- Силы все одинаковы. Каждая из них содержится во всех остальных. Призови одну на помощь - и она поможет, вот только не спасет тебя от остальных.
- Нет-нет, Бо, только вот этого не надо. - Пирс опять надел ослиную голову. - Хуже всего, получается, будто я во всем этом виноват. - Он попытался хихикнуть. - То есть я-то, конечно, знаю, что это не так.
- Нет, не виноват, - сказал Бо. - Но это не значит, что ты не должен все исправить.
Пирс снова остолбенел.
- Да нет, не только ты, - продолжал Бо. - Это для каждого так. Для меня. Для каждого. Ну, за исключением некоторых ребят.
Музыка на миг ошеломительно вознеслась под радостные крики и восторженные возгласы. После чего Бо словно решил сменить тему:
- По-моему, у нее все хорошо идет.
- Ну, я…
- Может, ты заметил, она в последнее время здорово похорошела.
Он поднял взгляд: Роз возникла у Пирса за спиной, она раскраснелась и тяжело дышала. Пирс вскочил на ноги. Он заметил, что влажные глаза за черной маской скользнули по Бо, не узнав его: явившись той, кем она не являлась, она и не могла его узнать; и улыбка Бо не изменилась.
- Послушай, Моффет, - сказала она. - Разве ты не должен за мной ухаживать?
- Да, а как же.
- Ну вот, а я хочу кофе. Срочно.
Башни и бастионы замка, отчасти потому, что были новоделами, оказались внутри неожиданно сложными: лестницы, проходы, арки множились и путались. Отправившись в поход, Пирс протолкался через толпу фантастических существ и вдруг очутился на менее декорированной стороне здания. Вот эти двери ведут либо к туалетам, либо обратно в цитадель, к еде и танцам, решил он и открыл одну из них.
Так, он явно попал куда-то за кулисы; едва Пирс успел это понять, у "Орфиков" выдалась передышка, и последовало хлопотливое затишье, в котором слышались отзвуки музыки - словно призраки аккордов метались вокруг. Пирс попытался раздвинуть пыльный и поеденный молью бархат, похожий на вечернее платье старой, выжившей из ума куртизанки; с такой головой на плечах это было нелегко.
- Дразнители и мучители, - послышался тихий голос у него за спиной.
В темноте кулис Пирс заметил какого-то гостя, сидевшего на венском стуле: видимо, заблудился, или пьян, или то и другое.
- Не понял, - сказал Пирс.
- Так называли занавесы, - пояснил тот. Он говорил негромко, чуть аффектированно. В руке держал большой бокал с горячительным. - Вот это дразнители. Там мучители. Они не дают зрителям увидеть сценический задник. Сохраняют иллюзию.
- Я искал, где кофе, - сказал Пирс. - Видимо, нужно пойти назад.
- Нет-нет. Всегда лучше идти вперед.
- Ха-ха, - произнес Пирс.
Личины делают нас оракулами. Маска его собеседника изображала обычное человеческое лицо приятного пожилого человека с морщинками возле глаз и прилизанными волосами из белой резины. Лицо показалось Пирсу знакомым: какой-то политик, известный актер или еще кто.
- Симпатичный театрик, - сказала маска. - Мне всегда казалось, на что-то он да пригодится. - Конечно. - Пирс обвел взглядом темные колосники.
- Когда-то я пытался поставить здесь "Доктора Фауста" Марло. Полное фиаско. А ведь мы уже почти дошли до генеральной репетиции.
- Трудная вещь, - сказал Пирс.
- Счастливчик, - сказал тот. - В смысле, "фаустус". По-латыни значит - "счастливчик".
- Так и есть.
Он никогда не думал об этом. А вот Марло, наверное, думал.
- Полагаю, - сказал собеседник и закинул ногу на ногу, чтобы с приятностью поболтать еще, - Марло был отъявленным говнюком.
- Да?
- Да. Абсолютно аморальный тип, которому нравилось будоражить людей просто потому, что он это умел. Подбивать на бунт и погромы. А пьесы его к этому и приводили, знаете ли. Гонения на евреев. На католиков. На кого он только мог натравить толпу.
- На колдунов.
- О да. Бедный старый доктор Ди. Думаю, Марло ни на минуту не волновали ни дьявол, ни правосудие Божье. Он был вроде нынешней звезды панк-рока со свастикой на лбу - из тех, от кого подростки едут крышей и кончают с собой. - Он поднял к губам бокал и то ли отпил, то ли сделал вид. - Хотя - гений. В отличие от ваших рокеров. В этом-то и разница.
Что же за маска? Пирс был уверен, что видел это лицо прежде, при каких-то особых обстоятельствах: по-мальчишески курносый нос; волосы, некогда бывшие песочного цвета.
- Что же случилось? - спросил он. - С вашей постановкой? Его собеседник тяжело вздохнул и медленно повел взглядом окрест; от перемены освещения менялось выражение мнимого лица. И наконец:
- Ну, я сплоховал. Облажался. Думаю, теперь это очевидно, - с мукой в голосе произнес он. - Слишком обширный замысел, слишком много действующих лиц. Сколько бы ни длилось, а конца не видно. - Еще и текст испорчен, - добавил Пирс. - По-моему. Рядом оказался еще один венский стул, точно такой же, на каком сидел незнакомец.
- Мне так хотелось все связать, - говорил тот, сплетя пальцы. - Прошлое и настоящее, тоща и теперь. Историю утраты и обретения. И больше всего хотелось, чтобы к чему-то она пришла. А все лишь ветвится и множится. Возьмите хотя бы эту вечеринку, - продолжал он, поднимая бокал, словно для тоста. - Разве она похожа на Walpurgisnacht, которую нам так долго обещали.
- Ну, - сказал Пирс. - По-моему…
- Валь-пургеновая ночь; ночь Вали-пургу; ночь лжесвидетельств и очищения. Преображающий карнавал, механизм ночи, из которого все мы выйдем другими. Разве не в этом была идея? "И все не то, чем кажется оно". Все здесь одеты теми, кем еще не или уже не.
- А… - произнес Пирс, ощущая в груди отзвуки барабанного ритма "Орфиков"; или это все-таки колотилось его сердце? - А, да.
Человек в маске устремил на Пирса указательный палец с желтым ногтем заядлого курильщика.
- А возьмем, к примеру, вас. Как вас прикажете понимать? Золотой Осел? Дионис? Ну и Основа, конечно. Чей сон безо всякой основы.
- Ну, задумывал я не это, - сказал Пирс и, ощутив усталость, сел на тот стул, который, очевидно, и предназначался ему с самого начала. - Совсем не то я намеревался…
- Нет. Нет. Совсем нет. Очень жаль. Ну, с какого-то момента новации истощаются, и ты уже не можешь не повторяться. Блуждаешь между немногих концепций, ходишь по кругу, встречая их радостными криками: "Да! Да! Я продвигаюсь!" А потом видишь: ага, опять то же самое, та же история, что и всегда. И чувствуешь: вот проклятье… Чувствуешь проклятье?
Пирсу хотелось такую же изрядную порцию выпивки, как у этого типа, который, кажется, к ней и не притронулся.
- Просто я надеюсь, - сказал тот, - что мы все не будем здесь торчать вечно, не в силах двинуться ни вверх, ни вниз.
У Пирса сжалось сердце.
- Да не волнуйтесь, - сказал он. - Ни одна вечеринка не длится так долго.
- Послушай-ка, - произнес тот. Из речи его исчезли страдальческие нотки: очевидно, та интонация принадлежала маске, а тут он заговорил собственным голосом, более резким, со злой иронией. - А вот это уже от тебя будет зависеть. Уж не знаю, как именно. Но сделай что-нибудь. Если ты не внесешь свою лепту, я что, значит, трудился напрасно? О твоих муках я и не говорю.
- Я… - запнулся Пирс. - Я должен был принести кофе. - И он встал, почувствовав вдруг, словно в кошмаре, что слишком промедлил и время упущено. - Мне пора бежать.
- А тебе придется! - крикнул ему вслед мужчина. - Ты уж извини.
По голосу Пирс понял, что тот снял маску, но никакие силы не заставили бы его обернуться и поглядеть, кто под ней скрывается.
Тем временем "Орфики" установили терменвокс, черную коробочку, увенчанную тонкой антенной; женщины из ансамбля стали играть, аккуратно помавая перед ней руками вверх-вниз на несколько дюймов, словно поглаживали невидимый фаллос, исторгая из его обладателя жуткие стоны блаженства и муки. Ночь кружит и кружит под эту музыку и ускользает от рук незнакомцев, что могут ее лишь коснуться, но вот красный ДЬЯВОЛ шепчет ей что-то на ухо, и она смеется в ответ.
- Попалась, - говорит он.
- Привет, Мэл, - отвечает она. - Я так и знала, что это ты. - Давай-ка заберемся на стены, - предлагает он, - и поглядим оттуда вниз: высоко ли. - Да нет, - говорит она. - Знаю я эту хитрость, Мэл.
- Я куплю тебе выпить, - говорит он. - Что будешь?
- Тебе такого не достать, - отвечает она, и ее безустанные ноги отрываются от булыжника мостовой.
- Да ладно, - говорит он. - Тряхнем стариной.
- Тебе за мной не угнаться, - отвечает она.
- Позже, - говорит он, - потом. - И она вырывается от него и от всех, и кружится, кружится одна.
Солист с волнистыми светлыми волосами поет:
Мы будем жить, Лесбия,
Будем любить.
Так пусть орут старики холодные, пусть.Поцелуй меня раз, Лесбия,
Поцелуй десять раз,
Теперь возведи в квадрат и еще умножь.Все целуй, Лесбия,
Не переставай считать,
Пока за тысячу не перейдет и в бесконечность.Пусть солнце не садится, Лесбия,
Заставь его встать обратно.
Ведь когда закатится наше солнце, останется одна
беспредельная ночь.
- Vivamus, mea Lesbia, at que amemus, - бормотал Пирс изнутри ослиной головы. - Так будем жить и любить. Мы можем, мы могли бы.
- Это по-каковски? - спросила Вэл, с которой он, оказывается, степенно вальсировал под музыку "Орфиков". Куда опять делась Роз?
- Латынь, - сказал он. - Катулл. Это его они поют, уж не спрашивай почему.
- Но поют-то по-английски.
- Nox est perpetua una dormienda, - сказал Пирс. - Сон одной бесконечной ночи. Уна нокс перпетуа.
Вэл вдруг резко остановилась. Пирс понял, что произнес какое-то имя, знакомое ей, а может быть, и ему, - только никак не вспомнить, кто же это.
- Уна Ноккс, - повторила Вэл. - Господи боже мой. - Она оцепенело схватилась за голову и отвернулась от людской толчеи. В небо с тревожным шипением взвился последний огонь фейерверка и лениво лопнул. - Тогда… О господи, так это была просто шутка. Ее не существует.
- Ее? Кого не существует? - спросил вдогонку Пирс.
- Роузи! Роузи! - закричала Вэл, углядев впереди ее лицо или затылок.
К Вэл обернулись, но это оказался какой-то старик - настоящий, не маскарадный, - который пришел просто как есть. Вэл продолжала озираться. А Пирс припомнил, кто такая Уна Ноккс: та, кому Бони Расмуссен завещал все свое имущество.
Что ж, она вполне реальна, даже более чем реальна: Уна П. Ноккс, великая утра неотвратимого конца, третья из великой троицы, всеобщая мать и наследница. Роузи Расмуссен часто говорила ему: Бони отказывался признавать, что он, как и все, осужден на эту бесконечную ночь. Он верил, надеялся, что Крафт или хотя бы Пирс, может быть, найдет для него то, что еще никто не находил. Бони все понимал, но все равно противился неизбежности; сопротивление, конечно, было тщетным - но он и это знал. Значит, шуточка, отпущенная ей прямо в лицо: все оставляю тебе.
Пирс поднял взгляд. На бастионах появилась Ночь собственной персоной, вся в соболях. Роз Райдер шла к нему, грациозно покачиваясь, как детский волчок на излете.
- Ну вот, - сказала она. - Ты позволил мне загулять допоздна. Я так и знала.
- Да нет, - сказал Пирс. - Сейчас пойдем. И так все уже кончилось.
Нет, Бони Расмуссен чтил Смерть; это Рэй Медонос, а с ним Майк Мучо и все прочие, во главе с доктором Ретлоу О. Уолтером, - вот кто отрицал ее. "Смерть, где твое жало". Роз Райдер пришла в костюме Ночи, потому что ею не являлась. Роз от нее бежала, сказал Бо, но бежала не туда, бежала прямо в лапы иных сил, а ведь силы все одни и те же, сверху донизу и до конца; и теперь, решил Пирс, она увязла еще глубже, чем раньше, и он не знал, как достучаться до нее, да если бы и знал, то вряд ли осмелился.
- Так скажи, - спросил он, подсаживая ее на пароходик. - Сколько ты жила в Нью-Йорке?
- А, недолго. Несколько месяцев.
- А когда была там, - продолжал Пирс, - чем ты занималась? С кем общалась, что делала?
- Не помню.
- А когда это было? Я ведь тоже там жил. Это когда ты сбежала от Уэсли?
- От кого?
- Уэсли. Уэс. Твой бывший муж. Тот, который.
- Этот? - Она удивленно распахнула глаза, не отпуская его руку. - Ну, сам скажи. - Она засмеялась. - Это же ты его придумал.
Не явилась ли под конец вечеринки сама Уна Нокс - лично, а не маской самозванки? Разве ее не приглашали и не ждали? Не она ли сходила теперь с парохода - огромная, в черном одеянии, поглотившем свет; голова ее из цельной белой кости, даже не черепа - уж всяко не человеческого, - но отбеленной солнцем кости, с которой опала плоть (любой из землерожденных понял бы это); а черные дыры не могли служить пристанищем глазам.
Время очень позднее, гуляки уже избавились от своих нарядов, от того, что стесняло или хуже всего держалось; едут в основном с острова, а не на остров. Ансамбль собирается уходить и исчезает, как раз когда новый персонаж появляется в дверях. Все оборачиваются, прерывая беседы, по мере того, как страшная фигура движется меж гостей, отвечая лишь взглядом на возгласы одобрения немногих смельчаков. В глубине зала на сцене стоит Роузи и смотрит на эту темную особу, последнего припоздавшего гостя, важного и долгожданного. Следом, вызывая почти такой же страх и интерес, появляется длинный и тощий призрак в овчине, его длинные белые волосы развеваются в потоках воздуха из обогревателей, а глаза так светлы, что, должно быть, слепы, но нет, он озирается по сторонам и словно улыбается. Костлявое черное чучело останавливается перед Роузи и протягивает ей большую руку - обычную, человеческую. На тыльной стороне ладони татуировка - такая старая, что она плохо различима, но Роузи узнает ее мгновенно: синяя рыбка. Ладонь раскрывается: на ней лежит большой страшный зуб, собачий, нет, волчий.
- Тебе. Все, с чем приехал.
- Ах ты… - выдыхает Роузи.
Споффорд на миг сдвигает маску с головы (это не череп, а овечья тазовая кость, отполированная солнцем, хранящая запах высокогорья, где он ее нашел), широко и довольно улыбается. Его собственный мертвый зуб выпал за время путешествия - ну наконец-то, - оставив по себе потешную дырку.
- Ах ты, скотина, - твердит Роузи, смеясь и плача, уткнувшись в темную мантию и крепко обнимая Споффорда. - Ах ты…
Снизу, откуда смотрят призрачный Клифф и все остальные, это выглядит так, словно огромная Смерть поимела очередную престарелую жертву сзади, выкрутив старику руки за спину: все хохочут, ведь это же не Смерть, нет, совсем не она.
- Но что случилось? - спрашивает она. Большой зуб тяготит ей руку. - Что там, черт возьми, произошло?
- Никогда не расскажу, - чеканит Споффорд, бросая быстрый взгляд на Клиффа. - Этого не расскажешь.
Но он все улыбается, и кажется, что когда-нибудь - может, когда это перестанет быть правдой, - он и расскажет.
- Понимаешь, Моффет, - сказала Роз Райдер Пирсу. - В чем разница. В наших отношениях. Тебя больше всего интересовал секс.
Пирс отметил прошедшее время.
- Да?
- А мне важней было другое. Более значимое. - А что, было и такое?
- Конечно.
Он подумал: что же происходило между нами, о чем я представления не имел, - или она забыла, как еженощно, буквально каждую ночь… Что же ее занимало больше, чем это?
Черная маска лежала на стуле возле его широкой постели, на которой лежала Роз, изрядно пьяная, с блаженной улыбкой; движения ее замедлились, словно она тонула в прозрачном сиропе. Ослиная голова, хоть и стояла на полу, оставалась в каком-то смысле на плечах Пирса: там и останется надолго.
- Мне, - повторила она, расчесывая длинные волосы обеими руками, - мне важно было другое.
Он так сильно заблуждался во всем остальном, что и тут она, может быть, права. Да, ее слова вдруг оказались правдоподобны, очевидны и даже несомненны. Не он служил ей, дабы она осознала собственную природу и уступила ей, - нет. Это она из великодушия, или же любопытства, или необычайной уступчивости - что бы там ни было (любовь, нет, пожалуй, не любовь), - она заставляла себя удовлетворять дотоле не раскрытые потребности, которые открывала, распознавала в нем.
Да, точно. С самого начала. Он, верно, никак не затронул ее - уж во всяком случае, так глубоко и всеобъемлюще, как полагал; не прошел узкой горячей тропой прямо в ее средоточие. Ни фига. Она обманом заставляла думать, будто нуждается в чем-то, понимая, что это нужно ему самому. Может быть, она даже охотно давала ему то, в чем он так явно и остро нуждался, чего так жаждал. Если ребенок замарался или слишком уж громко вопит, терпеливая нянька мирится со всем, выполняет свою работу, играет свою роль - до того дня, когда это становится слишком обременительным.
"Но тебе понравилось? - спросила она в первый раз, дрожа и плача в его объятиях после всего, к чему он ее принудил. - Тебе правда понравилось, правда, правда?"
- Знаешь, я должен тебе сказать, - пробормотал он, и горло засаднило, будто слова его терли. - Я. Я никогда, понимаешь. Я никогда ни с кем раньше такого не делал. Никогда и ни с кем.
- Да? - Она улыбалась. - Трудно поверить.
- Я действительно не… - Он запнулся. - То есть правда не…
Но больше ничего не смог сказать, потому что даже ее разъезжающиеся в полузабытьи глаза говорили, что она совсем не верит, никогда не верила и не поверит ничему, что он скажет на этот счет. И он сам приучил ее к этому.
- Стоп, слушай-ка. - Она чуть приподнялась на локте. - Ик. Когда ты мне звонил в тот раз. Ты говорил, что собираешься сказать что-то очень важное. Ик. А потом не стал говорить.
- А… э… - сказал Пирс и сел на краешек кровати.
Почему это каждый день, каждый час, промчавшись, тут же уносится в глубокую древность, и не вспомнить его, разве только гипотезы строить? А потом осознаёшь его последствия и приходится расхлебывать.
- Да, в общем, бред. Сумасшедшая идея. - (Она, все так же улыбаясь, ждала.) - Ну. Я думал. Я думал, что это выход или там проход… способ преодолеть наши трудности.
- Какие трудности?
- Я хотел попросить тебя, - он бросился вниз очертя голову, - выйти за меня замуж.
Но она отключилась на миг - задремала или задумалась - и вернулась, пропустив его слова мимо ушей.
- Что ты сказал?
- Я хотел попросить тебя, - повторил Пирс, и его стал разбирать дикий смех; грустно все до идиотизма, просто фигня какая-то, - выйти за меня замуж.
- А.
- Детей завести, - сказал Пирс. - Может быть.
- Ой, господи. Бог ты мой, это так, ик, мило. - Ее глаза заблестели даже сквозь алкогольный туман. - Пирс.
- Я думал: если ты согласишься, если захочешь, тогда я…
- Ой, - сказала она. - Но ты же знаешь, честное слово. Я не могу выйти за человека, который не разделяет моей веры.