чепец и встряхнула волосами.
"О господи, - вздохнул Джон Ди. - Вот еще тюфячок с огоньком".
В Радноршире, где он рос, это означало просто: "Вот еще хлопот не хватало", но его жену поговорка смешила. Тюфячок с огоньком: он тоже, не удержавшись, засмеялся, и она затащила его в постель. Они услышали за дверью голоса детей, запретили им входить, дети захныкали, родители позвали няню, постучав в стену (за которой находилась ее комната), чтобы разбудить ее, и поплотнее задернули полог.
В то утро (судя по позднейшим подсчетам Джона Ди) был зачат пятый из восьми их детей. Теодор, "дар Божий", родился в Тршебоне в год конца света. Не иначе как в то утро состоялось зачатие, потому что сразу после Джейн Ди снова отвернулась к стене, заплакала и не отвечала на мольбы, и он был отлучен от ее лона вплоть до самого летнего солнцестояния.
Но содеянного оказалось достаточно. Когда пришел день, он настал и в стеклянном шаре: ярко-синее небо, какого Эдвард Келли никогда прежде не видал, зеленый луг, майское утро и огромный рыцарь на молочно-белом рысаке, вооруженный огненным копьем, длинным мечом и с круглым щитом, на котором кружила тысяча херувимов. Воитель, но чей? Затем пришла Мадими и удалилась вместе с этим рыцарем, разок обернувшись с улыбкой, но не попрощавшись, а ступни ее блестели от росы. Вместо нее пришла другая женщина, во всем зеленом, с обнаженной грудью; на ней пояс из чеканного золота, нетуго затянутый, поведал Келли, с золотыми подвесками до самой земли.
Она заговорила: то есть отверзла уста Келли и заговорила ими. Джон Ди запечатлел ее слова, и это была последняя его запись.
"Я - дочь Стойкости и пленяема ежечасно с юных лет, - сказала она. - Ибо знайте, аз есмь постижение, и Наука пребывает со мной, меня жаждут и домогаются с ненасытной охотой; мало кто из живущих на земле держал меня в объятиях, ибо я затенена Ободом Камня и скрыта заутренними Облаками. Ноги мои быстрее ветра, а руки нежней рассвета. Одежды мои из начала начал, а жилище мое - во мне самой. Льву неведомы мои пути, и зверям полевым меня не понять. Я лишена невинности, но остаюсь девой, я очищаю от порока и пребываю в нем".
Она подступила - великая богиня-блудница, разбуженная ими, кто же она такая; Келли, дрожа, говорил ее пронзительным, страшным и дивным голосом.
"Узрите же, - говорила она. - Я любима многими и любовница многих; сколь многие обратятся ко мне, столькие попадут на пир. Отбросьте ваших старых потаскух, сторонитесь общества других женщин, кои развращены, распутны и не так прекрасны, как я".
Словно разъятый надвое, на себя и нее, Келли старался оторвать взгляд от пламенеющего кристалла и продолжал говорить, говорить вопреки своей воле:
"Я сыграю для вас распутницу, я удобрю вас останками других мужей, я поселюсь среди вас, я буду общей для отца и сына, ибо я в расцвете юности, и силу мою не превзойти мужчине. Но не раскрывайте тайн моих женщинам, не давайте им понять мою сладость, ибо все принадлежит не всем".
Затем она изменилась: обратилась в тысячу разных Существ, записывал Джон Ди; а Келли взирал на шар, сжав побелевшими пальцами подлокотники кресла, выпучив глаза и отвалив челюсть, словно его схватили за горло.