Как далеко они зашли, как далеко от начала. Мы все слишком далеко зашли. Может, в этом все дело? Может, потому мы и осуждены рыскать неугомонно и неуемно, бросаясь на кусок, который не успеваем распробовать? Или это так лишь для рожденных под свинцовой звездой (которая запечатлена в ее гороскопе столь же прочно, как и у него; Роз знала об этом, но заблуждалась насчет ее значения), что управляет печенью, и в глянцевом блеске этой звезды (по словам Аристотеля) для обозрения алчной души отражается все самое желанное?
Все они здесь изгнанники. Он когда-то знал об этом, но забыл, а потом забыл, что забыл. Сокровеннейшая из тайн. Хотя она эту тайну знала тоже: поняла только что или познала вновь после долгого забвения постигнутой когда-то истины, знакомой и потрясающей одновременно. Не в прокатном "терьере", не в ту ночь, когда ветер обрушился на Шедоу-риверроуд, нет, раньше - но как раз от этого она пыталась спастись в ту ночь. Хотя бежала в неверном направлении - Бо Брахман утверждает, что это наш общий удел: не выбираться, а еще глубже увязать в лабиринте.
Она почти ничего не рассказывала о своем первом уикэнде в Конурбане - то ли смущалась, то ли осторожничала, а он не хотел на нее давить. Теперь она ездила туда регулярно, с интервалом в несколько дней: час-другой поездки на юркой алой спортивной машине и либо возвращение в тот же день, либо ночевка на месте. О том, что там делалось, она говорила мало, время от времени выдавая смутные, но жизнерадостные замечания; порой она словно предоставляла ему выбор, спрашивать дальше или нет; она словно бы проходила там зондирование или курс стыдноватых медицинских процедур, слишком личных, чтобы обсуждать подробно, - и возвращалась всякий раз оживленной, посвежевшей и веселой.
- А, мы учимся, - сказала она как-то раз. - Берем слово, греческое, и смотрим, как по-разному оно переводится в разных местах Библии. Чтобы увидеть, как меняется смысл.
- Например.
- Например, parhesia.
- Parhesia, - произнес Пирс.
Он обшарил свой внутренний школьный класс. Греческий был сразу перед ланчем, из столовой просачивался запах макарон с сыром, у большого шумного радиатора под распятием стоял деревянный стенд со словарем Лидделла и Скотта на цепочке; ему очень хотелось отыскать слово раньше, чем она его скажет.
- Открытость, откровенность.
Она ткнула в него пальцем-пистолетиком: попал.
- Но переводится оно очень по-разному. Вот мы и смотрим. На это уходит уйма времени.
- Хм.
- Это интересно.
- М-м.
Сама компания занимала его больше, чем теодицея. Роз, шутя, изворачивалась, точно женщина, которая завела нового любовника или, как предполагал Пирс, вернулась к старому. Майк Мучо, ее quondam и, в некотором отношении, ее босс в "Чаще"; автор или разработчик новой науки климаксологии, которой была занята, даже поглощена Роз, когда повстречала Пирса; но в последнее время климаксология, видимо, уже никого не интересовала. Чтобы убедиться, он осторожно закинул удочку, но parhesia не была частью их отношений (его отношений к ней; или ее к нему), а теперь поздно затевать разговор.
- А еще кто-нибудь из "Чащи" в этом участвует?
- Еще бы. Некоторые туда переехали или, кажется, просто там живут.
- В Конурбане, то есть.
- Там хорошо. Всегда есть, у кого остановиться. Что бы она там ни изучала, исповедовала или проповедовала, чем бы она ни баловалась во время своих отлучек, это не изменило - пока, во всяком случае, - ее ночных пристрастий. Она говорила, что счастлива, - так и было, но ему казалось, что на самом деле она стала просто голоднее, и не в одном только смысле. Она ела и пила с неимоверной жадностью, говорила о своей будущей жизни так, словно с нетерпением ждала, когда же та начнется, и, пожалуй, с еще большей алчностью слушала истории, которые он шептал ей на ухо, истории, в которых действовала она или ее эйдолон - маленькая Роз, скрытая внутри большой: та, которую они вместе открыли или создали.
Когда она пришла к нему снова, на ней было пальто с меховым воротом, и запах холодного ночного воздуха, затаившийся в нем, напомнил ему мать, город, время. Не дав снять пальто, он потащил ее в спальню.
- У нас мало времени, - сказала она. В тот вечер они собирались на поэтические чтения: какие-то ее старые друзья, в основном мужчины. Она и сама хранила истертую пачку стихов, но никому не показывала. - Начнется ровно в восемь.
- Да зайди просто.
Не замолкая, он поставил ее лицом к стене возле кровати. Она все не могла понять, что же он ей показывает.
- Потому что, когда ты за рулем, это так долго, и мы…
- Тихо. Глянь. - Он положил свою большую ладонь ей на шею и направил ее, словно куклу, на то, что она должна была увидеть.
Она увидела. Она сказала: "Ой, да ну…", засмеялась и попробовала отвернуться.
- Тихо, - сказал он и сжал крепче. - Смотри.
Она смотрела. Перестала смеяться и смотрела. Он наблюдал, как ее глаза впитывают, поглощают.
- Видишь?
Поляроидное фото оказалось меньше портрета мертвой псины. Пришлось ему сделать паспарту из темно-розовой тафты - дикий контраст с темной рамкой. Он наклонил усыпанный цветами абажур старой типовой латунной лампы, чтобы та светила под углом и детали резного узора или отливки на раме - ошейник, ремешок и кнуты - проступили отчетливо; картинка выглядела мрачно, хотя и утратила похоронный вид. Он подпихнул Роз ближе: рассмотри, потрогай, если захочется.
- Кто это… - произнесла она. - Эта…
- Да.
- Как это ты, как… - вновь начала она.
- Тихо, - ответил он. - Смотри.
Они смотрели. Ничего там не разглядишь, если заранее не знать, на что смотришь. Она - словно затененное поле; бледная пена сброшенной комбинации вокруг странно изогнутого тела. Жемчужинки света там, где вспышка камеры ("Миг-Свет" - зарегистрированная марка) высветила ее узы.
Теперь, когда она смотрела на это, он понял, что изготовил печать, impresa, - не преходящую обитательницу души и сердца, но подлинную, висящую на стене. Такие во множестве создавали в эпоху Возрождения, думая, что подражают иероглифам Египта, или Эгипта; надеясь сотворить кистью или резцом аллегорию столь мощную и совершенную, что она пройдет сквозь глаза до самого сердца, где душа прочитает ее и склонится к добродетели или к действию. Джордано Бруно создавал их десятками; иные сам вырезал для печатного станка, другие лишь подробно описывал. Ведь их невозможно было понять без слов, даже тогда, в мире книжек с картинками, и каждой требовался по крайней мере девиз: рисунок есть тело, говорили мастера печатей, а девиз - это душа.
Какой же девиз тогда у этой.
Может, "Андромеда. Брак Агента и Пациента".
- Ладно, - сказал он, решив, что печать и урок вошли в нее.
Он обнял ее за плечи и отвел в сторону, словно от открытого фоба близкого ей человека. Они больше не говорили об этом, только мчались сквозь тьму на его машине; на чтениях он наблюдал, как она слушает поэта, и решил, что восторг и зачарованность на ее лице не совсем относятся к протяжно прочитанным средненьким стихам о дожде и луне.
После, позже, ночью она с удвоенным вниманием смотрела, как он достал и надел ей на шею, где бился пульс, шипастый ошейник, поскрипывавший новой кожей, и с некоторым усилием застегнул его ("Это самый большой, что есть?" - спросил он у продавца, внезапно почувствовав, что тот знает его планы в точности). Прикрепил новенькие блестящие цепи к кольцу, что свисало с ошейника, - такие тяжелые, что любой суке впору, сообщил он ей; и расположил ее так, чтобы она видела ту вещицу на стене. Она смотрела. Вскоре она уже не могла произнести ничего, кроме звуков всеобщего языка да иногда, когда это требовалось, слов согласия, которых он от нее требовал. Но когда он вошел в нее сзади, когда он, стиснув зубы, влез в этот странный, неправильный ход внутрь ее (не объяснить, в чем состояла та мучительная странность; он первым прошел с нею тем путем), она произнесла тихонько, но отчетливо: Я люблю тебя.
Кого? - удивился он. С кем она разговаривает? Она никогда не говорила ему этих слов в лицо, при свете дня - нигде и никогда. Да и теперь, решил он, не ему она говорила; может, просто произнесла, как во сне, обращаясь к некой фигуре в комнате, в которую он ее привел, во сне, который она смотрела, даже лежа под ним, вцепившись в железные прутья кровати, и кто-то проделывал с ней то же, что и он, но то был другой, и ему-то она могла и должна была сказать то, что сказала. Он ничего не ответил. Он ничего не спросил.
Потом листья опали все. Теперь Пирсу из окна стало видно реку, возле которой он жил, широкую бурую Блэкбери, а на другой стороне ветшающие семафоры и служебные будочки железнодорожной ветки, о существовании которой он и не подозревал: в пору буйства зелени она была невидима и гора, казалось, поднималась сразу от противоположного берега.
Дворик Пирса был завален опалью и сливался с усыпанным листьями склоном холма, что подымался к большому дому, и с полем, выходившим к дороге; Пирс подумывал о том, чтобы сгрести их хоть у себя и сжечь, но тогда (что очевидно) очередной порыв ветра перенесет еще миллион мертвых душ с лужаек Винтергальтеров - придется их тоже убирать. Не видя конца работы, он не мог ее начать и потому лишь стоял в тиши, слушая, как похрустывает это море. Тем временем на гребне холма показалась длинная, бронзово-золотистая и очень большая машина домовладельца; она не направилась к воротам, а свернула к домику Пирса.
Когда Пирс впервые повстречал мистера Винтергальтера, вылезавшего теперь из машины с болезненной медлительностью (чем сильнее они съеживаются и сморщиваются, заметил про себя Пирс, тем больше становятся их машины), то был крепкий округлый увалень, занятой и занятный. Ныне, лишь пару месяцев спустя, он выглядел ужасно старым, больным и был, очевидно, при смерти. Пирс поздоровался.
- Мы уезжаем, - сказал мистер Винтергальтер.
- Да.
Мистер Винтергальтер с некоторым трудом сунул трясущуюся руку в брючный карман и достал связку ключей на обрывке очень старого бурого шпагата.
- Не забудьте, - сказал он.
- Да.
Когда-то мистер Винтергальтер, еще бодрый, провел для Пирса экскурсию по большому и богато обставленному в непонятном стиле, немного запущенному и пропахшему своими обитателями дому, показал все обогреватели, предохранители, топливные краны, перечень телефонов - куда звонить в экстренных случаях.
- Хорошо. - Он подумал немного. - Колодец вы видели?
Да, мистер Винтергальтер уже показывал, но, вероятно, забыл об этом. Каменный крытый колодец в углублении на холме за усадьбой; оба повернулись в ту сторону, откуда по земле протянулась черная пластмассовая труба.
- Поддерживайте в ней ток воды.
- Да.
- Не отключайте водослив.
- Нет, конечно, нет.
- А то перестанет работать.
- Да.
Мистер Винтергальтер оглянулся на листья и облетевшие деревья.
- Хорошо, - произнес он. - Нас не будет всю зиму. Увидимся весной.
Он посмотрел на огромные золотые наручные часы, затем поднял глаза, словно чтобы свериться с движением невидимых за белым небом созвездий, пора в путь, скорее, скорей. Пирс подумал, что вряд ли хозяин сюда еще вернется, и хотел спросить его, что тогда, но был же у него список телефонов, на случай, если Винтергальтеры не объявятся, когда сурок выглянет из норы. Среди них и номер юриста.
- Весной, - повторил мистер Винтергалътер и сделал движение к машине.
В дальние ворота тем временем заезжал еще один автомобиль.
- Кто это?
- Приятельница, - ответил Пирс. - Вообще-то мы сейчас тоже уезжаем.
Мистер Винтергальтер уставился на машину и на Роз. Она снова приехала на прокатном "терьере", чья крыша была немного помята после того приключения, в ночь, когда дул сильный ветер, - но, в общем, не так уж сильно.
- Вы уже виделись, - напомнил Пирс.
Роз помахала рукой.
- Нет, - уверенно ответил мистер Винтергальтер. - Никогда.
Где же ее собственная машина? Говорит, опять в мастерской. Механик в автосервисе "Блуто" не смог достать для ее заграничной и уже снятой с производства "гадюки" нужную деталь и даже не надеялся ее раздобыть, разве только у каких-нибудь коллекционеров-любителей, а не то самому выточить, к чему он был гораздо больше морально готов, чем она. На том дело и встало.
- Распределительный привод, - сказала она, отъезжая от мистера Винтергальтера, который так и стоял возле своей машины. - Полетел.
- А что это такое?
- Такая фиговина. С ним все в порядке? - Она рассматривала мистера Винтергальтера в зеркало заднего обзора. - Он не шевелится.
- Отчего ему там не стоять, - заметил Пирс. - Это его дом. Задумался просто.
Выехали на главную дорогу. Сегодня они направлялись к ее домику у реки, чтобы заколотить его на зиму. Недавно она попросила помочь, и он согласился, хотя очень боялся этого момента, места, где их пути вновь разойдутся, боялся так, что и думать не мог, куда она отправится теперь, что с ней станет, - такого рода волнения ему никогда не удавалось унять. Но она-то казалась беззаботной и мчалась с превышением скорости сквозь оцепеневший мир - счастливая, даже слишком возбужденная; это потому, объяснила она, что я знаю, что мне делать. Она покидала Дальние горы.
Только и сказала: "Я уезжаю", - и он сперва даже не понял откуда. Она припарковалась на подъездной аллее у своего дома, но еще не успела выйти из машины. В общем, подвернулась возможность учиться в Конурбане, и она решила ею воспользоваться. Что-то типа гранта или стипендии. Она собиралась поступить в колледж Петра Рамуса на отделение социальных работников, чтобы получить степень магистра в области психиатрической социальной работы. Настоящая ученая степень. Такой случай упускать не след.
- Стипендия есть?
- Помощь, - ответила она. - Мне хотят помочь, и я там же у них смогу работать.
- У них.
- В группе целителей. Я же все объясняла.
Быстрым движением руки она прошла по щекам - возможно, утирая слезы; она улыбнулась. Она не то, что всё - она ничего не рассказывала.
- Ты что, не вернешься на работу в "Чащу"? В смысле, когда получишь свою степень…
- Может быть. - Она глянула на него искоса и отвернулась. - Кажется, решение буду принимать не я. Не знаю, поймешь ли ты что. Даже если бы я смогла объяснить.
- Угу, - ответил Пирс. - Бог вошел в твою жизнь, и ты тут же уходишь из моей.
- У нас не может быть постоянных отношений, - сказала она. - Ты же не хочешь этого.
Почему? - подумал он. Почему не может быть? Он как раз и хотел постоянных, бесконечных отношений - активных, конечно, и, может быть, даже бурных, но, безусловно, постоянных: неистовое постоянство насущного, огражденное постелью и четырьмя стенами.
- А какой, - спросил он, - им интерес платить за твое образование?
- А какой тебе интерес во всем подозревать подвох? - отбила она, распахивая дверь "терьера". - Они посвятили себя целительству. Если бы ты знал, что они совершили в разных больницах, скольким людям помогли, кому никто не мог помочь. Вот, кажется, этого ты никогда во мне и не понимал, - сказала она.
- Чего?
- Что я хочу помогать людям. Что я хочу этому научиться. - Она двинулась к дому. - Наверное, ты знаешь меня не так хорошо, как мы думали.
Роз рыскала по домику, вытаскивая последние пожитки и складывая их в багажник, а Пирс получил задание помыть туалет, что он и выполнил, а потом она попросила вытащить из сарая куски фанеры - привинтить на зиму поверх стекол для защиты от непогоды и зимних хищников, людей в том числе.
- Так, значит, вот в чем дело? - спросил он. - Это общество целителей? Исцеление верой?
- Ну да, целительство. Исцеление в Духе. Это правда, Пирс. Я сама видела.
- Я знаю, что правда.
В четвертом классе учительницей Пирса стала сестра Мэри Филомела, излечившаяся от рака желудка (по ее словам) молитвой; дядя Сэм говорил, что рак у нее был несомненный, а еще сказал - те, кто верит, что выздоровеет, иногда поправляются вопреки всем прогнозам. Чудо. По его словам, каждый врач с таким хоть раз да сталкивался.
- Конечно, правда, - повторил Пирс. - Хотя действует не то чтобы надежно. Не так хорошо и не так часто, как, например, пенициллин или операция.
Какое-то время они работали молча. Пирс нашел и притащил последний кусочек фанеры.
- Я думал, - проговорил он, - ты говорила об исцелении души. Психиатрическом излечении.
- Конечно. - Она застегнула молнию на большом спортивном костюме. - Не знаю, у меня получится или нет. Но вот было бы здорово. Просто наложить руки на депрессивного или там шизика и сказать: изыди! Опа, и он идет на поправку.
- Потрясающе, - сказал он.
- Ага.
- А кому именно, - поинтересовался он, - ты собираешься говорить "изыди"? Кто он такой?
Она ткнула пальцем ему в грудь.
- Вот этот маленький, - произнесла она, - для окошка ванной с той стороны дома.
- Я хочу знать, - сказал Пирс. - Очень хочу. Хочу знать о тебе то, чего не знаю.
Они лежали в его постели; набитая пожитками машина стояла в тумане за дверью, ночью вдруг ни с того ни с сего опять потеплело.
- Ну, - сказала Роз, - так спрашивай.
Он подумал и рассмеялся; через секунду и она тоже.
- Психологический тест, - сказал он. - Вот что мне поможет.
- А как же.
- Я тебя сейчас испытаю, - сказал он, и взгляд ее изменился; ему знаком был этот взор. Я испытаю тебя, Роз. Потом она поняла: он сказал только то, что сказал. - Об этом тесте я узнал от двоюродной сестры, Хильди, давным-давно. А ей рассказали в школе.
- Что за школа?
- "Царица ангелов", в Пайквилле, Кентукки. Хильди, - произнес он значительно, - теперь монахиня.
- У-у, - сказала Роз. - Ну, раз такое дело…
- Я предложу тебе вообразить дом, - сказал Пирс, сложив руки на коленях. - Твой дом, но не один из тех, в которых ты жила. Не дом твоей мечты и не тот, в котором ты собираешься когда-нибудь жить. Просто дом.
- А что, интересно, - сказала она.
- Ты должна будешь описать некоторые вещи в этом доме, и говорить нужно первое, что в голову придет. Интерпретация потом.
- Ясно.
- Поехали.
Они приготовились, сосредоточились, примерно так же, как на веранде у дома Роз в тот октябрьский вечер, когда практиковались в мысленной передаче образов. Затем Пирс сказал:
- Сначала ты идешь к дому. Вокруг деревья. Какой породы, какой величины.
- Высокие темные сосны. Рощица. Дома не видно.
- Хм, - глубокомысленно сказал Пирс. - Ладно, а какая дорожка к дому.
- Не видно из-за деревьев.
- Ты входишь в дом, - произнес Пирс; Роз, наблюдая за своим мысленным движением, чуть вздрогнула. - А в доме есть чашка. Где и какая.
Дом среди темных сосен, похожий на тот, в котором одиноко жил дед, - некрашеная и пыльная хибара, да только старику было на все наплевать. И тот дом, и дом вообще, как бывает во сне; и этот, в котором она сейчас лежит, тоже темный. В столовой - шкаф-горка, оклеенный изнутри обоями с узором из роз.