"Что-нибудь да сделаем".
Лишь к Рождеству Джону Ди пришел несколько двусмысленный, но, вероятно, небесполезный ответ от королевы. Вполне достаточный для того, чтобы уберечь его от императорской тюрьмы, во всяком случае если выехать немедленно - и оставить здесь то, что любезно императорскому сердцу. Иными словами - волчонка и Эдварда Келли, которого Ди привел (или который привел его) в город оборотней.
Келли теперь состоял на государственной службе; император потребовал у герцога Рожмберка предоставить Келли в его распоряжение, обещав не удерживать его силой, но расставаться с ним не собирался. Сам ли Келли заявил императору, что, хотя родился он в Англии, на самом деле происходит из благородной ирландской семьи и является дворянином этого несчастного королевства; а может, он просто не стал возражать, когда это предположили другие? Во всяком случае, отныне это стало правдой: император пожаловал ему дворянский титул. С этих пор Келли являлся eques auratus.
"Позлащенный рыцарь?" - переспросил Джон Ди.
"Древний знак отличия, - ответил сэр Эдвард. - Исстари в этих землях рыцарские доспехи покрывали позолотой".
Он принял вино, налитое доктором. На длинном столе в тршебонском жилище Ди лежали сокровища, остающиеся в пользование Келли: изогнутое зеркало, малое подобие тех, которыми Ди пытался излечить волка, сосуды и другие принадлежности, с помощью которых они с Келли впервые изготовили золото в доме доктора Гагеция, все порошки, оставшиеся от работ Ди, стеклянная посуда и воск, камеди и дистилляты.
"Как договаривались, - сказал Ди. Он передал список Келли и протянул перо. - Подпишись, мы заверим печатью, и все это твое".
Келли стоял, сложив за спиной руки. Он словно не слышал; казалось, его тяготят парчовая мантия и золотая цепь.
"Я тоже вернусь в Англию, - сказал он. - Скоро. Скажи Берли и королеве. Я получил письма, в которых меня умоляют вернуться".
Незадолго до того он отослал королеве жаровню, простую медную жаровню, от которой отломил кусочек и превратил его в золото действием порошка. (Эта жаровня вместе с золотым обломком долго будут храниться в королевской коллекции; Элиас Эшмол самолично их видел - или знал того, кто видел, - и зарисовал для своей книги "Theatrum chemicum Britannicum", где этот рисунок и ныне пребывает: на четыреста восемьдесят первой странице. Жаровня утеряна.)
"Сюда явился этот итальянский поганец, - сказал Келли. - Тот, кого нам показывали в кристалле. Кто приходил в Мортлейк".
"Да, я его видел".
"Зачем они его сюда призвали?"
"А разве призвали?"
Келли остановился.
"Спроси у них, - насмешливо предложил он. - У этих райских всезнаек - или откуда они там еще. Поспрошай, может, и ответят".
Джон Ди отодвинул кубок.
"Я слышал ее голос, - сказал он. - Эдвард, она говорила со мной".
Он не собирался это рассказывать, но, как любой ребенок, которому строго-настрого велели молчать, не мог не проговориться.
"Кто?" - не понял Келли.
"Мадими, - ответил Ди. - Она говорила со мной и многое поведала".
Трудно сказать, услышал ли его Келли. И раньше, в Польше и в Англии, бывало, что Келли не слышал простых слов своих спутников, будто вокруг него с гомоном кружился рой иных существ, заглушая сказанное.
"Она сказала, - продолжал Джон Ди, - что золота у тебя в избытке; что ты можешь есть и пить его, если хочешь; и что ты не восхвалил ее за это".
Келли расхохотался так, что Ди увидел - у него недостает пары зубов. Он уже не молод, и нет эликсира на эту пагубу.
"Старый друг, - сказал Келли. - Думаешь, эти тайны мне открыли они или их речи? Так ты думаешь?"
Джон Ди переплел пальцы. Он спросил:
"Если не они, то кто?"
"Кто-кто. Я сам себе поведал. А от кого узнал? От себя же. Кто меня научил? Я сам себя научил. Сам открыл себе тайну, взял себя за рукав и нашептал себе на ухо".
"Не шути со мной".
"Ты умудренный старый дурень, - сказал Келли. - И я люблю тебя. И скажу из любви к тебе. Я делаю золото из ничего не потому, что научился этому у ангелов, или чертей из преисподней, или из старых книжек с говенными стишками. Я не следовал никакому рецепту. Я не знаю, как устроен мир. Я делаю золото, потому что я - это я. Потому что аз есмь сила. Не важно, как я делаю золото; но делаю потому, что знаю: я это могу". Склонившись к лицу старого друга, он оперся рукой о стол, а второй бил себя в грудь, словно исповедуясь.
"Я могу, могу, могу. Я и с тобой могу этим поделиться, потому что некому мне воспрепятствовать. Захочу - поделюсь с императором. Никогда раньше золото не делали, а теперь будут, отныне и до скончания мира".
"А когда это? - спросил Джон Ди. - Скажи, коль знаешь".
Келли так и застыл над столом, открыв рот и выпучив глаза.
"Сам я не знаю, - сказал ему Джон Ди. - Но вот что я думаю. Думаю, что конец света приходит к каждому человеку, к каждой душе по отдельности; его увидим ты и я, но для многих мир останется прежним и пребудет таким, пока последняя душа не скажет: аминь".
Когда нагруженный вещами Келли покидал дом в Тршебони, Джон Ди доехал с ним до большой дороги на Прагу. Дул холодный колючий ветер, лошади переминались и трясли головами, стремясь домой. Искатели пожали друг другу руки, и Ди увидел, что по лицу Келли прокатилась слеза. Это от ветра, подумал он.
"Я буду ждать тебя в Бремене", - сказал Ди, стараясь перекричать ветер.
"Я приеду", - отвечал Келли.
"Оттуда в Англию".
"В Англию", - подтвердил Келли. Он повернулся, поднял латную рукавицу и пустился вскачь, не оглядываясь. Больше Джон Ди никогда его не видел.
От Тршебони до Праги около двадцати лиг. Возле своего нового дома в пределах дворцовой ограды Келли увидел, что его дожидается человек, шапочно ему знакомый, - императорский медик по имени, кажется, Кролл. Он был весь в черном, как монах или… Келли учтиво высказал надежду, что тому не пришлось долго ждать.
"Долго ждать?" - переспросил доктор Кролл. Улыбка его была странно напряженной, руки сцеплены за спиной; подле него стоял отряд имперской стражи и невозмутимый пристав.
"Надеюсь, что нет".
"Очень долго, - ответил тот. - И вправду, очень, очень долго".
"Ну вот, - сказал Джон Ди. - Теперь у нас есть снаряженные кареты, лошади, прекрасные лошади, с упряжью; кожаные сумы полны; есть и королевская грамота. Так едем же, едем, едем. Немедля, пока есть такая возможность".
Немедля, пока подлинность накопленного им золота подтверждается на зуб и пробирным камнем: он наполнил золотом сумки и сам уложил их в новую повозку. Карета была огромная и тяжелая, странных очертаний, Ди сам ее спроектировал, каретник только тряс головой, сопел и ворчал и, поворачивая чертежи в руках то так, то эдак, спрашивал у Ди, почему тот не отправился с этим к корабелам. Но вот карета готова, снаряжена, блестит полированным металлом, а оснастка ее поскрипывает и пахнет приятно.
Все. Осталось одно лишь послание, намеренно отложенное напоследок: доктор Ди уселся посреди сумятицы таскавших ящики и сундуки слуг, своих и герцогских, и быстро написал на латыни письмо императорскому гофмейстеру. Он напоминал, что Господь через посредство ангелов Своих привел его в Прагу, что по причине злоязычия императорских советчиков его из Праги выдворили и что приказ императора возбраняет ему въезд туда и поныне. Не нарушив этого приказания, он не может лично вернуть выпущенного из Белой Башни заключенного. Он опасается также нунция и прочих итальянцев, которые, дай им такую возможность, немедля схватят английского еретика. Выразив сожаление о задержке, он сообщал, что юноша ныне совершенно здоров, теперешняя кротость его превосходит былую свирепость и в ограничении свободы он более не нуждается. Теперь, извещал Джон Ди, он передает юношу тем слугам императора, которые постоянно следят за ним и его домочадцами у входа, для доставки к Его Святейшему Величеству. Обо всех подробностях расскажет Его Величеству податель сего. Письмо это Джон Ди сложил, запечатал и, надписав адрес, сунул в рукав.
Когда Джейн с детьми и слуги с последними вещами вышли из дворца и разместились в карете, доктор Ди поднялся в башенную комнату и забрал кристальную сферу, из которой с ним говорили. Он уже хотел было оставить ее здесь - оставил же он стол с signacula, все восковые свечи и подставку. Но шар он забрал. Ди завернул кристалл в овчину и положил в кожаный мешочек, его - в прочный ящичек, ящичек же спрятал на самое дно кареты. Со всеми предосторожностями, словно клетку с голубями или святые мощи. Хотя и полагал, что из шара с ним уже не заговорят и ничего он в нем не увидит, кроме окружающего мира, чудно искривленного поверхностью стекла.
Ничего.
Когда-то она сказала, что ветер принесет с собою время перемен, горнило нового века, и другой ветер унесет его; а в новом веке, говорила она, меня не ищи, меня здесь уже не будет. Она не сказала, однако, что в новом веке не просто исчезнет, но станет невозможна: всякое будет возможно, только не она.
Везли карету двенадцать молодых венгерских лошадей, а три валашских были под седлом; Артур просился ехать с форейторами, и ему позволили. На кучерское место Ди усадил хромого богемского паренька, закутанного от холода в шарф. "Вези нас сквозь страну и ночь", - сказал ему доктор с улыбкой. А когда грохочущая карета выехала из герцогских ворот и крутившиеся там бездельники, как он и рассчитывал, подскочили глянуть, кто это, Ди жестом подозвал одного, вытащил из рукава письмо гофмейстеру и вручил его удивленному соглядатаю.
"Отвези это в пражский замок, - сказал он. - Торопись, если ждешь награды".
И задернул занавеску.
На рассвете другого дня отряд имперской стражи, бряцая оружием, выехал из Градчан, скользя и высекая железными подковами искры из булыжной мостовой. Догонщики на много миль и часов отставали от беглого волшебника, но ехали куда быстрее. Он мог направиться только в одну сторону, думал капитан, через южные перевалы Бёмервальда, на Регенсбург, - и думал справедливо: один день и две ночи спустя карета Джона Ди стояла на перевале, лошади выбились из сил, а вдали над изгибистой дорогой садилось солнце.
"Теперь, - сказал Джон Ди, чуявший погоню; он мог бы следить за ней, как Цезарь, будь у него такие же зеркала. Он спустился на землю, намочил палец и поднял его: ветра не было. - Теперь надо поторопиться, иначе нас перехватят. Ночью отдыхать не будем".
Он велел всем выгрузиться, после чего вместе с крепким кучером принялся за работу; посередине экипажа воздвиглась легкая мачта (ее везли под днищем, разделив на три длинных куска с железными трубками на концах: они вставлялись друг в друга, и кучер длинным молотком надежно сбивал их вместе). Впереди установили бушприт, и тогда стало ясно, зачем карете такой длинный острый нос. На мачту подвесили рею и спустили с нее четырехугольный люгерный парус, какие Джон Ди видел на рыбацких судах - дома, на реке Хамбер, - вполне подходящий для столь неповоротливого широкого корабля; для удобства управления и бравого вида они установили маленький топсель, а также и кливер на бушприте.
Старшие дети помогали с оснасткой и растяжками, чтобы мачта держалась прочнее, и вели от бушприта тяги к мачте и прямо вниз, чтобы его не поднимал кливер - большая беда для люгерного паруса, сказал Джон Ди. Потом закрепили вдоль борта оснастку для подъема и спуска паруса. Вечерело. Джейн Ди сидела с малышами на обочине, дети собирали лесные цветы и складывали ей на колени; а она смотрела на мужа, и, встречаясь с ней глазами, он ясно мог прочесть в них: дурачина же ты, а это - Корабль Дураков.
Закончив работу, Джон Ди отошел в сторону, сцепил руки за спиной и осмотрел карету. Ветра не было.
"Что ж, нужно избавиться от части груза. Давайте".
Со дна багажного отделения он принялся вытягивать кожаные мешочки с золотом. "Не надо, оставь", - просили дети, но он продолжал таскать; свалив все на землю, он развязал один и вынул несколько больших монет. Они блестели, но совсем не золотым отливом; казалось, их обволакивает слизь. От них дурно пахло.
"Давайте", - повторил он, высыпал обратно монеты и поднял мешок. Артур и Катерина взяли еще по одному и поволокли за отцом туда, где каменистые склоны ущелья соединял мостик; по ту сторону виднелась придорожная часовенка, крест, распятие. Тяжелый кожаный мешок начал сползать с плеча доктора, подбежавший Артур толкнул его снизу - золото высыпалось, монеты звенящим потоком ринулись по склону. Отец и сын уставились на то, что натворили: золото, которого достало бы на две счастливые жизни, сверкало в темном буераке, застрявши в изломах и вымоинах, рассыпавшись по земле, как цветы.
"Теперь остальное, - сказал Ди. - С первым же дождем оно исчезнет или так изменится, что никого уже не обманет".
Они вскрыли мешки и высыпали золото. Артур смеялся: выбрасывать его оказалось еще удивительнее, чем делать.
Когда они вернулись к карете, юный богемец стоял возле нее, держа в руках узелок со своими вещами: рубашками, которые сшила ему Джейн Ди, лекарствами, приготовленными доктором, и Артуровой латинской грамматикой.
"Избавлю-ка и я вас от лишнего груза".
"Нет", - возразил Джон Ди.
"Если вы не сможете уйти от погони, - сказал парень, - если вас поймают, мне с вами нельзя".
"Мы поедем очень быстро, обещаю тебе".
"Нет, - возразил тот. - Я пойду".
"Домой?" - спросил доктор.
"Не знаю, где его искать. И не примут меня там. Да мне везде дом".
"Как же ты будешь жить?"
Юноша с улыбкой посмотрел на свой костыль.
"Побираться", - сказал он.
Джон Ди говорил бы еще, он хотел рассказать, расспросить; у него была мысль увезти парня далеко отсюда, в Бремен, а может быть, в Англию и найти ему место на корабле, что плывет в Атлантиду, Новооткрытую Землю; но тут поднялся сильный ветер, и колеса заскрипели. Джон Ди схватился за шляпу и шепотом пожурил ветер по-латыни; тот утих, но лишь немного. Ди обнял юношу.
"Что ж, да благословит тебя Господь, - сказал он. - И сохранит от всякого зла. Куда бы ты ни пришел. В любой стране".
"Аминь", - сказал парень, поцеловал старика и отвернулся. Остальные не видели, как он ушел, потому что ветер переменился и дети смотрели, как он раздувает паруса; кучер, натягивая поводья, кричал на перепуганную упряжку и давил на тормоз. Артур и Роланд напоминали друг другу, как ставить люгерный парус по ветру.
"Ветер! - восклицала Катерина, пока мать усаживала ее в карету. - Отец! Это северный ветер Борей? Или южный Австр? Или юго-западный Аргест? Или…"
"Это мой собственный ветер, - перекрывая его шум, крикнул Джон Ди; старик вскочил в карету на ходу, подхваченный сыновьями. - Но лишь Бог знает, как долго он моим останется. Если он будет дуть до скончания мира, этого может оказаться недостаточно".
Волк набрел на тропинку и шел по ней, а та становилась все шире и чище, и наконец показались крыши домов лесоруба и угольщика; уже выбившись из сил, он добрел до деревни - до церкви, где мог обрести помощь.
Он пожил немного в этой деревне, потом перешел в другую, затем в третью, потихоньку обрастая прошлым, чтобы удовлетворять любопытство выспросчиков; больше ему не суждено было попадать в ловушки, ни во сне, ни наяву, ни в той стране, ни в этой. Не довелось ему и увидеть Атлантиду, хотя порой она ему снилась. Он нашел работу и жену, растил детей, и его дети и внуки были избавлены от его несчастливого удела.
В глубокой старости его призвали к суду (отчеты сохранились) за слова о том, что в молодости он покидал свое тело в образе волка, чтобы сражаться с ведьмами. Судьи пытались вынудить к признанию в сговоре с дьяволом, но он отказывался: разве он на дьявольской стороне? Он сражался с ведьмами у врат ада, а после смерти душа его попадет в рай. Судьи не знали, что с ним делать. Времена, когда такие истории пугали здравомысленных людей, прошли; уже много лет в той епархии не сжигали ни одной ведьмы. Священник отчитал его за ложь и богохульство, ему дали десять плетей и отпустили домой.
К тому времени в горах повсюду были открыты залежи угля. Тамошние жители стали шахтерами, славными по всей Европе, а научились они мастерству (как поговаривали) у древних кобольдов, которых разбудили стуком кирок и молотков. Возьмите, что вам потребно, и оставьте нас в покое. Так что дети его детей работали в шахтах, и правнуки его выросли шахтерами. А их потомки добрались наконец до Атлантиды; там их и вправду встретили великие леса и высокие горы, а в горах ждал своего часа уголь: огромный пласт под кривым хребтом земли.
Они отправились на юг и на запад, где открывались новые месторождения; из Старого Света приезжали все новые и новые поселенцы - это они научили жителей здешних гор шахтерскому делу, до них здесь только охотились, рубили лес и фермерствовали. Местные жители называли их "боханками" или голландцами; вместе они спускались в глубокие шахты, куда не проникал солнечный свет, и грузили в вагонетки сердцевину гор. Одна из компаний назвала свою продукцию Черным Золотом: почва от времени превратилась в драгоценность. Шахтеры держались друг друга и, живя в эмигрантских городках, разговаривали на своем языке (и забывали его со временем - только бабушки да малыши болтали на нем); строили свои церкви из бревен и досок, в подражание соседям; священники перевозили святые мощи из Праги, Брно и Рима, чтобы положить под алтарные камни. Там, в этих горах, дети нечасто, но рождались с пленкой на голове, а матери смотрели на скрытые покровом лица и не знали, что это вещует.
Глава вторая
Есть пути вниз, в страну Смерти, но есть также и дороги вверх, в вышние сферы, куда тоже уходят мертвые.
Есть тайные темные братства тех, кто спускается в страны, простертые не под земною корой, не под почвой, но все же глубоко внизу; они преследуют, ловят тех, кого призваны преследовать, с кем повязаны давней враждой, весьма схожей с любовью. Есть также и светлые братства, которым открыты пути вверх, и они тоже потаенны. Их адепты целую жизнь - а может, на протяжении многих жизней - трудами и размышлениями выстраивают свое светоносное тело, способное после смерти подняться над всеми сферами, подобно ковчегу, и бежать власти ревнивых правителей. Адепты эти знают, какие слова произносить; они не пьют из серебряной реки и не забывают, откуда пришли и куда держат путь, так что им не приходится возвращаться и начинать все сначала.