Горничная смотрела на нее, затаив дыхание.
- Попомни мои слова, малышка Джейн! - добавила кухарка и вернулась к своему тесту.
На том история и кончилась на некоторое время, так как миссис О’Рейли, будучи ирландкой, была более склонна к веселью, чем к слезам. Кроме того, она так и не призналась испуганной служанке, что не сожгла сверток, а оставила его на столе в кабинете, да и сама почти забыла об этом. В конце концов, не ее это работа - открывать дверь. Она "доставила" посылку. Ее совесть была чиста.
Таким образом, ее слова никто не запомнил, тем более что в этом тихом и удаленном предместье ничего плохого не случилось: Моника по-прежнему играла одна и была счастлива, а полковник Мастерс оставался таким же властным и угрюмым, как всегда. Холодный влажный ветер все так же колыхал серебристую сосну, а дождь стучал в оконные переплеты, и никто больше не звонил в дверь. Так прошла неделя - довольно долгий срок в этом спокойном предместье.
Но однажды утром колокольчик в кабинете полковника призывно зазвонил. Так как горничная была наверху, на звонок откликнулась кухарка. Полковник держал в руках полуоткрытый коричневый сверток, сбоку свисала бечевка.
- Я обнаружил это у себя на столе. Меня не было в кабинете уже с неделю. Кто это принес? И когда? - Его обычно желтоватое лицо пламенело от гнева.
Миссис О’Рейли ответила, смутно припоминая обстоятельства.
- Я спрашиваю, кто его принес? - продолжал настаивать полковник.
- Незнакомец, - промямлила она. - Не из тех, кто живет по-соседству. Я его никогда прежде не видела. Мужчина, - добавила она нервно.
- Как он выглядел? - Вопрос прозвучал как выстрел.
Миссис О’Рейли очень удивилась.
- Темнокожий, - заикаясь, пробормотала она. - Совсем черный, если я верно его рассмотрела. Только он пришел и ушел так быстро, что я не успела разглядеть его лицо и…
- А на словах? - резко оборвал ее полковник.
Она засомневалась.
- Ничего, - начала она, припоминая, как все было.
- Он что-нибудь сообщил, я вас спрашиваю? - угрожающе повторил полковник.
- Ничего, сэр, совсем ничего. И исчез прежде, чем я успела спросить его имя и адрес, сэр. Но мне кажется, это был негр, или ночная тьма - не могу точно сказать, сэр…
Через минуту она бы разрыдалась или потеряла бы сознание, такой ужас охватывал ее перед хозяином, когда она начинала врать напропалую. Но в этот миг полковник избавил ее от возможных последствий, резко протянув надорванный сверток. Он, против ожидания, не стал расспрашивать дальше и даже ругаться, а отдал приказ, что выдавало овладевший им гнев и тревогу да еще, как ей показалось, боль.
- Забери это и сожги, - зазвенел его командный голос, и посылка оказалась в ее протянутых руках. - Сожги, - повторил он, - или выброси куда-нибудь.
Полковник практически швырнул ей сверток, словно спешил избавиться от него.
- Если этот мужчина вернется, скажи ему, что посылка уничтожена, - по-прежнему со сталью в голосе продолжал он. - И скажи, что она не попала мне в руки, - он особо подчеркнул последние слова. - Ты поняла?
Полковник словно швырял в нее слова.
- Да, сэр. Конечно, сэр. - Кухарка развернулась и, спотыкаясь, вышла из комнаты, осторожно держа сверток на согнутых руках, стараясь не прикасаться к нему пальцами, словно тот мог укусить или ужалить.
Но постепенно ее страх исчез, ведь если полковник Мастерс обращался с посылкой столь пренебрежительно, то чего тогда ей бояться. И, оставшись одна на кухне в родном окружении, женщина открыла сверток. Отогнув толстый край бумаги, она заглянула внутрь и, к своему удивлению и разочарованию, обнаружила там светловолосую куклу с восковым лицом, которую можно купить в любом магазине игрушек за шиллинг и шесть пенсов. Самая обычная маленькая дешевая куколка! Ее мертвенно-бледное лицо было невыразительным, волосы цвета соломы - грязными, а корявые ручки лежали неподвижно по бокам. Закрытый рот как будто усмехался, зубов видно не было, а ресницы казались сделанными из старой зубной щетки. И вся она, в своей бумажной юбочке, выглядела какой-то безобидной, пустяшной и даже немного страшненькой.
Кукла! Кухарка хихикнула, и весь ее страх испарился.
"Го-о-споди, - подумала она, - ну у хозяина и совесть, словно нечищеная клетка с попугаем! А может, и того хлеще!"
Но женщина слишком боялась полковника, чтобы испытывать к нему презрение, ее чувства, скорее, походили на жалость. "Во всяком случае, - подумала она, - кто-то обошелся с ним очень плохо. Верно, он ждал чего-то другого, но уж никак не грошовую куклу". Ее доброе сердце жалело его.
Вместо того чтобы "выбросить или сжечь эту проклятую посылку" - а ведь внутри оказалась вполне сносная куколка, - кухарка подарила ее Монике. Моника же, редко получая новые игрушки, ее тотчас полюбила и клятвенно пообещала, сурово предупрежденная миссис О’Рейли, что отец никогда об этом не узнает.
Ее отец, полковник Химбер Мастерс, относился к числу тех, кого называют "разочаровавшимися": судьба заставила его жить в окружении, которое он не терпел, карьера не оправдала ожиданий; любовь - а ведь Моника была плодом любви, - по всей видимости, тоже. Но он был вынужден терпеть, ограниченный своей пенсией.
Мужчиной он был молчаливым и резким, но не более того. Соседи его не то что не любили - скорее, не понимали. Молчаливая манера поведения, смуглое, изборожденное морщинами лицо делали его угрюмым в их глазах. "Смуглость" в тех местах означала загадочность, а "молчаливость" провоцировала женские фантазии. Это открытые и светловолосые тотчас вызывают симпатию и добрую реакцию. Полковник очень любил бридж и слыл первоклассным игроком. Поэтому играл каждый вечер и редко когда возвращался раньше полуночи. Естественно, игроки его охотно принимали, а тот факт, что дома его ждал обожаемый ребенок, несколько сглаживал ореол таинственности. Моника, хотя ее и редко видели, нравилась женщинам соседних особняков; и что бы ни гласили сплетни об ее происхождении, все признавали, что "он ее любит".
Тем временем для Моники эта кукла стала настоящим сокровищем в ее столь бедной игрушками и играми жизни. То, что это "секретный" подарок от отца, лишь добавляло кукле привлекательности. Много других подарков попало к ней точно так же, но она не придавала этому значения. Вот только он никогда прежде не дарил ей кукол, поэтому она вызывала у девочки особый восторг. Никогда-никогда Моника не выразит явно своей радости, пусть все останется ее секретом и его тоже, но это лишь увеличивало ее привязанность к игрушке. Она любила отца, его молчаливость была тем, что она обожала и уважала. "Такой уж мой папа", - говорила Моника, когда получала новый тайный подарок, и всегда инстинктивно чувствовала, что ей не нужно его благодарить, что это часть их любимой игры. Но эта кукла была особенно прелестна.
- Она более живая, чем мои мишки, - сказала Моника кухарке, когда внимательно изучила куклу. - Почему он купил ее? Ой! Она даже говорит со мной!
И девочка начала обнимать и ласкать эту практически бесформенную игрушку.
- Это моя дочка, - воскликнула она, прижимая ее к щеке.
Мишки не смогли бы быть ее детьми, они ведь не люди, тогда как кукла вполне подходила на эту роль. Кухарка и гувернантка осознали, что игрушка привнесла уют в этот мрачный дом, а еще надежду и материнскую нежность, - чего игрушечный медвежонок дать неспособен. Ребенок, человеческое дитя! И кухарка, и гувернантка - они обе видели, как Моника получила подарок, - потом рассказывали, что девочка открыла посылку и, рассмотрев куклу, издала восторженный крик, сходный с криком боли. В нем было столько неистового ликования, словно инстинктивное отвращение оказалось тотчас сметено, вытеснено всепоглощающей радостью. Именно мадам Йоцка вспомнила, но уже гораздо позднее, это противоречие.
"Теперь, когда вы меня спросили, я припоминаю, что Моника взвизгнула", - признавала миссис О’Рейли позже, хотя тогда она не придала этому значения, сказав только:
- Милочка, ну не прелесть ли!
А мадам Йоцка предостерегающе добавила:
- Если ты, Моника, будешь так сильно ее прижимать, она не сможет дышать.
Но Моника продолжала в восторге сжимать куклу, не обращая на них никакого внимания.
Маленькая дешевая кукла с волосами цвета соломы и восковым лицом.
Печально, что узнаем мы об этом странном случае лишь через "вторые руки", а основную информацию черпаем из рассказов кухарки, горничной и какой-то сомнительной иностранки. Определить, где изложенные факты пересекают незримую границу фантастического, можно лишь с помощью внимательного ока микроскопа. Под микроскопом ниточка паутины новозеландского паучка кажется толстой, как канат; но, если изучать ее по информации из "вторых уст", она истончается до полной невесомости.
Польская гувернантка, мадам Йоцка, покинула дом весьма внезапно. Она ушла через некоторое время после появления куклы, несмотря на обожание Моники и хорошее отношение к ней полковника. Она была миловидной молодой вдовой, хорошо образованной, тактичной, рассудительной и понимающей. Женщина любила Монику, и Моника была с ней счастлива. Гувернантка испытывала страх перед своим нанимателем, хотя, наверное, втайне восхищалась его сильным, сдержанным английским характером. Он предоставлял ей полную свободу, она же никогда ею не злоупотребляла, - все шло гладко. Оплата была хорошей, и она в ней нуждалась. И вдруг гувернантка ушла. В неожиданности этого ухода, в самой его причине, несомненно, крылся намек на эту примечательную историю, что пересекла незримую границу фантастического. Внятно мадам Йоцка сказала только, что она напугана и не может больше провести здесь ни одной ночи. Предупредив за сутки, она собралась и покинула дом. Причина была абсурдная, но всем понятная: любая женщина может чего-то испугаться в мрачном особняке. Глупо или нет, но понять можно. Эту идефикс, эту одержимость, сделавшую суеверной, почти истеричной всегда тактичную и рассудительную женщину, невозможно было пересилить никакими аргументами. Абсурдно, но объяснимо.
Но причины, вызвавшие у мадам Йоцки такой ужас, оказались иными и объяснялись очень просто - они были связаны с куклой. Гувернантка Богом клялась, что видела, как кукла "ходит сама по себе". Кукла двигалась, дергаясь и прихрамывая, по кровати, в которой спала Моника, и выглядело это омерзительно.
Мадам божилась, что видела все это при свете ночника. В тот раз она заглянула в приоткрытую дверь, как делала всегда перед сном, желая убедиться, что с девочкой все в порядке. Лампа хотя и слабо, но довольно отчетливо освещала кровать. Внимание женщины привлекло какое-то прерывистое движение на стеганом покрывале. Казалось, что-то маленькое движется, спотыкаясь, по его шелковой поверхности. Возможно, там что-то перекатывалось: какая-то игрушка, которую Моника забыла убрать, скатывалась, когда девочка шевелилась под одеялом.
Присмотревшись, мадам поняла, что это не просто какой-то предмет и он не просто перекатывается и соскальзывает, как ей почудилось ранее. Оно шагало, делая маленькие, но вполне размеренные шаги, словно что-то живое. С крошечным ужасным лицом, которое ничего не выражало, и эти глаза… Маленькие, сверкающие глазки, которые уставились прямо на мадам Йоцку.
Женщина несколько секунд смотрела как завороженная и вдруг неожиданно осознала, что этот маленький целеустремленный монстр - кукла, кукла Моники! И сейчас эта кукла двигалась по направлению к ней по складкам покрывала. Шла прямо на нее.
Мадам Йоцка взяла себя в руки, пытаясь отвергнуть это невероятное и немыслимое. Она пыталась отринуть от себя и тот холод, что сковал все ее тело. Гувернантка молилась. Она лихорадочно ухватилась за воспоминания о своем духовнике из Варшавы. Не издав ни единого звука, в душе нарастал вопль. Но кукла, убыстряя шаг, ковыляла прямо к ней, и стеклянные глаза пристально смотрели на гувернантку.
Тут мадам Йоцка потеряла сознание.
То, что мадам была женщиной весьма рассудительной, это совершенно ясно из ее трезвой оценки: слишком уж невероятной была история, никто не поверит. Она шепотом рассказала ее только кухарке, в то время как полковнику представила более убедительную версию о том, что смерть одного из членов семьи обязывает ее поспешить в Варшаву. Однако тогда, едва придя в себя, молодая женщина набралась храбрости и совершила почти подвиг, а именно: взяла себя в руки и решила провести маленькое расследование. Вооруженная своей верой, она так и поступила - на цыпочках прошла в глубь комнаты и убедилась, что Моника спокойно спит, а кукла неподвижно лежит на покрывале, почти в ногах. Гувернантка присмотрелась к ней внимательнее. Незакрывающиеся кукольные глаза, обрамленные огромными черными ресницами, смотрели в пустоту. Выражение лица куклы было не столько невинным, сколько откровенно глупым, дешевое подобие жизни глядело маской смерти, где живого не могло быть и в помине. Кукла выглядела не просто неприятной, а отвратительной.
Тем не менее мадам Йоцка не только присматривалась. С завидной смелостью она заставила себя дотронуться до этого маленького кошмара. Даже взяла его в руки. Вера гувернантки, ее глубокие религиозные убеждения вступили в противоречие с увиденным ранее. Она не могла видеть никакого движения. Это невероятно и невозможно. Причина должна крыться в ней самой. Во всяком случае, эта убежденность дала ей силы дотронуться до вызывающей отвращение маленькой игрушки, взять ее в руки. Гувернантка положила куклу на стол рядом с кроватью между вазой с цветами и ночником и оставила ее лежать на спине - такую беспомощную, невинную, но по-прежнему вызывающую ужас. Только потом она вышла из комнаты с дрожью в коленях и пошла к себе. То, что ее руки оставались ледяными, пока она наконец не уснула, легко можно объяснить вполне естественными причинами, чтобы нам не заострять на этом внимание.
Было ли это плодом ее воображения или происходило на самом деле, но тем не менее то, как сделанная на какой-то фабрике игрушка двигается, словно живое существо, явило собой ужасающий спектакль. Все выглядело будто оживший ночной кошмар. Для мадам Йоцки, находившейся под защитой строгих принципов, это стало настоящим потрясением, ударом, последствия которого постепенно разрушали ее. Увиденное разбило вдребезги все ее представления о реальном. Кровь застыла в жилах, а в сердце вполз ледяной ужас, все внутри на миг замерло, и она потеряла сознание, что было практически закономерно. Но именно потрясение от этой неправдоподобной игры придало ей смелости действовать дальше. Мадам искренне любила Монику. Вид важно вышагивающего по покрывалу крошечного чудовища совсем рядом со спящим детским личиком и сложенными ручками - вот что придало ей сил взять это в руки и отложить подальше…
В течение нескольких часов, прежде чем она смогла уснуть, гувернантка то опровергала увиденное, то принимала. Уже засыпая, она пришла к выводу, что зрение ее не обмануло. На самом деле, несмотря на ее репутацию, в суде это вряд ли придало ее рассказу достоверности.
- Соболезную, - сказал полковник Мастерс в ответ на сообщение гувернантки об ее утрате, потом внимательно посмотрел на нее. - И Моника будет по вам скучать, - добавил он с одной из своих редких улыбок. - Вы нужны ей.
И вдруг, когда она уже собралась уходить, он протянул ей руку и добавил:
- Если потом вы сможете вернуться - дайте мне знать. Ваше влияние… столь благотворно.
Она невнятно пообещала что-то в ответ, но, покидая дом, не могла успокоиться - ее терзали мысли, что Моника нуждается в ней. Как бы она хотела, чтобы он не произносил тех слов. Ею завладело чувство вины, словно она бежала от своих обязанностей, отказывалась от дарованной ей Богом возможности помочь девочке. "Ваше влияние… столь благотворно".
Уже потом, в поезде, Йоцку начала мучить совесть: прямо царапала, кусала и грызла. Как она смогла оставить ребенка, которого любила; ребенка, который нуждался в ней, и все из-за того, что перепугалась до потери сознания. Нет, это была лишь одна сторона случившегося. Она уехала потому, что в дом пришел дьявол. Когда истеричный темперамент, загнанный еще в детстве в рамки жестких догм, начинает влиять на анализ фактов, тогда разум и логика оказываются в стороне. Здравый рассудок и эмоции польской гувернантки оказались в противоречии друг с другом, а потому у нее не родилось ни одного умозаключения, заслуживающего внимания.
Она бежала назад в Варшаву к отчиму, отставному генералу, в чьей беспутной жизни для нее не было места и где ее не ждали. Для молодой вдовы, которая нашла работу, чтобы избавиться от его грубого отношения, было крайне унизительно вернуться сейчас с пустыми руками. И все же, возможно, ей было легче встретиться с эгоистичным и злым отчимом, чем открыть полковнику Мастерсу подлинную причину, побудившую ее уехать. Совесть мучила ее все сильнее по мере того как все новые детали всплывали в ее памяти.
Например, пятна крови, упомянутые миссис О’Рейли - этой суеверной ирландской кухаркой. Гувернантка посчитала для себя за правило не обращать внимания на ее небылицы, но теперь неожиданно вспомнила тот нелепый разговор, касающийся прачечной, и глупые замечания, что сделали по этому поводу кухарка и горничная.
"Эта кукла ничем не покрашена, точно говорю тебе. Она восковая и набита опилками, вот и все, - говорила горничная. - И я узнаю пятна краски, когда вижу; но это не краска, это - кровь". А позже миссис О’Рейли говорила: "О Господи! Еще одна капля крови! Она грызет ногти… это уж не моя работа!"
Красные пятнышки на рубашках и наволочках, конечно, удивляли, но в тот момент мадам Йоцка не придавала всему этому значения. Стирка белья ее никак не касалась. Что за нелепая прислуга! И сейчас, в поезде, эти пятна - может быть, пятна крови - не выходили из головы.
Ее беспокоило еще и труднообъяснимое чувство, что она бросила на произвол судьбы человека, которому нужна ее помощь и которому она могла бы помочь. Слишком неясное, чтобы выразить вслух. Может, оно основывалось на словах полковника, о ее "благотворном влиянии"? Женщина не могла ответить. Эта была всего лишь интуиция, а интуицию не подвергнешь анализу. Тем не менее основанием служило твердое убеждение, возникшее у нее еще с того момента, как она появилась в доме Мастерса, что полковник боится своего прошлого. Он совершил нечто, о чем сожалеет и чего стыдится, и, возможно, боится возмездия. Он ждет этой расплаты, наказания, которое проникнет тайком, словно ночной вор, и схватит его за горло. Именно этой ужасной мести сможет помешать ее "благотворное влияние", подкрепленное верой, сродни покровительству ангела-хранителя, что может дать только она.