Вдруг откуда-то раздались призывные крики: пронзительные звонки телефона. Пирс представить не мог, кто бы это трезвонил, а брать трубку ему не очень-то хотелось.
- Алло.
- Ах, Пирс, ну слава богу.
- Привет, Аксель.
Всего лишь отец. Пирс сел и перевел дух. Аксель Моффет, во всяком случае, не переменился: как обычно, в беде, судя по голосу; в полном просаде; побитый жизнью и растерянный. Все как обычно. И звонил он, как обычно, из бара. Время было за полночь.
- Пирс, Грейвли умер.
- Аксель, мне так жаль.
- Он умер у меня на руках.
Последовала долгая влажная пауза, заполненная далекими голосами и смехом. Грейвли был управляющим бруклинского дома, которым владел и в котором жил Аксель; хоть Грейвли и возился подолгу, он мог что угодно починить или наладить. Он был гораздо старше Акселя, и Пирс знал, что отец в последнее время ухаживал за ним, когда тот хворал, - Аксель что-то говорил о гриппе и плохой крови; когда Грейвли сдал, дом окончательно пришел в упадок.
- Я был на его похоронах, - выдавил Аксель, взяв себя в руки. - Сегодня. О, это было так трогательно. Единственный белый в море черных - я. Очень, очень простые люди, в большинстве своем очень пожилые, Пирс, таких негров я помню по старому Нью-Йорку. Они так не похожи на этих загнанных животных, которые сейчас сплошь и рядом.
- Понимаю, кажется.
- Они ко мне очень по-доброму отнеслись. К незнакомому чужому человеку.
- Ага.
- Знаешь, у него не было семьи - никого, кроме этого огромного сообщества. Они пели. Как было не заплакать; казалось, вот-вот спустится стайка курчавых ангелов, чтобы забрать его "на небеси". - Он похихикал и звучно шмыгнул носом. - Ох, я и рыдал.
- Угу.
- Мне вспомнилась строка из Блейка, - сообщил Аксель. - "Я черный, но душа моя бела".
- Аксель, бога ради.
Нет, ну правда. Он обнаружил, что опирается на книгу Крафта, вжав ладонь в первую страницу. Он уставился на рукопись: желтая бумага потемнела и раскрошилась по краям. На миг захотелось растопить ею печь, сжечь, как заразное постельное белье: вот источник всех его бед, каковы бы они ни были.
- Вот такая вера, - не умолкал Аксель, - прекрасна. Разве нет?
- Разве?
- Мы не можем жить в вечных сомнениях, - сказал Аксель. - Даже Эйнштейн.
- Ты еще ходишь на мессу? - спросил Пирс.
- Не каждую неделю. Нет, конечно. - Аксель отвлекся на поминальное возлияние и с удовольствием глотнул. - Ты знаешь историю о священнике-методисте и Джеймсе Джойсе?
- Аксель, послушай. Я тут стою совсем голый. Печь давно погасла, и здесь чертовски холодно.
- Голый?
- Я спал. Я правда не могу больше разговаривать.
- Голый! Наг я вышел, наг и возвращусь. Наг. О Господи, - его голос вновь стал слезливым. - Наг я вышел из чрева матери моей. Господь дал, Господь и взял. О Боже, Пирс, что мне делать.
Аксель еще не скоро смог закончить разговор; Пирс слушал звуки далекого города, где некогда жил сам и разгуливал со своим отцом, со своим чокнутым отцом. Хотя и Аксель, и город были отчетливо слышны и Пирс время от времени вставлял "Ага" и "Да что ты", он чувствовал, что они уже далеко от него, слишком далеки, чтобы помочь или укрыть.
- Любовь и смерть, - говорила Вэл Роузи Расмуссен. - Так мне всегда видится.
Они сидели в просторном дворе замка Баттерманз. Обе укутались потеплее от сырости и холода, а Роузи захватила термос с чаем. Вэл держала в руках натальную карту Роузи, которую сама и составила, а теперь объясняла ее смысл. Солнце в Рыбах, знаке, который, судя по всему, мало кому нравится; нелюбовь эта была, по наблюдениям Вэл, широко распространена, и даже сама она порой разделяла ее, хотя и старалась с этим бороться. Любовь и Смерть - так называла она импульс, который это сочетание сообщало душе, хотя и знала прекрасно, что он влечет куда большее - много большее, чем может открыться ей, здравомыслящей Деве. Конец, заключающий в себе начало. Темна вода.
- Любовь и Смерть, - повторила Роузи. - Трудновато.
- Ну, просто я так определяю. Кстати, считается, что Иуда родился под знаком Рыб. И Шопен тоже. Знаешь такое?
- Ха, - сказала Роузи. - Иуда!
- Однако Любовь, - продолжала Вэл, - это серьезное слово. И Смерть тоже. Они много чего означают. Иногда Смерть - это не смерть.
- Иногда, - парировала Роузи, - любовь - это не Любовь. Валяй дальше.
Роузи объявила о будущем бале, определился и день судебного слушания, так что она решила проконсультироваться с астрологом. Кроме того, через Вэл она покупала выпивку для вечеринки - коробки бутылок с названиями, которых она никогда не слышала, но Вэл говорила, что вино очень хорошее. Вокруг них молодые ребята, нанятые поставщиком провизии (как будто те же самые, что приезжали в Аркадию в июле обустраивать и обслуживать похороны Бони), таскали столы и устанавливали освещение, пошучивая и смеясь. Среди них бегала Сэм, изучая их и через них - свое будущее. Роузи хотелось, чтобы на башнях развевались флаги, только ночью их все равно не разглядеть; поразмыслив, она взяла напрокат генератор: теперь его устанавливал в сарае за замком тот старый речной волк, который впервые привез Роузи сюда; раз будет свет, должно быть и тепло - и на прогулочном катере доставили обогреватели размером с холодильник, так что мероприятие все меньше напоминало жуткий ноктюрн, представлявшийся ей вначале, и все больше - голливудский фильм. На пригласительных открытках (над которыми она долго ломала голову) Роузи приписала в самом низу одну строчку: "Явитесь теми, кем не являетесь".
- Ох, не нравится мне этот месяц, - сказала Вэл.
- Такой холодный и хмурый, - подтвердила Роузи. - Вот уж точно Смерть.
- Я имела в виду, для тебя он плохой. Звезды для тебя в этом месяце нехорошие.
- Класс, - протянула Роузи.
- Тебе просто надо быть осторожной, - сказала Вэл. - Потому я тебе и говорю.
- И чем же этот месяц для меня плох?
- Да вот. Марс будет в Тельце, - объяснила Вэл. - Во-первых. Это знак Майка.
- Это плохо?
- Для него - нет. - Вэл сняла крышку термоса.
- Ну, вот ты говоришь, мол, будь осторожна, - сказала Роузи. - Никогда я не понимала, что это значит. Будь осторожней.
- Ты не боишься?
- Майка?
- Их всех.
- Нет. - Сэм вернулась к ним, забрала у Вэл термос и вдохнула горячий пар, зажмурившись от удовольствия. - Нет, я не боюсь. Я должна это сделать, и я это сделаю.
- Я бы замучилась. Просто сил бы не хватило.
- Алан сказал, что первоначальное соглашение составлено хорошо и он не видит никаких веских причин для внесения изменений. Только он, может быть, не все знает.
Она подумала о Споффорде. Вы должны быть скромной матерью-одиночкой или, во всяком случае, очень осмотрительной. Она шлюха, ваша честь, и недостойна быть матерью. Сэм не раз спала в постели с ней и Споффордом; а однажды, когда девочка уснула совсем крепко, Роузи с ним даже, ой-ей-ей-ей-ей.
- Ты говорила с Аланом?
Роузи кивнула. Она позвонила ему, невозмутимо задала пару вопросов, а потом ударилась в панику и, хотя не передумала делать все самостоятельно, попросила его объяснить кое-что, и Алан отвечал неохотно: полузнайство ложь в себе таит - она вообще в курсе насчет этого? Слыхала она такую пословицу: если ты сам себя защищаешь в суде, дурак же твой клиент? Пришлите мне счет, Алан, сказала она и положила трубку.
- Он говорит, что у них, вероятно, много денег. И не может предсказать, на что они способны.
- Эта секта? - уточнила Вэл.
- "Пауэрхаус". Новое увлечение Майка.
- Господи, они везде. - Вэл подняла взгляд на высившиеся башни и укрепления Баттерманза. - Как ты можешь отказываться от всего этого? Оно же такое… Не знаю. Прикольное.
- Да? Знала бы ты, какие налоги…
- Ну, было бы это все моим, - с жаром возразила Вэл, - никогда бы никому не уступила. Не смогла бы. Я б сюда переехала и жила.
Роузи ничего не ответила. Потому что у Вэл были права на имение, не меньшие, чем у Роузи, если правдой было то, во что верила Вэл: что она внебрачная дочь Бони Расмуссена, зачатая, когда ее мама не только была любовницей Бони, но и заправляла полулегальным борделем в Дальней Заимке.
Ее отец. История неправдоподобная, но такая подробная: она текла параллельно с прежним, хорошо знакомым миром самой Роузи и ее близких - а теперь требовалось избрать один из двух миров. Роузи не могла решить, есть ли у нее обязательства по отношению к Вэл, ее как бы двоюродной тетке, и если есть, то какие. Намерений Бони уже не узнать, завещания он не оставил - Вэл верила, что из-за ее непризнанного существования; но Роузи думала, что не Вэл, а саму Смерть Бони не хотел признать и назвать по имени. Проклятие Рода Расмуссенов.
Вэл искоса взглянула на Роузи.
- Знаешь, - заметила она. - Ты все-таки довольно крутая.
- Ага, как же.
- Правда. Из тебя и впрямь вышел бы неплохой босс этого Фонда. Твои планеты в Рыбах. Если бы ты только захотела.
- А я не хочу. - А кто же тогда?
- Уна Ноккс, - ответила Роузи.
Вэл покачала головой, и две женщины обменялись взглядами, словно рукопожатием: Бонн таки втянул их в свою игру, пусть даже тем, что они обманулись на миг. И все же - ни одна душа этого не знала, даже Бони, стоящий у порога Смерти, - но только Вэл и Роузи могли освободить его из плена Уны, если такому суждено сбыться, хотя той ночью никакой уверенности в этом не было. Вэл, дочь, которую он не захотел признать, чьего прощения не принял; и Роузи, на которую он возложил невыполнимое поручение, тяжкое, как проклятье, но и отказаться от него нельзя. И не могли они знать, что их долг или привилегия - освободить покойного родича; не знали и того, как это выполнить. А знали бы - может, и не стали бы ничего делать.
Живя земной жизнью, мы делаем, что можем, - поступаем, как должны или вынуждены; порою несем искупление или терпим неудачу, о которых нам не дано узнать, в сферах, нам неведомых. Причина тому - в геометрии свитых лучей, бесчисленных лучей, чьи пересечения связуют жизни всех миров. Может быть, те, кого мы освобождаем или держим в плену, знают об этом, но мы здесь - почти никогда; лишь немногие из нас догадываются о том, что это вообще возможно, а скоро и того не будет.
Глава двенадцатая
Вечером того дня Роз, перед тем как приехать, позвонила Пирсу из "Песочницы" - убедиться, по ее словам, что он дома; она сделала остановку, чтобы набраться смелости (чего не сказала, но он догадался); на заднем плане смутно слышались отзвуки Счастливых Часов, как и в том безвестном баре, из которого звонил Аксель. Она спросила, можно ли заехать. Конечно можно. Так она вновь явилась к домику у реки; Пирс вышел, захватив себе выпивку; они стояли в вечерней темноте.
- Тебе починили машину, - сказал он удивленно. Машина уткнулась в траву на склоне за бунгало, словно паслась рядом со "скакуном".
- Да. Уже давно. Пирс, я и прошлый раз на ней заезжала.
- Не может быть. Я бы заметил.
- Вот и я думала, что заметишь, но тем не менее.
- Я думал, на нее уже рукой махнули. Она пожала плечами и улыбнулась.
- Можно зайти?
- Вообще-то, - сказал он, - я собирался заглянуть к Винтергальтерам. Обещал, что где-то раз в неделю буду осматривать дом. А до сих пор ни разу не ходил. - Он осушил стакан. - Хочешь, пошли вместе.
- М-м.
Он оставил стакан на стуле без спинки, неизменно стоявшем на крыльце; погремел ключами в кармане - убедиться, что их не забыл. Затем начался долгий подъем по склону, мимо машин и к дому.
- Возвращение в замок, - сказал Пирс.
Дом был построен в стиле французского Ренессанса, только с лепниной образца 1920-х годов, и днем - но не ночью - выглядел вполне жизнерадостно. Пирс взял Роз за руку. В Кентукки, в тот год, когда он нечаянно устроил лесной пожар, ему приснилось, что он и его семья умерли и попали в чистилище, оказавшееся выжженным склоном холма, по которому они все вместе устало брели, ожидая, откуда явятся кары.
- Какое гадкое письмо ты написал, - сказала она. - То есть начал-то ты во здравие, а кончил за упокой.
Они миновали черный прямоугольник бассейна со всяким оборудованием к нему; здесь начиналась дорожка к дому.
- Знаешь, - продолжала она, - что для меня во всем этом труднее всего? Переносить твое отношение. Все время ждать, как ты отреагируешь.
Он ничего не ответил.
- Например, когда ты сказал: "Если Бог войдет в твою жизнь, ты можешь тут же уйти из моей". Мне стало труднее.
Он не помнил и не верил, что говорил такое. Может, и говорил. Он подивился своему тугодумству.
- Знаешь, что я думаю, Моффет? Я думаю, ты так злишься не из-за меня, не из-за религии, не из-за "Пауэрхауса", нет, совсем из-за другого.
Он ждал продолжения: скажет ли она прямо или оставит ему его гадать; он подозревал, даже почти уверился, что так оно и есть, причина в другом - но в чем, он не знал.
- Я думаю, - сказала она, - ты хотел порвать со мной, тебе надоело, все такое, и нужен был только подходящий повод; а теперь ты можешь сказать всем своим ученым дружкам: ой, Роз связалась с какой-то двинутой христианской сектой, так мне, конечно, пришлось ее бросить.
Это было так нелепо, что где-то глубоко в сознании Пирса зажегся предупредительный огонек: какое-то недоразумение, то ли прискорбное, то ли смехотворное; то ли она ничего не понимает, то ли я - а если она, то, верно, и я. Затем огонек погас, и Пирсу остались только ее рука и голос да те чувства, которые они вызывали: какое-то кипение в крови, готовность драться или спасаться.
- Нет, - сказал он. - Нет, нет. Это неправда. Абсолютнейшая неправда.
- Вот как.
- Какие такие ученые дружки? Что у меня за дружки, кому мне рассказывать такое?
Она отстранилась и обхватила себя руками.
Прошли по мощеной веранде мимо стеклянных дверей, обогнули ряд шаровидных кустов, подстриженных так, что они стали напоминать гениталии, к маленькой двери на кухню, от которой у него был ключ; он отпер дверь, и они вошли.
- Мыши, - сказала она.
Они постояли немного, вслушиваясь в шорохи полевых мышей, бежавших в пустой дом с холодных полей; а может быть, крыс. А может, и ветра. Кухня была большая, старомодная, посередине стоял длинный исцарапанный стол, над ним на железном штыре висела зловещего вида кухонная утварь. Роз снова на ходу взяла Пирса за руку:
- Что ты должен делать?
- Да просто присматривать. А мог бы и переехать сюда, если б захотел. Куда уж лучше.
- Правда?
- Еще бы.
Большие комнаты напоминали Пирсу Аркадию или даже дом Крафта: тот же запах многолетнего холостяцкого запустения. Он никогда не видел миссис Винтергальтер. Может быть, она выжила из ума или стала инвалидом.
- Пианино, - сказала Роз.
Это был небольшой рояль: черный, закрытый, не так инструмент, как подставка для фотографий в серебряных рамках. Роз села на стульчик и подняла крышку.
- Ты умеешь играть?
Она начала осторожно, тихо, нажимая клавиши несмело, словно наугад, то и дело ошибаясь. Пастись в покое могут Овцы. Стала играть увереннее. Опушенные черными ресницами глаза опущены, волосы ниспадают, одна нога поджата под себя, обута в девчачьи мокасины; сосредоточенность Роз, немудрящее сострадание музыки, усиленное ее огрехами; он вздрогнул. Бах был христианином. Верил в вечные муки, боялся их, конечно; знал, что евреи и язычники обречены, хотя, наверное, особо не задумывался, как их много: что миллиарды, ничего не значащие для него (да и кто о них думает?), сравнительно с милостью Божией к нему и его отпрыскам. А может, так им и надо, этим нехристям? Пирсу вдруг показалось, что он открыл невероятную тайну Баха и прихожан его церкви: возможно, эта музыка выражает лишь простые и вечные чувства, страх и радость, потерю и обретение, а больше ничего, да прочее и не важно, ведь на самом-то деле никакие души нигде не мучаются?
- В детстве я училась музыке у органистки из нашей церкви, - сообщила Роз. - У нас многие учились. Ее, похоже, таким образом подкармливали. Забавная была женщина. Учила меня в основном церковным гимнам. Бах.
- Пригодилось теперь, наверное, - сказал Пирс.
- Да нет, мы Баха не слушаем, - ответила она. Сплела пальцы и, как бывалый виртуоз, хрустнула ими. - Он ведь христианином не был, так что…
- Бах не был христианином? Бах?!
- Ну, они так считают. У нас своя музыка. Современная. Хотя вообще-то, если честно, плохонькая. Я бы и без нее обошлась.
Она улыбнулась, не то удивленно, не то посмеиваясь над "ними", и Пирс отметил про себя: раньше она недовольства не выказывала. Роз опять заиграла: Wachetauf. Пирс думал: я верю в воскресение мертвых, пробуждение усопших, верю, но только до погребения, а не после; могила перечеркивает все надежды, да и страхи тоже. Роз думала: я уже когда-то была здесь, в этом доме, была, но почему; и почему мне кажется, что я уже слышала эту музыку, звук этого пианино? Почему я спала тогда и могла ли проснуться? И проснулась ли наконец?
Весь остальной дом, меблированный без уюта, напоминал центральные комнаты; Пирс и Роз шли крадучись, беседуя о том, чем можно заниматься в этих комнатах, на двух просторных кроватях, стоящих в разных спальнях. Наконец они пришли в кабинет или библиотеку, включили единственную лампу под зеленым стеклянным абажуром и заметили странность: стены, лепнина, панели, ниши, даже потолки здесь были черными.
- Черные, - удивилась Роз. - С чего бы?
Она смотрела и думала, а он подошел к ней сзади и обнял.
- Послушай, - сказал он.
- Что? Нет. Нет-нет. Это перебор.
- Да сядь же, - сказал он. - Мне эта комната с самого начала понравилась. В окнах двойные стекла, двери толстые. Знаешь, почему?
- Пирс, - холодно сказала она: предупреждение, отказ.
- Роз, - ответил он. - Да сядь ты.
Он неторопливо уселся на широкий низкий диван, погладил его холодную кожу; подходящий реквизит для фильма, который он мог бы снять.
- А если я не хочу? - спросила она, скрестив руки.
- Сними пальто, - сказал он. - Ну правда ведь тепло? Мне велели, чтобы все время было натоплено. Старик боится, что трубы замерзнут.
Она немного постояла, а потом, словно ей самой вздумалось, сняла пальто и осторожно села рядом, плотно сжав колени.
- Ничего не тепло, - сказала она и улыбнулась.
- Станет теплее.
- Не станет.
Он долго смотрел на нее, на ее лукавое лицо: знакомое выражение.
- Хорошо, - кивнул он. - Теперь…