Прошедший день был ужасно ветреным, но сейчас ветер стих, только его обрывки, посвистывая, пролетали в ночи. Свет полной луны струился сквозь ветви. По небу проносились клочья туч, похожих на бегущих чудищ, но внизу было тихо. Спокойные, стояли толпы деревьев, роняя капли с ветвей. Влажные стволы мерцали и искрились, когда их высвечивала луна. Сильно пахло землей, перегноем. Воздух был свеж и пахуч.
И миссис Биттаси понимала, что все это наяву, она ощущала себя повсюду - как будто вместе с мужем покинула дом! Здесь не было и тени сновидения, только тревожная, неоспоримая реальность. Видение на время скрылось в ночи. Женщина села в кровати - вернувшись в дом.
Комната бледно светилась - луна заглядывала в окна, поскольку шторы были подняты, - рядом на кровати виднелась фигура мужа, неподвижного в глубоком сне. Но опасения, которые заставили Софию резко, неожиданно проснуться, были не напрасны: нечто прямо рядом с кроватью, подобравшееся к спящему мужу, ужаснуло ее. Такая наглость - деревья совершенно не принимали женщину в расчет! - потрясла до того, что миссис Биттаси невольно вскрикнула. Вскрикнула, прежде чем поняла, что делает, - протяжный высокий возглас ужаса наполнил комнату, частично потонув в обступившем сумраке. Вокруг кровати столпились влажные, блестящие существа. Под потолком зеленой массой виднелись их очертания, распространившиеся по стенам и мебели. Они покачивались, массивные, но полупрозрачные, легкие, но плотные, двигаясь и поворачиваясь с вкрадчивым шорохом, многократно усиленным странным гулом. В этом звуке слышалось что-то сладкое и запретное, оно окутывало женщину колдовскими чарами. Такие нежные поодиночке, в своей совокупности они становились грозны. Ее сковал холод. Простыни стали ледяными.
Она опять вскрикнула, на сей раз почти беззвучно. Чары проникли глубже, добравшись до самого сердца, умерили ток крови и забрали жизнь, вовлекая в поток - по направлению к незваным гостям. Сопротивляться казалось невозможным.
Муж, поворочавшись во сне, проснулся. И тогда фигуры выпрямились, вытянулись вверх, собрались вместе неким поразительным образом. Уменьшились в размерах, а затем рассеялись в воздухе, как растушеванные тени. Огромная, но изящная полоса бледно-зеленой тени, сохранив форму и плотность, протянулась по комнате. Стремительным, бесшумным движением сущности пронеслись мимо - и исчезли.
Но больше всего Софию поразило то, как они исчезли: она узнала в их суматошном бегстве через открытое наверху окно те самые "витки" - спирали, которые видела над лужайкой много недель назад после разговоров Сандерсона. Комната снова опустела.
В изнеможении она слышала голос мужа, как будто с большого расстояния. Собственные реплики долетали до нее тоже будто издалека. Речь обоих была странна и непохожа на нормальную, да и сами слова были необычны.
- В чем дело, милая? Почему ты меня разбудила? - прошептал он со вздохом, похожим на ветер в сосновых ветвях.
- Мгновенье назад что-то пролетело по комнате мимо меня. Обратно в ночь вне дома улетело. - В ее голосе тоже слышался ветер, запутавшийся в листве.
- Дорогая, это был ветер.
- Но оно звало, Дэвид. Звало тебя по имени!
- Ветер в ветвях, дорогая, вот что ты слышала. А теперь спи, умоляю, усни.
- У него сотни глаз - повсюду, - повысила она голос.
А голос мужа стих, отдалился, стал странно спокойным.
- Лунный свет под дождем, дорогая, над морем побегов и сучьев - вот что ты видела.
- Но оно напугало меня. Я потеряла Господа - и тебя, - я чувствую холод смерти!
- Любимая, это холод раннего утра. Весь мир спит. Спи и ты, - шептал он ей на ухо.
Она чувствовала гладившую ее руку. Голос был мягкий, успокаивающий, но муж был здесь только отчасти, только часть его говорила: полупустая оболочка изрекала странные слова, заставляя ее подстраиваться. Смутные чары деревьев подступали к ним - узловатых, вековых, одиноких зимних деревьев, шептавшихся подле человека, которого любили.
- И мне позволь уснуть, - вновь услышала женщина, как он пробормотал, укладываясь в постель, - снова погрузиться в глубокий, сладкий сон, из которого ты вырвала меня.
Сонный, довольный голос и юный, счастливый вид мужа, различимый даже при слабом свете луны, вновь окутали ее чарами, как и те сияющие, нежные зеленые сущности. Волшебство впиталось в кровь, и по телу разлилась дремота. В преддверии сна один из странных голосов, освободившись из-под контроля сознания, слабо вскрикнул в глубине ее души: "Бывает радость у Леса и об одном грешнике…"
Но сон овладел ею прежде, чем она успела понять, что это кощунственная пародия на один из ее самых любимых стихов Евангелия, и подобное святотатство ужасно.
Женщина быстро заснула. Обычно она погружалась в покойное забытье, а теперь пришло видение. Ей приснились, правда, не леса и деревья, но короткий, чудной сон, который повторялся снова и снова: она стояла на крошечной, голой скале над морем, где поднимался прилив. Вода сначала дошла до ее ног, затем поднялась до коленей, до пояса. Каждый раз, когда сон повторялся, прилив нарастал. И вот вода добралась до шеи, потом до рта, на секунду покрыв губы, отчего стало невозможно дышать. Миссис Биттаси не просыпалась в промежутках между сновидениями - это были периоды серого, пустого забытья. Но наконец под водой скрылось лицо, и вся голова оказалась под поверхностью волн.
Потом пришло объяснение - сны принесли его. Она поняла: под водой открылся мир водорослей, лесом поднимавшихся со дна моря крепкими, зелеными, волнистыми побегами, необъятно толстыми ветвями, миллионами щупалец, заполняя темные глубины густой подводной листвой. Царство растений властвовало даже в море. Было повсюду. Земля, воздух и вода поддерживали его, и не было пути к спасению.
Даже под водой слышался этот ужасный гул - прибоя ли, ветра или голосов? - издалека неуклонно приближающийся к ней.
И вот среди одиночества этой тусклой английской зимы в подпитываемом беспрестанным страхом разуме миссис Биттаси, которому неоткуда было ждать помощи, нарушилось равновесие. Потянулись мрачные недели с унылым, пасмурным небом и упорной сыростью, неподвластной благотворному действию мороза. Наедине со своими мыслями, удаленная и от мужа, и от Бога, она считала дни до весны. София ощупью, спотыкаясь, брела по длинному, темному туннелю, в дальнем его конце открывался чудесный вид лилового моря, сверкающего у берегов Франции. Там было спасение для обоих, только бы ей продержаться. А другой выход, позади, закрыли деревья. Она ни разу не оглянулась назад.
Женщина сникла. Жизненные силы покинули ее, как будто их высосали. Ощущение, что силы истощаются, было всеобъемлющим и постоянным. Как будто открыли все краны. Сама личность неуклонно утекала прочь, привлекаемая неустанной внешней силой, источник которой казался неиссякаемым. Она тянула Софию за собой, как полная луна притягивает воду. Сопротивление убывало, женщина совсем упала духом и покорилась.
Вначале миссис Биттаси наблюдала этот процесс и ясно осознавала, что происходит. Ее физическая жизнь и душевное равновесие, зависящее от хорошего самочувствия, медленно подтачивались изнутри. Это было очевидно. И только дух, существующий отдельно от них, как одинокая звезда, независимый, пребывал в некой безопасности - вкупе с далеким Богом. Это она принимала - спокойно. Духовная близость, связывавшая ее с мужем, защищала от любого нападения. Благодаря ей они вновь сольются воедино. Позже, в лучшие времена. Но пока все, что роднило ее с землей, замедлило свой ритм. И безжалостно осуществлялось разобщение. Каждая частичка ее существа, до которой могли дотянуться деревья, неуклонно покидала тело, опустошая его. Ее… удаляли.
Спустя некоторое время ушло и это ощущение, и она уже перестала "следить за процессом" или понимать, что происходит. Единственное доступное ей утешение - сладость страдания во имя мужа - также ушло. Она стояла совершенно одна, объятая ужасом перед деревьями, среди руин некогда стройного и упорядоченного сознания.
Теперь она плохо спала, утром просыпалась с воспаленными, уставшими глазами; голова постоянно болела, мысли путались, и даже обычные дела по дому давались ей с трудом. И одновременно стала тускнеть прежде ясная картина прекрасного лилового моря под лучами солнца в конце туннеля, стягиваясь в точку, подобную звездочке и столь же недостижимую. Теперь она знала, что ей никогда не попасть туда. И из темноты, простирающейся позади, все ближе подбирались деревья, пытаясь схватить ее, оплетая руки и ноги, протягиваясь к самым губам. По ночам она просыпалась от удушья. Казалось, влажные листья зажимают рот, а мягкие зеленые щупальца обвивают шею. Ноги тяжелели, словно укореняясь в земле. По всей длине черного туннеля тянулись гигантские лианы, стремясь отыскать на теле женщины те точки, где они могли бы вернее закрепиться, подобно плющу или иным паразитам-великанам царства растений, которые опутывают деревья, чтобы высосать из них жизнь.
Медленно, но верно смертоносная поросль завладевала ее жизнью. Она боялась тех ветров, что гуляли по зимнему лесу. Они были с ними заодно. И помогали распространяться.
- Отчего ты не спишь, дорогая?
Теперь муж играл роль сиделки, с искренним участием стремясь выполнить малейшие ее прихоти, что, по крайней мере, имитировало любовь и заботу. Он абсолютно не подозревал, сколь жестокая битва разгорелась из-за него.
- Что тебя тревожит?
- Ветер, - прошептала она в темноте.
Долгими часами смотрела она, как раскачиваются ветви за незашторенными окнами.
- А сегодня они разгулялись, все бормочут и никак не дают мне заснуть. И так громко зовут тебя!..
И его странный тихий ответ на секунду ужаснул ее, пока истинное значение не потускнело, оставив ее во мраке смятенного сознания, откуда она теперь почти не выходила.
- Деревья возбуждают их по ночам. Ветры - великие стремительные вестники. Лети с ними, дорогая, не противься. Тогда ты уснешь.
- Поднимается буря, - начала она, едва понимая, что говорит.
- Тем лучше - лети с ней. Не противься. Ветры отнесут тебя к деревьям - вот и все.
"Не противься!" Эти слова задели знакомую струну - напомнили стих Писания, некогда поддерживавшего ее.
"Противостаньте диаволу, и убежит от вас", - услышала она собственный шепот и зарылась лицом в постель, заливаясь слезами.
Но мужа это, похоже, не взволновало. Возможно, он не слышал ее ответа, потому что именно в эту минуту взревевший ветер налетел на окно, а вслед за ним гул леса заполнил комнату. А может быть, Дэвид снова заснул. София обрела некое безразличное спокойствие. Она выглянула из-под сбившегося одеяла, с нарастающим ужасом прислушивалась. Буря все крепла. Она налетела с таким нетерпением, что уснуть миссис Биттаси было не суждено.
Совершенно одна лежала она посреди бушующего вокруг мира и слушала. Для нее эта буря означала последний натиск. Лес проревел о своей победе ветрам, а те, в свою очередь, объявили об этом ночи. Теперь весь мир знал о ее полном поражении, ее потере, о ее человеческой боли, столь незначительной для всего остального мира. Именно этому реву победителей внимала она.
Ибо, вне всякого сомнения, деревья ликовали в ночи. Вдобавок будто хлопали гигантские паруса, не менее тысячи разом, а иногда раздавался грохот, больше всего напоминавший уханье огромных барабанов. Деревья поднялись всем бесчисленным сонмом и отбивали миллионами ветвей свое громовое послание в ночи. Казалось, они все разом вырвались из земли. Их корни расползлись по полю, перекинувшись через изгородь и даже крышу. Они раскачивали своими кустистыми шевелюрами под самыми облаками, с диким восторгом размахивая громадными ветвями. Выпрямив стволы, они проносились наперегонки по небу. В производимом ими невообразимом шуме слышались те воодушевление и порыв, что сквозят в реве потопа, обрушившегося на мир…
Однако мужа этот грохот не пробудил. Он продолжал спокойно спать, но София знала, что этот сон сродни смерти. На самом деле он был там, снаружи, посреди бушующего вихря. Та часть его существа, которую она утратила навсегда, а рядом с ней лежала полупустая оболочка.
И когда наконец в комнату прокралось зимнее утро, первое, что она увидела из окна в бледных лучах солнца на излете бури, был поверженный кедр, который распростерся на лужайке. Остался стоять лишь искореженный ствол. Та мощная ветвь, которая у него еще оставалась, теперь темнела на траве, наполовину втянутая в лес мощным вихрем. Теперь кедр лежал бесформенной грудой, будто выброшенный приливом остов великолепного судна, некогда бывшего приютом людей.
А издалека доносился рев Леса. И голос мужа смешивался с ним.
Перевод Д. Макух
Проклятые
Глава I
- Мне уже за сорок, Фрэнсис, и привычки мои порядком сложились, - сказал я добродушно, готовый уступить, если сестра станет настаивать, что совместная поездка осчастливит ее. - И, как ты знаешь, именно сейчас мне нельзя оторваться от работы. Вопрос в том, смогу ли я писать там - в доме, где будет множество незнакомых людей?
- В письме Мэйбл ничего не упоминала о других людях, Билл, - последовал ответ. - Мне представляется, что бедняжка одинока и страдает от этого.
Она говорила, устремив в окно отсутствующий взгляд, и было очевидно, что Фрэнсис огорчена, но, к моему удивлению, настаивать не стала. Я бросил быстрый взгляд на приглашение миссис Франклин, лежавшее у нее на коленях, - аккуратный, детский почерк вызвал в моем воображении образ робкой и застенчивой вдовы банкира с блекло-серыми глазами и выражением лица, как у туповатого ребенка. Я подумал также о громадном загородном особняке, Башнях, переделанном ее покойным мужем в соответствии с его запросами. Помню сравнение, на которое тогда, несколько лет назад, навели меня просторы тамошних зал: будто крыло Кенсингтонского музея приспособили наскоро для еды и ночлега. Мысленно сравнив его с убогой квартиркой в Челси, где мы с сестрой влачили бедственное существование, я осознал, правда, и преимущества. Соблазнительные подробности, о которых не стоило бы думать, мигом пронеслись в моем воображении: превосходная библиотека, орган, тихий кабинет, который наверняка у меня будет, вышколенная прислуга, восхитительная чашка утреннего чая и горячие ванны в любое время дня - без газовой колонки!
- Мы туда надолго, почти на месяц, да? - упирался я, улыбаясь пленившим меня мечтам, стыдясь своего человеческого эгоизма и зная, что Фрэнсис его-то от меня и ожидала. - Ну, в этом есть свои плюсы. Если без меня никак, то, так уж и быть, поехали.
Я говорил еще долго, потому что Фрэнсис не отвечала. Ее глаза устало созерцали непримечательный пейзаж Оукли-стрит, и, почувствовав острые угрызения совести, я умолк. Когда же молчание затянулось, добавил:
- Станешь писать ей, намекни, что я, скажем так… не очень общительный гость! Она поймет, вот увидишь.
Я привстал, чтобы вернуться к чертовски увлекательной статье "Сравнительные жизненные ценности слепых и глухих людей" - работе, над которой я корпел в то время.
Однако Фрэнсис не двинулась с места. Ее серые глаза были по-прежнему устремлены на Оукли-стрит, еще более печальную в вечернем тумане, наползающем с реки. Стоял конец октября. Было слышно, как на мосту громыхают омнибусы. Однообразие широкой безликой улицы наводило тоску еще больше, чем обычно. Даже в солнечном июне улица смотрится безжизненной и мертвой, а уж в осеннее время каждый дом между Кингс-роуд и набережной погружается в гнетущее уныние. Она уносит мысль в прошлое, а не зовет в будущее с надеждой. Казалось, трущобы из-за реки посылают по всей свободной ширине улицы ползучие миазмы безнадежности. Я всегда считал Оукли-стрит лондонским парадным входом старухи-зимы: туман, слякоть и мрак обосновывались здесь каждый ноябрь, и всю зиму, пока наконец март не обращал их в бегство, пировали под своими штандартами.
Единственное, за что можно было любить эту мрачную улочку, - южный, пахнущий морем ветер, иногда освежавший ее по всей длине. Естественно, все эти скорбные мысли я держал при себе, хотя не прекращал сожалеть о том, что пришлось поселиться здесь, в маленькой квартирке, покорившей нас своей дешевизной. Но теперь по безучастному лицу сестры понял, что и она, конечно, чувствовала то же самое - хотя отважная женщина в этом и не признавалась.
- И, Фанни, послушай. - Я пересек комнату и положил руку ей на плечо. - Это как раз то, что тебе нужно. Ты устала от готовки и уборки. Кроме всего прочего, Мэйбл - твоя давняя подруга, а вы не виделись с того самого момента, как умер ее муж…
- Мэйбл была за границей целый год, Билл, и вернулась совсем недавно, - перебила меня Фрэнсис. - Она приехала так неожиданно. Я даже подумать не могла, что она захочет жить здесь, - тут она внезапно остановилась, не договорив. - Наверное, - продолжила она, - Мэйбл хочется снова повидать старых друзей.
- Точно, и ты - первейшая среди них, - вставил я, намеренно пропустив намек на дом Мэйбл.
Хотя бы для того, чтобы не заводить речь о мертвеце.
- Мне кажется, я в любом случае должна поехать, - резюмировала Фрэнсис, - и конечно, мне будет намного веселее, если ты тоже поедешь. Здесь ты превратился в такого растяпу: ешь непонятно что, забываешь проветривать комнаты и - ох, да что там, ты обо всем забываешь! - Она глянула на меня, засмеялась и тут же добавила: - Только вот до Британского музея несколько далековато.
- Там огромная библиотека: все книги, которые только могут мне понадобиться. Меня больше волнует, чем тебе там заняться. Возможно, стоит вернуться к рисованию; у тебя неплохо получается: обычно расходится половина картин. Это было бы замечательным отдыхом, ведь Сассекс - чудный край для прогулок. Короче говоря, Фанни, я советую…
Тут наши глаза встретились, и я запнулся, поняв тщетность своих попыток скрыть мысль, тревожащую нас обоих. У сестры была слабость: она обожала всякие "новые" теории жизни, а Мэйбл, которая еще до свадьбы состояла во множестве глупых обществ, занимавшихся исследованием будущей жизни, пренебрегая жизнью настоящей, только поощряла во Фрэнсис это дурное стремление. Ее чувствительный, восприимчивый ум был открыт любой парапсихологической чепухе. Я же все это ненавидел. Даже больше: испытывал настоящее отвращение к мрачным теориям мистера Франклина, которые со временем поглотили его жену. Я содрогался от одной только мысли, что они завладеют и моей сестрой.
- Теперь, когда она снова одна…