Такой вот мгновенно-растущий бамбук. Была такая казнь в древнем Китае - жертву привязывали к колышкам за руки-ноги, так, чтоб спина пришлась на росток бамбука. За ночь он прорастал тело насквозь. А текос разрывал ткани мгновенно и не без эстетической привлекательности: некоторые самоубийцы уходили из жизни красиво, вживляя себе эти мерцающие кристаллы. Яр даже предложил проводить казни с подсветкой - красивее.
Бренар задумался и вздрогнул, когда над ухом раздалось:
- А, слава Богу! А я думаю, что делать, если не найду…
- Позвонить, - ответил Бренар, ставя ногу на эскалатор. Можно было бы взять такси, но подземный транспорт сейчас был самым безопасным; да и с эстетической точки зрения приемлемей. Последние годы Бренар не любил смотреть на город. Плачевное это было зрелище.
- А я хотел с тобой пропустить стаканчик, - извиняющимся тоном продолжал Морис. - Проблема есть…
- Мне на шестнадцатую ветку, - сообщил Бренар.
- А мне на семнадцатую, - огорченно ответил Морис. - Не поболтаем. Я вот чего… ты не сможешь меня сегодня в вечернюю заменить? С четырех до десяти, не больше. Лето, еще светло будет. А?..
- Заме… - Бренар споткнулся. - Тебя заменить?!
- Ну да, - сник Морис. - Понимаешь, срочно к детям съездить надо.
Бренару подумалось, что в сравнении с Морисом его работа была, наверное, сплошным подарком. С редкими буйными всплесками вроде сегодняшнего. Станиславу стало стыдно.
- Конечно, Морис. Я тебя заменю, - быстро сказал Бренар, чтобы ответить раньше, чем он бы успел пожалеть о сказанном.
* * *
С детства Мария любила сочинять сказки. Облака, травинки, былинки - все они таили в себе свои собственные истории.
А еще у нее была одна, очень тайная сказка. Про того, кому принадлежит таинственный голос, звучащий в голове. Голоса, как известно, слышат либо одержимые, либо святые. Обладатель этого голоса жил на небесах, но соблазны порой подкидывал совсем не небесные. Сначала Мари рассказывала о нем сказки сестрице, Гарде, когда та была маленькая, а потом перестала. Теперь рассказывала только травинкам. Эх, было бы много пергамента - написала б книгу! Мари-то была грамотная, отец ворчал, что девки дуры, но учил. И написала бы книгу, как у графа про чужеземные края - сама не видала, но оруженосец рассказывал, как граф открывает ее вечерами и кто-то из дам читает перед огнем, а граф играет локонами любимой жены.
Жизнью жены граф был обязан дочке кузнеца Марка.
Многих лекарей перепробовал граф, когда графиня умирала, истекая кровью в родильной горячке. Дошло и до Марии. "А какая она из себя, ваша знахарка?" - спрашивал граф у деревенских. "Ну, какая… известно какая - кузнецовая! - отвечали селяне. - От кузнеца на кузнеце деланная, на кузнице рожденная, от кузницы силу берущая". Известно ведь, кузнец сам без колдовства не бывает, то-то и живет всегда наособицу…
Мари успела вовремя, чтобы остановить руку лекаря, намеревавшегося отворить графине кровь. С тех пор граф к Марку очень благоволил. Жена у графа была драгоценная, ненаглядная.
Сидела Мари на каменистом обрыве, над речкой, и думала: вот все девки как девки, о женихах да о приданом, а она о том, да о сем… Как хорошо вот было бы встать сейчас над обрывом, и броситься в небо, как делают это ангелы, живущие на других звездах, седлающие удивительных птиц…
- Эй, ведьмовка! Ты чего? Прыгать удумала? - осторожно окликнули сверху. Мари обернулась: к ней, на уступ, спускался ученик отца. - Домой не ходи, там за тобой пришли. Отец сказал - к бабке беги, не к ночи будь помянута, или схоронись где…
Сердце стукнуло и оборвалось. Рухнуло, застучало, как осыпь по каменистому склону. Бурля, захватывал ужас водоворотом.
Мари, не слушая, что мальчик кричал дальше, подобрав юбки, бросилась бегом - через рощу, затем вниз, по склону, через поле, через ручей, потом напрямик. Пятку что-то кольнуло, но Мари не остановилась. Неужели, Господи… Неужели!
Мари, запыхавшись, ворвалась в дом, и чуть не налетела на фигуру в шелковой сутане. Серебряное распятие покачивалось у самого ее носа, а висело оно на груди молодого человека, который внимательно глядел на Мари сверху вниз, сложив перед собой руки.
- Я тебе что сказал… - недобро глянул отец.
- Вы позволите нам побеседовать наедине? - обратился к Марку инквизитор. Он был красив и не страшен, но в глазах сияла непререкаемая власть.
Отец, грохнув дверью, вышел, и инквизитор кивнул Марии:
- Садись.
Будто он у себя дома! С как можно большим достоинством Мари уселась, важно подобрав юбки, как делала это графиня. Инквизитор усмехнулся.
- Можешь звать меня Сезар.
…Чем больше слушала Мари инквизитора, тем безнадежней казалось ее положение. Отказаться - навлечь святой гнев. Да отец и ждать не будет - не уйти отсюда красавцу Сезару, покатятся под лавку его смоляные кудри под алой шапочкой! За дверью раздавались голоса, и Мари твердо решила не допустить кровопролития. Иначе придут мстящие и испепелят весь край. Знаем, слыхали.
Потому же отметался и яд, которым можно отравить Сезара, подсыпав, как отвернется, а потом сбежать… Ну, а остальные?
А если согласиться, да показать всю свою ведовскую силу да явить голос - сожгут, непременно сожгут, как станет она не нужна…
Куда не кинь - всюду клин.
- Любишь жизнь? - тихо спросил инквизитор.
Мари не ответила.
- А они тоже любят, только умирают в столице сотнями… Пока не поздно - прошу… я тебя прошу.
И зачем сказал? Голос кричал: спасайся, беги, а Мари кивала согласно.
- Тонкая у тебя кожа, - заметил Сезар, беря в руки ее запястья, где под светло-коричневым загаром бились голубые жилочки.
Опустив голову, Мари ощущала на себе его взгляд и понимала, как выглядит в его глазах - тощим цыпленком. Другие в тринадцать уже и замужем, и младенец у груди, а она…
За дверью выругался отец, звякнул металл.
Мари кивнула еще раз, и еще.
Часть 2. Костры Гиппократа
III
Квартал бараков, к которому был приписан Морис, поражал запущенностью. Шелестели по улице куски бумаги, газеты, используемые здесь вместо пеленок. Валялись куски картона, фанеры, из которых мастерили мебель, какие-то железяки, и помоев хватало. Но полиции здесь было много, и район считался безопасным: белые маски светились мерцающим антисептиком на каждом углу. Участковый здесь был - непререкаемый авторитет. В центральных районах убийств врачей почти не бывало, и вредность профессии сказывалась в основном на эмоциональном уровне.
Бренар поправил маску, отозвавшуюся на прикосновение радужными всполохами. Перетертый в порошок текос был прекрасным дезинфектором - но при попытке обработать им целые кварталы обязательно попадалась сотня-другая неизмельченных кристаллов, взрывающих дома или нечаянно проглотивших людей. Поэтому тотальная дезинфекция была признана нецелесообразной, и порошок применялся только в изготовлении индивидуальных средств защиты - врачей и полисменов. На всех ваторцев масок не хватало.
Бренар с облегчением подумал, что до конца смены осталось чуть больше полутора часов. После этого ада он начал ценить свою спокойную должность.
Нет, он, конечно, знал, что творится в захваченных эпидемией кварталах, но это его не касалось, проходило мимо. А теперь вся скрытая реальность обрушилась неожиданным водопадом.
Эпидемия тлела по нищим кварталам пятнадцатый год. Сегодня Бренар сжег уже три дома, вызывая пожарных и вынося приговор двумя росчерками мелка.
- Мама, мама, врач! - заплакала какая-то девочка. Мать, с ужасом глянув на Бренара, подхватила дочь и скрылась в подворотне.
Бренар ощущал власть, и эта власть ужасала. Он знавал участковых, которым нравилось это ощущение власти над жизнью и смертью - таких сторонились даже коллеги. Но большинство врачей видело в этих дежурствах только грязную, очень грязную работу. Лекарств не хватало, и способ пресечь распространение инфекции был один - жечь. Так Ватора уже пятнадцать лет боролась с "морозянкой", и Бренар и забыл почти, какой он был - мир до эпидемии. Эта планета не любила людей. Два солнца вызывали мутации привычных людям, принесенных с Земли, вирусов. Сейчас осталось только вечернее, желтое, заходящее поздно. Оно окрашивало мир в бледно-призрачные цвета, и улица под его лучами напоминала фанерные декорации.
Ощущение заброшенной сцены дополнял разлетающийся в стороны мусор и общий отпечаток мертвенного существования.
Неудивительно: с приближением врача улицы вымирали.
Бренар стоял у очередной двери, вынося вердикт. Всю жизнь он не исполнял приговор, а наблюдал со стороны. С краю. А теперь он - судья, и он ставит на жизнях этих людей крест. В очень, очень буквальном смысле… В этой развалюхе как-то умещалась очень большая семья, два с половиной десятка человек. Полнейшая антисанитария, и не нужно было доставать анализатор, чтобы понять, что большая часть семьи уже обречена. Еще при входе Бренару бросились в глаза пять или шесть мордочек, бледных сквозь чумазость до белизны, с крупными каплями пота на висках. Кто-то за занавеской тихо вскрикивал, бредил, стонал. Надсадно орал младенец на руках девчонки с пустыми глазами: лицо ребенка было красным, свекольным, и это значило, что болезнь вступила в последнюю стадию. Не надо разворачивать пеленки, чтобы увидеть черные прыщи.
Это смерть.
С Бренаром никто не заговорил, никто не остановил. Никто не бежал. Выходя, он услышал только, как пронзительный женский голос стал громко, с надрывом молиться на малознакомом наречии. Эмигранты?..
Ставя крест на дверях и нажимая кнопку вызова пожарного расчета, Бренар считал минуты до конца смены. По небу вяло ползло вечернее тусклое солнце, большое, круглое, бледное, как лицо "морозяного".
* * *
Крысы шастали всюду: по кучам отбросов, по канавам, самые наглые расхаживали прямо по мостовой. На большинстве же улиц, превратившихся с осенью в болота, мерзкая живность скакала по ногам и цеплялась за рукава. Из города отбросы уже давно никто не вывозил: мэр сбежал, всем остальным было плевать. Мария видела и чувствовала, как увязает в крысиных зубах чумной город, и как клыкастые твари, жирея, загрызают последнюю надежду столицы.
Город обезумел: откуда-то неслись звуки нежной лютни и разнузданной оргии, на окраинах пылали пожары. Чума еще не вступила в свои права, и многие надеялись спастись, подкупая стражу и разбредаясь по окрестностям, неся смерть и получая ее от вил испуганных крестьян.
Но надежду еще не всю сожрали крысы и пропили пирующие. Оставшиеся горожане пытались спастись по-своему: кто-то звал докторов, в масках, забитых целебными травами, похожих на хищных птиц; кто-то швырял факелы на крыши умирающих соседей.
Странно еще, как пожар не охватил всю фахверковую столицу.
Мария шла в одиночестве по центральной улице, огибая телеги с мертвецами. Почерневшие трупы больших и маленьких людей высились на колесах горами. Вывозить и хоронить было некому. Кто-то умер, кто-то пил, кто-то ждал конца.
"Остановить", - думала Мари. Голос подсказывал простейший подход: жечь, как жгут завшивевшую одежду… Все в Марии протестовало против такого решения, и спасти хотелось не только живых, но и умирающих. Мария шла по городу и чувствовала его боль. И каждый крик, каждый вздох отдавались в сердце как свои.
"Ты можешь?!" - крикнула Мария демону, ангелу, тому, кто говорил с ней и советовал ей.
"Сначала я должен поставить диагноз", - сказал голос.
По булыжной мостовой прогромыхала повозка, полная тел воспитанников сиротского приюта Ордена Милосердия. Следом шла молодая монашка и плакала в ладони.
"Что мне нужно делать?", - спросила Мари.
"Бежать из этого города, пока не поздно! - ответил голос. - Бросить все и бежать, бежать, бежать!"
- Пить! - раздавалось из открытого окна. - Пиииить!
Там кто-то был еще жив, и Мари вошла в дом.
"Беги!!! - бесновался голос. - Бе-ги!"
Крысы мелькали по этажам, по лестницам, по которым шла Мария с кружкой воды; крысы скалились по канавам, заваленным трупами и свалившимися от слабости.
- Скажи же, что делать, или изыди, сатана! - закричала Мария, глядя из окна на корчащийся в агонии город.
"Хорошо, - сдался голос. - Я должен вблизи посмотреть на тело. Осмотр производи так…".
И Мария, повинуясь гласу, поднимала веки чумным, и заглядывала в мутнеющие глаза, и прикладывала ухо к хрипящим грудям, и тонкими пальцами доставала распухшие языки…
А Смерть ходила рядом, но не смела приблизиться.
IV
Если бы все было так просто, как в книжке! Спасение нашлось, и он подарил его чумному городу… вернее, Мария подарила. Бренар поражался, как своевольно ведут себя его герои. Иногда жизнь Мари и ее мира виделись ему настолько реально, что Станиславу казалось, что он бредит или сходит с ума. Да и желание написать книгу возникло, если припомнить, только тогда, когда сны с этой глупой, по юношески горячей девушкой стали слишком частыми. Сначала Бренару было просто интересно следить за ее жизнью и набрасывать сюжетные линии в блокноте; потом, когда герои внаглую перли против сюжета, возникла мысль перевоспитать девчонку… Юна и глупа; а впрочем, и сам Станислав был когда-то таким… или не был?
Как просто все-таки в книгах. Потница чудесным образом оказалась гриппом с осложнениями, прогнозы в средневековых условиях вырисовывались мрачные, но Мари взялась за дело с энтузиазмом. По мере сил Станислав разбирался с ней в припарках, компрессах и деревенских рецептах. Штраф за "Древнюю медицину" давно уже перевалил за четыре сотни и подбирался к пяти. И еще Бренар посоветовал сказать Сезару, чтобы кто-нибудь занялся крысами, а то так и до настоящей чумы недалеко.
В жизни все было куда сложней.
Бренар вытер пот со лба, поправил маску. Наверное, этим детям он кажется чудовищем, но… Слава Богу, в этом доме все здоровы. Он достал горсть витаминок, протянул матери. Вряд ли это существенно укрепит иммунитет детишек, но на этот раз Станислав просто не мог идти по кварталу и ничего не делать.
Чертов Морис, опять спихнул на него дежурство. Будто Бренару одного раза не хватило.
- Докта, докта! - бормоча на чудовищном диалекте, смуглый мальчик всунулся в незастекленное окно. - Докта, ме брат посылать, дай монету, там больной, покажу!
Сзади щенка подталкивал парень постарше, лет пятнадцати. Нет, напасть они не осмелятся, полисмен на углу. Бренар вышел на улицу, щурясь от полуденных лучей двух светил.
- Что надо?
- Больной там, - развязно тыкнул пальцем второй. - Там, докта! Дай монету…
Бренару стало грустно. Кинув монету парню, он пошел к указанному дому, зная наверняка, что за вердикт придется вынести. И, конечно, так оно и было: молодой еще, лет тридцати, парень метался на низкой постели из наваленных друг на друга слежавшихся матрасов и промокших от пота простыней. В комнате витал ощутимый запах патсы - малодейственного отвара, которым здесь пытались лечить "морозяных".
- Доктор, доктор! - метнулась к Бренару какая-то женщина, видимо мать. Она говорила почти чисто; возможно, раньше жила в лучших условиях, или была учительницей одной из расформированных школ. - Он заболел только вчера, и у нас много лекарств!
Бренар осторожно отстранил женщину и наклонился к больному. Да, если дать ему курс современных антибиотиков…
- Мы можем лечиться, - таясь, шептала женщина. - Мы купили лекарства у контрабандистов, хорошие лекарства, настоящие лекарства, не смотрите, что здесь пахнет патсой - это на всякий случай, клянусь! Вот, я вам покажу…
Бренар смотрел, как мать достала из тайника россыпь цветных упаковок. Бедная женщина, не понимает, что Бренар обязан доложить о контрабанде, отправить ее в камеру, если еще не больна, а сын… Черт, его ведь можно вылечить. Но инструкции…
- Пока вы еще не заразились, я реко…
Она рухнула на колени и обхватила ноги Бренара.
- Я прошу вас, прошу… Мы бы сами, но Сабато, он в ссоре с моим сыном: он предал, он злой, ябеда, подлец! Иуда Сабато! Прошу вас, дайте нам шанс… Мой сын сильный, он выздоровеет, вот честное слово, выздоровеет - доктор, будьте милосердны! - полукрик несчастной был невыносим, и Бренар в ужасе попытался рвануться из дома - но женщина вцепилась крепко и не отпускала. - Придите через три дня, доктор, и вы увидите, что он поправился! Дайте шанс, у нас же есть лекарства!
Бросившись к тайнику, женщина извлекла какой-то сверток, на фанерный пол посыпались монеты - здесь электронный расчет был не в ходу. Подбирая, она пыталась всунуть их в руку Бренара. Бренар дрожащими руками отводил ладони женщины, но она совала деньги с сумасшедшей настойчивостью. Рванула платье, вывалилась тощая грудь и несколько бумажек. Станислав закрыл глаза, глубоко вздохнул несколько раз, потом обернулся и взглянул на больного. Действительно, трех дней с контрабандными лекарствами хватит. Но инструкции! Женщина совала в руки купюры. Сжав руки в кулаки и спрятав их за спину, Станислав мычал что-то невразумительное. Парень стонал. В углу, за занавеской шебуршился кто-то.
Сглотнув, Бренар взглянул на мать, потом на сына, потом снова на мать. За занавеской заплакал ребенок. Станиславу показалось, что малышу зажимают рот.
- У вас достаточно лекарств? - строго спросил он, наконец решившись.
- Да, доктор! - женщина бросилась вытряхивать к его ногам все богатство: мелкие купюры и упаковки инъекций.
- Ладно, - Бренар кивнул. - Смотрите, не попадитесь другой смене.
Выходя из дома, он махнул рукой ожидающему Сабато с дружками. Кривая ухмылка расплывалась по роже мерзавца. А ведь он же сам завтра может оказаться живым на костре Гиппократа…
- Это простая простуда! - крикнул Бренар, и, развернувшись, резко черкнул на дверях круг.
Чувствовал он себя Фатимой, спасающей дом Али-Бабы.