- Нет, - сказала она просто. - Не-а. - И все улыбалась.
- Роз.
- Хочешь подраться? - спросила она и поднесла кулак к его подбородку. Он захватил ее запястье своей большой рукой.
- Подраться, - сказал он. - Ты ведь драться не хочешь.
Но она хотела - и к его подбородку метнулась вторая рука.
Пирс перехватил и ее, удержав с усилием, как извивающуюся змею.
- Так со мной не справиться, - выдохнула она. - Я сильнее, чем ты думаешь. Я всегда была сильнее брата.
- Ты не сильнее, чем я думаю, - сказал Пирс. - Я точно знаю, сколько у тебя сил.
Она сопротивлялась, но не могла сдвинуть его ни вперед, ни назад.
- Я силой десяти богат, - процедил Пирс; он и не ожидал, что доведется прилагать столько усилий. - Поскольку. Чист. Душой.
Она чуть не вырвалась из захвата, и, чтобы удержать, он выкрутил ей руку за спину и повалил лицом вниз на диван. Вдохнул запах плесени. Вспомнились детские годы в Кентукки: как старший кузен Джо Бойд заставлял его бороться и каково было оказаться под ним, когда он прижимал Пирсову голову к полу. Скажи "дядя". Вот у него точно была железная хватка, не вырвешься.
- Ну ладно, - прошипела Роз, но не в знак согласия, а в смысле: ну ладно, твоя взяла, но ненадолго, я что-нибудь да придумаю - и вдруг с силой изогнулась под его тяжестью и умудрилась наполовину перевернуться, прежде чем он снова смог ее зажать. Она захихикала. Ее длинное тело наполовину лежало на диванчике, наполовину свешивалось на пол, одежда растрепана. Лицо покраснело, знакомый румянец борьбы; словно Пирс был ее братом, одним из тех мальчишек, что дерутся с девчонками.
- Думаю, достаточно, Роз, - сказал он Мягким Голосом. - По-моему.
Но она рванулась еще раз и почти высвободилась силой и хитростью; пытаясь удержать ее, он упал на колени с диванчика, но, прежде чем она успела выскользнуть, он с рычанием вскочил, и они покатились по полу, сцепившись, словно двуликий зверь. Она задела бедром край стола и вскрикнула, когда свалилась медная лампа. Он распластал ее на пыльном ковре.
- Ну что, Роз, по-моему, - сказал он. - По-моему.
- Нет, - сказала она.
Пирс придавил ее собой к полу, горячей щекой прижался к ее щеке, обхватил рукой ее плечо и подбородок. Второй рукой он начал стягивать с нее юбку.
- Нет, - повторила она.
- Роз, - сказал он. - Вот мы сейчас и разберемся, выясним, кто из нас сильнее, да? Кто по-настоящему сильнее. Надо. Ведь надо же.
Вот такой минуты он больше всего боялся, такой, в которой она больше всего нуждалась: она сопротивляется как может, они меряются силой - и он побеждает. Она ужасно сильная: не то чтобы он не мог удержать ее, но слишком малы его шансы ее одолеть, если она не подчинится; кем же ему придется стать, чтобы одолеть ее. Школьный физрук как-то сказал: "Проблема Моффета в том, что он знает про свою силу". И боится ее: боится переломать сопернику кости, если не сдержится. "Я любовник, а не боец", - сказал он ей как-то, хотя и не в постели. А теперь опять надо идти по горящему мосту.
- Роз. Ты же согласна.
Она тяжело дышала, не отвечая. Он расстегнул штаны (не так уж это легко одной рукой, когда вот так прижат к ней) и вытащил член; мягко касаясь губами ее щеки, закрыв глаза, он высвободил из сердца достаточно нежности, чтобы наполнить его и вознести горе. Роз, шептал он. Роз, ну давай же, черт побери. Он вцепился в ее трусики. Она еще не сказала: да. Она смотрела на него одним глазом - маленьким, живым, исполненным ненависти; словно выглядывал заключенный внутри зверек. Он просунул колено между ее ног. Не чувствуя уверенности, что сможет войти в нее, - он никогда не понимал, как это удается насильникам и садистам, - Пирс попытался приподнять ее снизу; и вдруг она с воплем рванулась из его рук и высвободилась. Пирс увидел ее лицо и, словно рухнув с высоты, понял, что ошибся.
- Нет, - сказала она. - Я же сказала: нет.
- Роз.
- Не смей.
Она не поднялась с пола и не одернула юбку, но смотрела все с тем же страшным укором. Сердце почти зримо билось в ее груди.
- Тогда скажи это, - проговорил он. - Скажи это.
Она не говорила ничего. На миг ему показалось, что он не должен останавливаться, что должен пробиться и через это молчание - и она встретит его на том берегу с радостью и благодарностью. Я люблю тебя. Она сказала это, когда он добился своего, и даже если обращалась к другому, все же именно он подвиг ее на эти слова.
- Ладно, - произнес он, разжал большие кулаки и сжал снова. - Хорошо, Роз.
Бес за левым плечом велел ему не робеть, ведь раньше он и не такое вытворял, даже отметины оставались, и надолго, они вместе торжественно осматривали их, гордясь друг другом. Ангел за правым плечом говорил, что он вот-вот потеряет ее навсегда и должен просить у нее прощения со всей нежностью, на какую способен. Бес дергался и визжал: нет, нет, нет, так ты ее как раз и потеряешь, это последнее испытание, выдержи его.
Он опустил руки.
- Ты обидел меня, - сказала она. - По-настоящему обидел.
- Если бы ты сказала, - ответил он, - я бы сразу остановился. Но ты же не сказала.
- Что?
- "Повторено трижды подряд". Ты этого не сказала.
- Ты знал, что я не играю, - сказала она. - Ты знал.
- Нет.
- Ты знал. Ты все равно не остановился бы. - Она вытерла слезы со щек. Сколько ей сейчас - девять лет? сто? - Ты хотел сделать мне больно. Значит, и правда на меня злишься. Я поняла.
- Нет. Неправда, это не так.
Только не извиняться, тогда точно конец; если он начнет просить прощения, что-то немедленно рухнет - стены растают и он окажется один, голый, на холодном холме. И если он немедленно не попросит прощения - исход тот же. Он потянулся - дотронуться до нее, одернуть на ней юбку, - она остановила его полицейским жестом, выставив руку.
- "Повторено трижды подряд", - сказал он. - Ты соглашалась.
Все-таки это было испытание, но не на крепость нервов; то была проверка его неспособности обидеть ее, умения слышать ее боль без оговоренных подсказок и тайных знаков, полагаясь лишь на свои затуманенные чувства; ошибка же каралась… Вот так и каралась. Он не мог дышать, грудь вздымалась, но воздуха в ней не было. Он подумал: вот он, тот миг, который продлится вечность, то постоянство, о котором я просил.
В тот миг Пирс мог увидеть (впрочем, нет, не мог ни увидеть, ни узнать, иначе как в обличье своей бездумной вины и томления) огромные существа грядущих времен, которые смотрели на него чуткими глазами, оглядываясь на прошлое, от которого уже были свободны - или же изгнаны из него; они ожидали с беспокойным сочувствием, нетерпением, не то презрением, когда же до Пирса наконец дойдет, когда он свершит должное, проведет свою большую руку уготованным путем, чтобы преодолеть сопротивление руки маленькой; но этого он сделать не смог: не теперь, не здесь.
Он так и не шевельнулся; мгновение миновало, и Пирс сможет вспомнить его лишь в самых общих чертах (мы как-то миновали тот миг), а ясным в памяти останется то, как они возвращались по лугу, освещенному серебряной луною, затем долго лежали в постели, вначале просто забавляясь с книгой старинных игр в слова, найденной им в доме Крафта ("В.: Что это такое - я каждый день даю ее друзьям, но с ней не расстаюсь?"), и наконец - поздно ночью, в темноте - он заставил ее угомониться и, опустив голову ей между ног (лишь этого она прежде никогда не позволяла, поди догадайся почему), вкусил ее досыта, пока она не кончила, ухватив его за уши. Потом он взобрался к ней вверх, с мокрым, как у младенца, лицом, и они трахались, бессловесно стеная, крепко ухватившись друг за друга во тьме.
А потом снова пришел день, и она опять уезжала, и автомобильчик ворчал, дожидаясь ее на улице; девять утра, но темно, и дует пронзительный ветер.
- Я люблю тебя, - сказал он.
Совсем недавно слова эти казалось немыслимыми, а теперь остались единственным, в чем он уверен. Он ждал.
- Пирс, - ответила она. - Мне очень трудно. Ну, сказать.
Она повязала голову шерстяным шарфом, завязав его, как русский платок, под подбородком; он провел рукой по ее щеке и платку с мучительной нежностью. Обеими руками обхватил ее голову, не давая отвести взгляд.
- Я люблю тебя, - повторил он. - Я тебя люблю и не хочу отдавать тебя этим… тем. Хуже и быть не может. Потерять тебя - вот так.
- Ты несправедлив, - возразила она. - Ведь ты их совсем не знаешь. Так, как я.
Он смотрел на нее молча, а на лице было написано: ты их не знаешь.
- Пирс, - сказала она. - Послушай. Я не хочу причинять тебе боль и не понимаю, почему тебя это задевает, но я же не могу просто так отвергнуть все то, что со мной случилось. Не могу. Я не могу этим пренебречь.
- Понятно, - отозвался Пирс.
- Знаешь, я чуть не умерла, - сказала она просто. - Чуть было не. Может, и умерла бы, если б не они.
- Быть не может, - ответил он. - Как это. Как умерла?
- Ну, помнишь. Ту ночь, ужасный ветер. Помнишь? Ведь это была не просто авария. Звучит глупо, конечно, очень глупо, но то была не случайность. Ты ведь понял это. Я знаю, ты догадался.
Он промолчал.
- К тому же это не впервой. Не впервой. - Ее подбородок и плечи мелко задрожали. - Я знаю, ты думаешь, я могу отмахнуться и все забыть. А я не могу. Я прекрасно все понимаю, нет, правда. Может, это ты такой умный, что тебе ничья помощь не нужна…
- Нет, - сказал Пирс. - Нет.
- Ты говоришь, смерть - это часть жизни, - продолжала она. - Без смерти и жизни бы не было. Но я не могу в это верить. Смерть надо, надо ненавидеть. Иначе…
Она отвела его руки от своего лица, прижала к себе, не выпускала; перчатки у нее были красные, шерстяные; ничто из этого не забудется.
- Слушай, - сказала она. - На следующей неделе будет одно мероприятие. Что-то вроде рекламной акции. Иногда проводят такие - для тех, кто еще не знает о нас, но может заинтересоваться. Я хочу, чтобы ты приехал.
В сердце его открылась темная дорога.
- Будет здорово. Может, поможешь чем-нибудь. Ты много знаешь про Библию. - Она улыбнулась. - У тебя есть Библия?
- Несколько.
- А короля Иакова?
- Конечно.
- Надо будет захватить.
- Я совсем не уверен. Я подумаю. Совсем не уверен.
Она отпустила его руки.
- А не думаешь, - сказала она, - что ты должен это сделать ради меня?
- О боже, - сказал он, оглянулся в поисках выхода - и не нашел.
Она принялась его упрашивать, пожалуйста, ну пожалуйста. Он вспомнил то, что произошло между ними в особняке на холме, о том, что из-за этого он до сих пор в явной немилости. В общем, он сказал: ладно - тихо, почти неслышно, затем громче, чуть не рявкнул, и ворчливо добавил, что на самом деле вовсе не думает, будто ей или кому-то из "них" в данном конкретном случае что-то должен, и вообще, если обсуждать взаимные долги, то лучше как-нибудь в другой раз. А может, ничего такого он не говорил, только намекнул, а она смотрела на него, сияя улыбкой, а потом вдруг как-то по-домашнему любовно поцеловала его в отворот пальто.
Она уехала, и он вернулся в свой ненадежный домик, явно построенный на песке, именно там, где - нас ведь предупреждали! - дом строить нельзя. Нет, думал он, нет, о нет. О нет. Он долго простоял на кухне, глядя, как плеть черного плюща хлещет по оконному стеклу, потом застыл в кабинетике среди бумаг. Забрел в ванную, поглядел на незнакомца в зеркале, перешел в спальню. Там все еще висела жуткая коричневая рамочка, в которую он вставил фотографию Роз. Он сел перед ней на краешек железной койки, где Роз лежала привязанной в ту ночь.
- Хорошо, Роз, - произнес он вслух, практикуясь, отрабатывая согласие более продуманное, взвешенное, более мудрое, чем то, которое он ей дал. - Ладно, - сказал он. - Я буду там, Роз. Ладно. О'кей.
Так вот и вышло, что дождливым днем на полпути от равноденствия к солнцестоянию Пирс Моффет ехал на серебристо-голубом автобусе дальнего следования с изображением гончей на борту (она то ли догоняет кого, то ли убегает) в город Конурбану; отправиться в путь на своей машине он боялся, как в жизни не боялся ничего; решимости в нем не было, но он не видел и выбора и лишь дивился, каким мрачным стал вдруг мир.
Это все моя вина, думал он о черном холоде, который сгущался вокруг него, и мефитическом воздухе, дышать которым невозможно, и видно сквозь него плохо; думал о непрочности земли и неба, о драгоценных и незаменимых вещах, что рушились за его спиной, а он не мог их ни припомнить, ни назвать; о мелком и редком дожде, черном автостраданье, запашке из плохо закупоренной бутылки виски в кармане соседского пальто (чувства его обострились, но воспринимали только то, что находилось чуть не впритык, - словно для того, чтобы Пирс успел защититься от подступившей угрозы).
Всё его вина. Вот к чему приводит желание или хотение, чтобы мир стал не таким, каков он ныне, но иным: теперь самому Пирсу все исправлять. Он должен вообразить, что все кончится хорошо или хотя бы неплохо, - но он не способен, такое просто нельзя поручать человеку, настолько неумелому, оцепенелому от потрясения и запоздалого осознания того, насколько он, оказывается, был безрассуден.
Но отчего он так поражен? Чему удивляться? Не он ли забавлялся мыслью, что именно так все и должно быть, не он ли ежедневно трудился (хотя в последнее время не так уж и ежедневно) над книгой, доказывающей, что мир податлив желаниям и может за миг измениться? Не он ли утверждал: подобно тому, как люди за десятки и сотни лет изменяют свой язык, так же и язык, коим сотворен мир, - язык, который и есть этот мир, его Смысл, его Логос, - меняется, когда на нем говорят люди и иные существа; и так пересоздается мир.
Что ж, он был прав. Так все и происходит. Здесь, в нашем тексте.
Глава тринадцатая
Пока только дождь, не страшно, думала Бобби, но если он перейдет в снег, придется остановиться, и даже если только припустит сильнее, то лысые покрышки хлипкого десятилетнего "котика" утратят сцепление с землей и на миг заскользят по водяной пленке, прежде чем вернутся на дорогу, - вроде человека, который клюет носом, сидя на стуле или за рулем, - и как бы она сама не стала таким человеком, если не остановится где-нибудь поспать. Она отработала несколько смен подряд, чтобы добиться коротенького отпуска, и усталость давала о себе знать. Та еще плата. Нужно что-то делать, а что - она и сама толком не знала: ее против воли тянуло на юго-запад, к деду - так притягиваются друг к другу магнитные собачки.
У детей из Бондье были такие: черный и белый скотч-терьерчики загадочно отталкивались друг от друга или, вдруг перевернувшись, сцеплялись. А в столовой, на полке высокого шкафа, стояла зеленая бутылка с такими же собачками на этикетке и подписью: "Черное и белое". Это Пирс ей прочел. Она совсем не умела читать, и дети пытались ее научить, а она притворялась, что учится. Всю ту неделю, пока пряталась в большом доме, заваленном барахлом, и старалась не попасться на глаза Мауси Калтон, присматривавшей за детьми; Бобби тогда убежала от Флойда и заболела - сколько ей было, восемь или девять? Не много же помнится, а столько забыто и отброшено.
Как дед ненавидел это семейство на холме - и боялся его. Скорее даже церковь, к которой они принадлежали, священника с большим воротником, больницу, где работал врачом отецэтих ребят, монашек в черных сутанах и накрахмаленных белых передниках. Черное и белое. Они под рясой хвост прячут, говаривал он; ребенку трудно понять такие злобные шутки. А теперь он сам лежит у них в больнице, под денным и нощным уходом, хотя и не сознает того. Ей сказали, он ничего не сознает: полуприкрытые, как у змеи, холодные глаза, пустой, невидящий взгляд. Так ей сказали.
Аллентаун, Ридинг и Харрисберг; она знала мужчин, что работали на тамошних фабриках; всякий раз, глядя на карту или зеленый указатель, она вспоминала лица тех, кто (думалось ей) совершенно ее забыл. Я сама уж не помню своего лица, пошутила она в пустоту. В Харрисберге она вырулила на скоростную магистраль; когда Бобби давным-давно въезжала в эти ворота с другой стороны, ей казалось - за ними лежит дорога в иной круг бытия; а ничего подобного.
Она раздраженно стукнула рукой по рулю: забыла заправиться.
- Ты вообще должна мне напоминать! - попеняла она своей новой душе, вместилищу Духа, - и рассмеялась.
О "Пауэрхаусе" она прежде всего узнала, что там берут по двести долларов за начальный курс "Божья гарантия". Сюда входит стоимость книг, материалов, видеозапись с научениями доктора Уолтера - а также собственно гарантия, что ты получишь жизнь, и с избытком, и еще до окончания курса. Утверждалось, что никто не потребовал деньги назад. Двести долларов - Бобби в жизни такой уймы ни на что не тратила; прошедшие курс рассказывали, как взнос очень скоро вернулся к ним с процентами, - но к ней деньги что-то не шли, может, из-за ее маловерия: с чего бы это им возвращаться? Ей все время казалось, что доктор Уолтер не к ней обращается из видеомагнитофона, не с ней разговаривает.
В общем-то, она подписалась не на деньги и не на жизнь с избытком, хотя нашла бы, на что потратить и то и другое. Она записалась (сняла деньги с банковской кредитки), поверив обещанию, что если она продолжит занятия, будет следовать указаниям и инструкциям, то перестанет бояться сна. Так сказал Рэй Медонос: ее больше не ухватит страх провалиться сквозь подушку в ночную страну, куда уходил ее дед и где обитают мертвые.
Вы сможете мне помочь? - спросила она, а он ответил: нет, не смогу, но знаю, кто поможет. Сперва она подумала, что речь о докторе Уолтере, человеке с видеозаписи, неизвестно где обитающем, но через миг поняла, что речь о другом.
- Неужели это правда? - спросила она.
Истина в том, что повторено трижды подряд, ответил он. Слышала такое, Бобби?
Странная, пронзительная улыбка на неулыбчивом лице; неотрывный взгляд. Это правда, Бобби, сказал он. Повторено трижды подряд.
Доктор Уолтер, куда более ученый, чем все известные ей проповедники, мог объяснить все трудные места в Евангелиях, каждое трудное слово, потому что знал язык, на котором они написаны. Бобби несколько удивилась, узнав, что не по-английски. На занятиях, после просмотра видео, Рэй Медонос рассказывал, что грешная часть человека - это не он сам, а ложная личность, возникшая после Адамова грехопадения. Когда вы обратитесь к Богу, Он раскроет вас и наполнит своей благодатью, будет лить и лить, пока не наполнит; и мы знаем, как это устроить, ибо таково было откровение, дарованное доктору Уолтеру. Рэй говорил: даже когда ваше подлинное "я" наполнится Духом, ложное еще какое-то время будет грешить, но постепенно ослабеет и лишится упорства, наконец поблекнет и исчезнет; сама же Бобби останется чиста и не будет в ответе за то, что творила ее греховная доля.