Тут он и впрямь рассмеялся тихонько, над собой и над нею. Но больше все-таки над ней: над ее рассеянно-пьяной, но вполне серьезной уверенностью, жившей в ней словно с незапамятных времен, а на самом деле обретенной лишь месяц назад; знать бы, каково это - говорить на новом языке с такой убежденностью.
- Конечно, - сказал он. - Конечно, я понимаю.
- Ик, - сказала она.
- Мне это просто взбрело в голову. Вожжа под хвост попала. Понимаешь.
- Ик, - повторила она и в смятении попыталась встать. - Ой, ик, нет. Опять у меня, ик, началась икота. Терпеть не могу. Теперь несколько часов буду икать. Ик. У меня вечно так.
- Попей воды, сложи руки за спиной. Задержи дыхание, подыши в пакет.
- Пробовала как-то и, ик, вырубилась.
- Я тогда подумал, - Пирс вернулся к прежнему, - что если бы ты могла согласиться, то я мог бы смириться, ну… С чем угодно. Не знаю, почему так подумал. А почему бы тебе не помолиться?
Она посмотрела на него и, перевернувшись, положила голову ему на колени. Он ощутил легкий толчок очередного спазма.
- Что, - спросил Пирс, - с икотой не работает?
- Конечно работает, - засмеялась она. - Конечно.
- "Если возможно, да минует меня икота сия, - провозгласил он. - Впрочем, не как я хочу, но как Ты".
- Пирс.
- Ну.
Она закрыла глаза.
- Дух Святый, пребудь со мной и во мне. Пожалуйста, пусть икота прекратится. Прошу во имя Иисусово. Аминь.
Голова ее была такая тяжелая. Такая маленькая в обхвате, такая огромная изнутри, в общем-то, бесконечная. Она сделала вдох и выдох. Икота прекратилась; больше Роз не икала. Через несколько секунд она уснула.
- Я вспомнила, что лежала там раньше, - рассказывала Роузи Расмуссен Споффорду в эту минуту. У ее кровати - прежней кровати, не бывшей постели Бонн, - кучей лежала старикова одежда, словно он сам бросил ее там. - Когда мне было лет тринадцать. Меня туда положили с кашлем, который никак не прекращался. А девочка на соседней койке умерла. Я была там в ту ночь.
Длинное обнаженное тело Споффорда, схожего с темным богом, было простерто, голову он подпирал кулаком, вторая рука покоилась на согнутом колене: речное божество работы Бернини или Тьеполо, - эта мысль промелькнула в той части сознания Роузи, которая не была занята рассказом и чувствами. Роузи утерла слезы краешком простыни. Раньше ей казалось, что она сможет рассказать ему обо всем, чему научилась в больнице, - не в детстве, а недавно: о болезнях, о жизни, о терпении и случайности; о случае и чем он отличается от судьбы; случай - это совсем не судьба, даже если ты по ошибке решишь, будто ужасные происшествия, болезни и чудесные выздоровления - не просто случайности, будто они только дожидались своего часа; но это не так. Вот во что она верила, но теперь была слишком напуганной, пьяной и выжатой, чтобы выразить все убедительно, и невысказанное ушло в никуда, но оно никуда не денется, оно вернется, теперь оно стало частью ее самой.
- Тогда, в больнице, я впервые поняла, что не хочу умирать, - сказала она. - Что я хочу остаться в этом мире. В котором никогда раньше не была, но хотела быть. Может, так я и поправилась. Я пошла на поправку, когда та девочка умерла. Странная мысль. Словно сделку заключила. Но ведь это не так.
- Нет, - сказал Споффорд. - Не так.
- А это мне нелегко дается. Оставаться в нашем мире. До сих пор нелегко.
- Да, - сказал Споффорд; он-то знал. - Это нелегко.
- Учишься этому вновь и вновь. Словно теряешь и теряешь одно и то же, а потом ищи.
- Чем я могу помочь? - спросил Споффорд.
Роузи вспомнила рыцарей, которых она обсуждала с Пирсом; те при первой возможности отправлялись выполнять повеление дамы сердца. Считали они это своим долгом или у них были другие причины, а все-таки отправлялись. Когда уже других способов не было.
- Я хочу, чтобы ты помог мне забрать ее, - сказала Роузи. - Законным путем на это уйдут недели. Но я так боюсь, что, если стану ждать… Я не могу ждать.
- Что, - спросил Споффорд, - выкрасть ее?
Роузи не ответила. Они слушали ночную тишину - тишину дома, в котором не было Сэм.
- Дело не только в ней и во мне, - сказала Роузи, вспомнив слова Бо. - Тут что-то большее. Не могу объяснить.
Не могла, потому что не понимала, что имел в виду Бо, но повторила его слова - вдруг и на Споффорда они подействуют так же, как на нее; однако необходимости в этом не было: он все сделает ради нее, все сделает ради одной Сэм, и никакое иное побуждение к успеху бы не привело. Но что же, что должен он сделать?
- Я просто хочу ее вернуть, - сказала Роузи. - Я хочу, чтобы ты мне ее вернул.
Глава десятая
Прошли годы, прежде чем Пирс вновь увидел Роз Райдер, и к тому времени они оба сильно изменились. Они встретились на Среднем Западе, в городке, который оказался совсем не таким, каким его представлял Пирс; раньше ему не случалось там бывать. Они гуляли по берегу широкой бурой реки и разговаривали; стояла ночь, но вода подсвечивала ее своим мерцанием, и где-то далеко, в широкой излучине, горели огни: туда они и шли вдвоем.
Прежде всего, конечно, он хотел знать, все ли у нее хорошо - очевидно, да; она с мягким юмором говорила о "тех днях", которые остались далеко позади. Пирс подивился силе человеческого желания, вожделения, глубинного голода, что сильнее всех расчетов, больше всего, что могло бы его насытить. Она качала головой, стряхивала сигаретный пепел ногтем большого пальца (курить так до конца и не бросила) и рассказывала, как все пережила.
- Мне не на что жаловаться, - сказала она. - Не жалуйся, не объясняй. Мой девиз.
Больше всего его удивила тогда ее короткая стрижка; он не знал, когда и зачем она так подстриглась, а спросить стеснялся; еще она высветлилась, стала почти блондинкой, ночью в отсветах реки он не мог точно различить цвет: какой-то темно-желтый. Он протянул руку - коснуться ее волос, и она позволила.
- Ты просто многого не знаешь, Пирс, - сказала она, и он подумал - да, так оно и есть; и подумал без страха, что хочет узнать все, - и с этой мыслью сердце его словно вернулось на свое место.
Они шли по едва различимому бечевнику. Пирс знал, что река эта впадает в великую реку, куда несет свои воды и та, притоками которой являются далекие Шедоу и Блэкбери. Можно отчалить здесь, спуститься, а потом взойти к слиянию тех рек.
- Я вот что, главное, хотел сказать, - произнес он. - Хотел извиниться за то, что был таким… И так плохо распорядился всем, что мне было дано. Что облажался. Что был так глупо зол.
- Не извиняйся, - сказала она. - В общем, это был не такой уж плохой опыт. Меня многому научили. - На ее лице расцвела улыбка воспоминания или предвкушения, и она словно помолодела. - Знаешь, что я еще умею делать? Смотри.
Она достала спичку, здоровенную кухонную спичку, и, держа ее в вытянутой руке между ними, сосредоточила взгляд на красной серной головке. Ему знаком был этот взгляд: он успел узнать его (иероглиф его проклятья), когда спичка вспыхнула сама собой.
Бешеное шипение и пламя разбудили его; открытый рот хватал воздух, сердце тяжело билось. В комнате стоял Бо Брахман с бумажным пакетом в руке и сквозь дверной проем с интересом смотрел на Пирса.
- Как быстро вы, ребята, уехали с праздника, - сказал Бо. - Роз я так и не поймал.
- Она хотела отоспаться, - объяснил Пирс, доставая кофейный прибор. - Уехала очень рано. Ей зачем-то надо было вернуться.
- Зачем? - спросил Бо.
- Не знаю.
Бо положил пакет на кухонный стол.
- Тебе нужно что-то к кофе, - сказал он.
- Да я не голоден.
- Ага, - сказал Бо. - А Роузи говорит, что ты плохо питаешься.
Пирс в очередной раз удивился и даже не очень поверил тому, что другие, оказывается, думают о нем и обсуждают его друг с другом.
- Нет-нет, - сказал он. - Нет-нет.
Бо открыл пакет и стал изучать его содержимое.
- Мюсли в гранулах, - сказал он. - Это мы производим. Их везде продают. Во всяком случае, по всему округу. Это вот… - Он принюхался. - Это вот "Орехнись!", по-моему. А может, "Сплошной дух".
- Класс, - ответил Пирс. - Сойдет, не важно. Вообще-то он никогда не ел мюсли. Наконец он приготовил горькое варево.
- Нам надо кое-что выяснить, - сказал Бо. - Нам надо узнать, где Сэм.
- Думаешь, Роз знает?
- Я надеялся, она еще здесь. Здесь бы и спросил.
- Я могу ей позвонить попозже, наверное. Только я не уверен, что она, что она…
- Нет. Не годится. - Бо открыл шкаф и нашел подходящую для хлопьев миску, осмотрел ее, словно искал трещины, и поставил рядом с пакетом. - Когда ты ее увидишь?
- Думаю, - сказал Пирс, - что никогда. Вообще, я лично не собирался. То есть, может быть, когда-нибудь потом, когда… ну…
- Ты ей сказал об этом?
- Нет.
Она так искренне радовалась шикарному балу, его знакам внимания, фейерверкам; упивалась праздником так, словно его приготовили для нее одной. И Пирс понял, что умрет, если не порвет с ней.
- Бо, на вечеринке ты сказал… - Пирс замолчал, усомнившись, говорил ли это Бо - по крайней мере, в так называемой реальности. - Ты сказал, что это не моя вина. Это. Все это.
- Да.
- Но что исправить должен все-таки я.
- Да.
- Я тоже так думаю. Я в это не верю, но думаю так.
- История-то о тебе, - сказал Бо.
- Но почему я так важен, почему я, а не кто другой? - воскликнул Пирс. - Думать так - это сумасшествие. Думать то, во что не веришь, - это безумие.
- Послушай, - сказал Бо. - Почему, как думаешь, ты появился здесь? Именно здесь, в Дальних горах? В тот день, прошлым летом? Не кажется тебе странным то, как ты появился в этой истории?
- Все странно, - буркнул Пирс. - Или ничего.
Но он вспомнил, как в полдень ему пришлось сойти с конурбанского автобуса; как он сидел в тени большого дерева - огромного существа, чьи листья трепетали на ветру, пронесшемся через долину; Легкий Ветерок спутал Пирсу волосы и потревожил сердце. А Пирс-то думал, что сбежал, наконец-то сбежал.
- Мир создан из историй, - объяснял Бо, словно маленькому ребенку, который слышит такую новость впервые и еще много повторений потребуется, чтобы она стало правдой. - Сейчас он - вот эта история. И будет ею, пока она не закончится.
- Единственная история, - сказал Пирс. - Вот и Роз это говорит. И они говорят. Я этому не верю.
- Не тебе ее заканчивать, - сказал Бо. - Но и не тебе отказываться.
- Вот! Вот в этом-то и безумие, - сказал Пирс яростно. - Безумие - считать, что мир - это сговор, сюжет, игра - то, что можно разгадать или там вычислить. Безумие, болезнь, как там ее… Нет. Нет.
- Мир и есть игра, - сказал Бо. - Но он к тому же еще и мир.
- Я не могу опять туда ехать, - сказал Пирс. - В этот город - не могу.
- Я не говорю, что это легко, - сказал Бо. - Это даже опасно. Даже если только ты один так считаешь.
- Я не могу, - сказал Пирс. - Я в принципе не согласен.
Бо встал и подошел к Пирсу. На миг Пирсу показалось, что Бо собирается обнять его, и он стоял, ожидая со страхом и надеждой, что бы это ни значило, что бы за этим ни крылось. Но Бо всего лишь подхватил Пирса под руку, словно боялся, что тот упадет, а потом руку вывернул и зажал жестким захватом.
- Ну, раз уж ты собрался сегодня поехать за ней, - сказал он таким тоном, словно у Пирса и вправду было такое намерение, хоть и мимолетное (а не было, не было), - постарайся узнать насчет Сэм. Сегодня. Это важно, а кроме тебя, некому.
Бо ушел, и Пирс уселся перед миской и пакетом.
Он так понял, что это едят, замачивая в молоке. Другой еды у него не было. Он встал и заглянул в холодильник - смотри-ка, молоко, и не прокисшее.
Да и сахар есть, сплошной дух, белее белого.
Он все перемешал и поднес полную ложку ко рту. "Это игра, но еще и мир". Как там Роз говорила: "Это же была просто игра". Не важно; они играли наверняка. А тут на тебе. Заканчивать не обязан, но и отказаться не можешь.
Он попробовал болтанку. Вкус тут же вызвал в памяти запах, давний запах, который когда-то, очень недолго, властвовал над жизнью Пирса - и это было ужасно, - но с тех пор он, по счастью, не встречался, а теперь и запах, и то, прежнее время захватили все органы чувств, так что ничего другого Пирс чувствовать не мог - не мог даже видеть, - только его, хотя откуда он и с чем связан, сказать бы не мог.
Еще одна ложка; он покатал кошмарные шарики во рту, и перед ним во всех подробностях всплыл летний лагерь, куда его, лет в девять, нет, даже восемь, отдали родители, почему-то не придумав ничего получше; видимо, хотели вытащить его на лето из города и хоть ненадолго оторвать от книжек; как же одиноко было в изгнании. Аксель не сообразил (а Винни о таком и не думала), что Пирс ничего не знает о нормальном мальчишеском детстве: толком не разбирается в бейсболе, не умеет плавать австралийским кролем и грести на каноэ; он боялся с кем-нибудь заговорить, чтобы эти недостатки не обнаружились, прятался и увиливал от игр, даже не решался спросить, где туалет, и первые дни своего заточения писал в штаны (заслужив презрение и отвращение каждого мальчишки, кто случайно приближался к нему, однако Пирс был так напуган, что даже не замечал этого; да он и теперь не мог вспомнить ни одного из тех счастливых ребят), но в конце концов случайно набрел на эти зловонные постройки и понял, что перед ним, едва не лишившись чувств от облегчения и отвращения; тот запах будочек, выгребных ям, ведер с известью, использованной бумаги, всего, что составляло неимоверно едкую вонь, - его-то и выпустили на волю гранулы, которые Пирс все еще сжимал в зубах, не в силах ни проглотить, ни выплюнуть.
Он встал, хватая ртом воздух, исполненный жалости к себе. Как они могли, как могли они. А он как мог, но ведь он-то был маленький, ах, бедненький сучонок. Он почувствовал, что опять готов заплакать, и разозлился на себя, но от этого рыдания только стали горше.
Ох уж этот лагерь. Жуткая компания сотоварищей, строгая, как епитимья, диета, череда бессмысленных занятий, от которых невозможно отказаться, разве что иногда отвертеться. Никогда больше он не чувствовал себя таким униженным, таким потерянным, таким зависимым от вездесущих и бесчувственных людей вокруг - до самой армии, с которой тот лагерь был схож абсолютно во всем: и стрижка ежиком, и шум такой же.
Да нет, он же не был в армии, что это вдруг выдумал. Пирс поднял голову. Он не стал солдатом, сумел притвориться негодным к призыву по стандартам тех времен, с помощью явной и очевидной уловки, которая, вероятно, удалась ему только благодаря искренней готовности к сотрудничеству: он спросил у вербовщика, нельзя ли обжаловать решение о признании его негодным к службе.
А может, он и в лагере не был? Теперь та поездка уже казалась невозможной.
Пирс посмотрел на миску с безобидными хлопьями, но больше есть не решился. Промелькнула ужасная мысль: Бо подсунул эту смесь нарочно. Он - пешка в игре Бо, взятая пешка. Нет, вот это вот - точно сумасшествие. Чего ради, спрашивается.
Он снова сел. Вспомнил, как вышел с призывного пункта на Уайтхолл-стрит в самом нижнем Манхэттене, прошел целый квартал, подальше из виду, а потом сел на бордюр, в самой толпе, и заплакал от облегчения и благодарности. Сбежал.
Задумавшись, он съел еще немного гранул. Потом еще.
Согласие и бегство. Такой гамбит он проворачивал чуть ли не каждый раз, когда сталкивался с чьей-то властью - не только с армией и церковью, но и с учителями и работодателями, со своим наставником Фрэнком Уокером Барром, литературным агентом Джулией Розенгартен: по робости своей не умея отказывать, оказать сопротивление, дать от ворот поворот, Пирс только соглашался, не находя причин для несогласия. Подчинялся и приказам дяди Сэма, под властью которого вдруг оказался, не видя особого смысла протестовать; однако соглашался он только внешне, а в сердце своем пытался сотворить из абсолютного несогласия нечто, согласие напоминающее: искусно лепил его из соображений здравого смысла, двусмысленностей, метафизических ухищрений, пространных метафор и уклончивых аналогий, пока ему не удавалось убедить даже себя самого. И таким образом избежать осуждения тех, с кем он для виду согласился.
Конечно, был Тот, от Кого таким образом не увильнешь; Он-то и забрал его любимую и заключил в свои объятия, и теперь она принадлежит Ему и делает знаки Пирсу, чтобы он согласился и с этим, но он не мог, нет, не в этот раз. А значит, он должен отвернуться и спрятаться или встать и сразиться. Драться или спасаться. Только и всего.
И что, ему придется в это поверить?
Кажется, важно не то, во что он верит, но то, что делает.
Что ж, ладно, он сделает это. Несмотря на явную, ослиную глупость задания. Дурацкое поручение, ему только такие и достаются; откажись он от них, ему вообще ничего не предложат.
Итак, он пошел, помылся, оделся потеплее, налил виски во фляжку, в свою серебряную фляжку, и вышел из дома задолго до темноты. Он подошел к своему "скакуну", хромому Росинанту, и уселся за руль. Потом снова вышел и вернулся в дом, потому что забыл ключ зажигания.
Дорожка к дому протоптана моими ногами, другой нет. Деревья по сторонам давно срублены, если вообще были. Чашка, что я нашел, простая и затертая, с ужасной трещиной; та самая чашка, о которой я просил, чтобы она меня миновала, но я изопью из нее напоследок перед уходом. Ключ на столе среди моих бумаг - тот самый, ключ от машины, на которой я уезжаю. За дверью черного хода еще одна дорожка, по ней мы когда-то вместе пришли сюда; а вода - бесконечная река, что поднимается средь скал и заполняет колодец, по насосам и шлангам попадает в мой дом: та самая река, что течет глубоко под землей и в небесах.
Не успев подъехать к автостраде, он случайно бросил взгляд на приборную доску, что делал редко; оказалось, стрелка, показывающая уровень топлива, лежит на нуле, и сколько она уже там находится - неизвестно. На участке отсюда до Откоса он знал только одну бензоколонку, такую старую и маленькую, что ее обслуживал всего один человек; она как раз показалась впереди. "У Вольфрама".
Серая, некрашеная заправка, кажется, одновременно была и свалкой: старые автомобили и детали от них, крылья, шины и ржавые радиаторы, а еще почему-то пара холодильников и ободранный виниловый диван. Марка бензина, значившаяся на большом круглом знаке, нигде больше в округе не продавалась, да и сам Вольфрам тут редко бывал: он доверял своим клиентам, те занимались самообслуживанием и бросали деньги в дверную щель.
Пирсу никогда не доводилось самому заправлять машину. Но он часто видел, как это делается; один раз они тут останавливались со Споффордом, а один раз с Роузи, и он имел возможность понаблюдать. Он справится; он должен.