Он поднялся и вскоре вернулся с кипой газет.
- Читай здесь. Я пойду поговорю но телефону.
Он ушел, оставив Ласкара с газетами трехмесячной давности. На пожелтевших страницах улыбался Хеллер, пестрели крикливые заголовки. Имя Памелы Гривс мелькало в статьях чаще, чем того хотелось бы Ласкару. Намеки на ее роль были довольно прозрачными.
Когда Карел снова вошел, чтобы продолжить разговор, Ласкар сидел с газетой на коленях и задумчиво смотрел в окно. На щеках у него горел румянец.
- Бедная женщина, - тихо сказал он.
Карел растерялся. Неужели это единственный вывод, который он сделал из всех сообщений? Кража, кража - вот что сквозит в заметках о роли Памелы!..
- Бедная девочка, - повторил Ласкар. - Ее шантажировали, выжали, как лимон, а теперь еще преследуют, высылают.
- Высылают? Куда?
Ласкар протянул одну из газет. В уголке на внутренней странице Карел увидел заметку об исчезновении Памелы Гривс и о том, что против нее будет возбуждено преследование за… давние ошибки. Ласкар жалеет ее. Это трудно понять. После всего, что было… Карел принес брату газеты для того, чтобы разоблачить эту особу до конца, чтобы вызвать к ней презрение, ненависть, а добился противоположного. Тон, которым Ласкар произнес "бедная девочка", не оставлял никаких сомнений. Вот так история! От жалости до сочувствия, до помощи - один шаг. В общем, он не переставал любить Памелу, это ясно.
- Ну, знаешь! - угрожающе произнес Карел, скомкав газету. - Я думал, ты поймешь…
- Молодость, молодость, - задумчиво и грустно ответил Ласкар. - Непримиримость, отсутствие всякой терпимости. Поживешь с мое, Карел, узнаешь жизнь…
- Ты забыл, что движешься навстречу мне словно экспресс, с удвоенной скоростью! Поживешь с мое!.. Пройдет каких-нибудь семь лет, и мы станем ровесниками. Что ты скажешь тогда? А еще через семь? Неужели тогда я буду проповедовать терпимость к прегрешениям и прощать самых заядлых преступников?
- Наклонности характера зависят не только от возраста. Но довольно пререканий, Карел! Вернемся к началу нашего разговора. Теперь я знаю, что Хеллер кое-что получил от Памелы. Он задумал акцию очень решительную и столь же отчаянную. Он провалился, потому что сведений, полученных через Памелу, недостаточно для успеха.
Карел иронически улыбнулся.
- Она неточно переписывала, в этом ее ошибка.
- Может быть, и так.
- Но она помогала Хеллеру, вот в чем дело!.. Ее любовь к тебе - маска преступницы.
- Как сказать. Не она, а он обокрал нас. Хеллер совершил уголовное преступление. Он пользовался зависимой от него женщиной. Я вынужден буду обратиться к правительству с требованием привлечь Хеллера к суду.
- А улики?
- Установить их нам поможет Памела.
- Ты в своем уме? Неужели ты действительно хочешь простить ее, снова приблизить?
- Я люблю ее, Карел.
Он сказал эти слова так просто, с такой нежной печалью, что Карел сразу же забыл все свои доводы. Бесполезны, слабы…
- Ну, раз так, - растерянно сказал он, - тогда делай как хочешь. Только, если ты обратишься в суд, привлекут не Хеллера, а Памелу Гривс. Он останется в тени. Действовала она. Она и в ответе.
Ласкар сидел понурившись и отстукивал пальцами по столу какой-то марш. Карел взволнованно ходил из угла в угол. Положение, черт бы побрал эту женщину!
- А вдруг Хеллер все-таки нащупал верный путь? - спросил Ласкар не столько брата, сколько самого себя.
- Нет! Нет и нет! - с жаром откликнулся Карел. - Он бездарен, как паровой утюг! Он не найдет способа.
- Нашли же мы…
- Да, нашли. Но я храню свой секрет не в столе… - Он осекся, быстро поняв, что сказал лишнее. Ласкару не к чему знать о ферменте, особенно теперь, когда на горизонте снова маячит Памела Гривс. Но было уже поздно. Физик понял.
- Ты проговорился, Карел, - спокойно сказал он. - Но я знаю свою вину и не собираюсь просить тебя объяснить все, что тебе известно. Не в этом дело. Твоя уверенность мне нравится. И все-таки давай подумаем, а не пора ли поведать миру?.. Нельзя допустить, чтобы Хеллер спекулировал на нашей идее, присваивал ее себе. Твои успехи налицо. Два столь удачных опыта… Сотни животных. Устойчивая схема. Можно, мне кажется, нарушить молчание. Или ты все еще не уверен?
- Да, не уверен. И вообще… Боюсь последствий, дорогой брат. Знаешь, пока мы находились в пути, искали, ошибались и переживали неудачи, у меня было такое состояние, словно я в бешеной погоне за надеждой. Я весь горел от желания догнать ее, вместе с Полиной и с тобой преследовал надежду с огромным азартом, можно сказать, жил будущим, все ждал, ждал с замиранием сердца: да скоро ли!.. И вот случилось. Теперь, особенно когда удалось сделать почти немыслимое и когда даже ты на пути к молодости, мне словно чего-то недостает. Я потерял ориентир. Что делать дальше? Ну, хорошо, мы поступим, как ты говоришь: сообщим людям о достигнутом. И тебя, и меня, и Полину увенчают лавровыми венками, славой, нам почти наверняка присудят Нобелевскую премию. Все это приятно, но, право же, не настолько, чтобы умиляться и плакать от счастья. Черта подведена. И никто не вернет нам той удивительной силы интереса, какой мы ощущали во время поиска. Честное слово, искать клады куда интереснее, чем рыться в найденном золоте! А потом… Зачем оно нам, это золото, скажи - зачем?
Он умолк и стал всей пятерней ворочать и разрушать свою прическу. Он был явно смущен собственными мыслями и тем, что так сумбурно изложил их брату.
Ласкар был потрясен.
- Невероятно, Карел, но ты действительно потерял направление. А ведь все так хорошо, и так просто.
- Я не вижу, что дальше.
- Тогда я попрошу тебя ответить на один вопрос: для чего ты искал, для чего сделал великое, нет, величайшее открытие? Для чего? И для кого? Для себя лично, для нас с Антоном Сарджи?
- Хотелось облегчить человеческую жизнь вообще, отодвинуть смерть хотя бы для хороших людей.
- Ты сумел добиться своего?
- Кажется, да.
- Тогда начинай работать в полную силу. Облегчи жизнь хорошим людям. Отодвинь смерть от них.
- От них? Кто - они?
- Ты хозяин положения, тебе и решать.
- Но завтра я не стану хозяином своего открытия, вот в чем беда! Стоит помочь одному, второму, и тогда открытием воспользуются даже те, кому не следовало бы помогать. Разве ты не понимаешь, Ласкар?
- Ты останешься хозяином положения очень долго, если умело поведешь себя. Не надо быть наивным. Не выпускай из своих рук тайну до тех пор, пока не найдешь разумного выхода: людей, за порядочность которых ты ручаешься.
- Видишь, как все это сложно? А ты советуешь немедленно обнародовать.
- Только из соображений тактических. Будет печально, если Хеллер предвосхитит события.
- Он уже попробовал раз руками Памелы. Обжегся и теперь наверняка притихнет.
- Притихнет? Как бы не так. А взрыватель е твоей лаборатории? А кража в моем столе? Нет, он лихорадочно продолжает деятельность. Все поставлено у него на карту. Он не считается со средствами. Вот почему я тороплю тебя.
- И все-таки я боюсь выступить сейчас публично. По крайней мере до тех пор, пока мы не сделаем еще несколько опытов над людьми, в которых не сомневаемся. Таких людей мы знаем. Есть такие. Они с удовольствием примут наше предложение.
- Вот это другой разговор. Хочу тебе сообщить, что Антон Сарджи уже просил меня… У него имеется приятель, честный человек, который очень нуждается в помощи.
- Пусть приходит. Мы отыщем пять, десять человек. А тем временем придумаем, как поступить.
- Ну вот, все кончилось отлично. Нельзя опускать руки, Карел, и оставаться без дела. Работа продолжается, прочь уныние! Ты заслужил признание. Теперь заслужи человеческую благодарность. Она намного дороже и славы, и денег.
Открылась дверь, и в комнату быстро вошла Полина. По ее раскрасневшемуся, растерянному лицу Карел догадался, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Она торопливо поздоровалась с Ласкаром, как-то странно поглядела на него и сказала мужу:
- Карел, ты очень мне нужен. Извините, Ласкар.
И вышла. Карел посмотрел на брата, пожал плечами.
- Иди, не заставляй ждать.
Полина была встревожена. Она нервно потирала ладони, сжимала и разжимала пальцы, от возбуждения не могла спокойно стоять на месте, все время нетерпеливо прохаживалась по комнате. Не останавливаясь, она начала говорить:
- Ты даже не представляешь себе, что произошло! Понимаешь, я была дома, как вдруг раздается звонок, я открываю дверь и не верю своим глазам. А она бросается ко мне, обнимает, плачет и что-то бессвязно говорит. Я не успела и слова сказать, а она уже без чувств. Сейчас я ее уложила и скорей сюда. Не знаю, что делать, как поступить. Все так неожиданно!
- Ничего не понимаю, - пробормотал Карел.
- О, господи, какой же ты… Ну, скажи, что делать? Говорить ему или нет? И как он отнесется к ней…
- Кому говорить? О чем говорить? Кто отнесется? Полина, успокойся, пожалуйста, и поясни, о ком идет речь?
- Разве я не сказала?
- К сожалению…
- Ах, боже милостивый, действительно! Ну, так вот. В нашем доме Памела.
Карел тоскливо вздохнул:
- Уже…
- Почему уже? Разве ты знал, что она приедет?
- Догадывался.
- Но Ласкар…
- Он ждет ее. Если угодно, даже с нетерпением.
- Вот как! - Полина обрадованно засмеялась.- А я-то думала! Значит, все хорошо!
- Не понимаю, чего тут хорошего.
- Он простил ее?
- Вероятно. Судя по твоей реакции, ты тоже простила.
- Ну конечно, Карел! Она так несчастна.
Карел поднял вверх руки.
- Сдаюсь! Кажется, я самый жестокий, самый скверный человек во всем мире.
- Ну что ты, Карел! Она, конечно, сделала много плохого, но у нее не было выхода, понимаешь? Она так боялась за Ласкара, так оберегала его здоровье. Попалась в ловушку, и затянуло. Надо прощать, разве не так? А сейчас иди, скажи ему.
Карел раскрыл дверь и торжественно произнес:
- Ласкар, если ты хочешь видеть Памелу Гривс, можешь пойти. Она у нас дома.
В ту же минуту старшего Долли уже не было в комнате.
Черный костюм оттенял ее бледное, похудевшее лицо. Усталые глаза лихорадочно блестели и казались еще больше, под ресницами лежала густая нездоровая тень. Все говорило о трудных днях и душевной боли. Она не знала, как отнесется к ней Ласкар, захочет ли видеть и говорить с ней. Памела жила ожиданием этой встречи, боялась и хотела ее. Если Ласкар не поймет ее, не простит, тогда зачем жить, для чего жить?
Когда Памела услышала шаги Ласкара в прихожей, то встала и хотела пойти ему навстречу. Но не смогла. Он открыл дверь, посмотрел на нее, ждал каких-то слов, а она бессильно опустилась на стул и закрыла глаза.
- Здравствуй, - просто и добро сказал он и приподнял ее голову.
Она плакала.
- Зачем же ты? - мягко спросил Ласкар. - Все кончилось, все позади. Хорошо, что ты приехала. Я ждал тебя.
- Ждал? Это правда?
- Конечно. Я не знал, где ты, что с тобой.
Она вздохнула, недоверчиво и робко заглянула ему в лицо.
- Ты простишь?
Ласкар кивнул. Говорить ему было трудно. Памела опять спросила:
- Простишь?
- Я ведь сказал… Лучше ты о себе.
- Все расскажу, все, все…
Он усадил ее, сел напротив, не спуская с ее лица радостных, добрых глаз. Памела робко улыбнулась.
- Ты очень изменился, - сказала она.
- К худшему?
- О нет! Посвежел, помолодел. А я… - И она снова заплакала.
- Ты просто похудела. Тревоги, неприятности. Успокойся, не мучай себя, Памела. Ты быстро оправишься. У нас спокойно и тихо. Твой дом ждет тебя.
- Ласкар, я все-таки не верю.
- Я ведь сказал. Забудем о прошлом.
Она опять, уже внимательно, посмотрела на него.
- Как ты себя чувствуешь? Здоров?
- Да, - просто сказал он.
- В тебе появилось что-то новое.
- Ты отвыкла.
Она покачала головой. Нет, она помнила Ласкара.
Вошла Полина. Памела поднялась и без слов обняла ее.
- Спасибо тебе, - сказала она. - Не знаю, как бы я без твоего участия…
- Мы ждали тебя. Ласкар ждал.
- И все-таки… Никогда не забуду твоей доброты, Полина.
Она вытерла глаза, щеки, виновато улыбнулась.
- Вы такие добрые, родные. А я наделала вам столько неприятностей.
- Не надо, Памела, - сказал Ласкар.
- Где Карел? - спросила она.
- Он занят работой. Он придет попозже, - ответила Полина и неловко улыбнулась.
Памела вздохнула.
- Я знаю, он не простит меня.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Великое счастье служить людям
Сарджи привел в лабораторию старика.
- Даниэль Монтекки, - представил он гостя.
- У вас историческая фамилия, - заметил Карел, пожимая руку Монтекки.
- Мой дед родился в Венеции. А я три четверти века живу в Санта-Рок. Точнее, в Вилла-Карти, это в двадцати километрах но берегу моря. Вам не приходилось у нас бывать? Нет? Вы многое упустили, сударь.
- Вы рыбак?
- Я фермер, земледелец. У меня поместье.
Он поднял палец и засмеялся. Темное лицо его, изрезанное морщинами, в которых навечно засела земляная пыль, озарилось хитрой улыбкой.
- Поместье, вот так! Я имею рабочих. У меня их семеро. Но мы с ними поменялись ролями. Не я эксплуатирую их, а они меня. Всех нас вместе обирает- прости меня боже! - хозяин земли, церковь и муниципальный совет.
- Даниэль воспитывает трех мальчиков и четырех девочек, - пояснил Сарджи. - Всех подобрал на дороге. Сироты. Он из них сделает самостоятельных и работящих людей.
Монтекки слушал и качал головой.
- Скоро, очень скоро, сударь. Но не скорее, чем я умру. И это меня беспокоит.
- Он один, жена умерла несколько лет назад.
- И вы сами воспитываете семерых? - спросила Полина, с трудом поверив словам Сарджи.
- Так уж получилось, сударыня. Мы не имели своих детей, всю жизнь воспитывали чужих. До войны у нас жили четверо. Два парня погибли, а девочки подросли, вышли замуж и теперь далеко отсюда, од-на с мужем в Австралии, другая уехала в Аргентину. Разлетелись, как птицы. У них свои семьи, свои заботы. Иногда я получаю от них письма. "Папа, дорогой, мы помним тебя". Вот так, только письма. Отличные слова в этих письмах…
- Да-а, - протянул Карел и быстро глянул на Полину. - Трудновато вам, синьор Монтекки.
- А кому легко? Мы выращиваем спаржу и продаем ее, она нас и кормит. По триста, по пятьсот пучков за сезон, - сказал старик с гордостью. - Завидная спаржа, она любит уход, очень любит, никуда не денешься. Но у нас восемь пар рук. Кто разделывает огород, кто носит спаржу на базар, а девочки, конечно, ведут хозяйство. Розе уже тринадцать, она совсем взрослая. Все работают. И только один я сдаю, сильно сдаю, сударь, прямо день ото дня. Не могу нагнуться, да и руки… А как же работать, если руки отказываются служить? Мне не жалко, что жизнь кончается. Всему свой срок. А вот ребят жалко. Куда они без меня? Как цыплята разбегутся. Антон знает…
Он замолчал, вздохнул и с печальным недоумением стал осматривать свои узловатые пальцы, изломанные многолетним трудом. Они напоминали корни какого-то стойкого дерева, только что вырванные из земли.
- Вы верующий? - спросил Карел.
- О да!
- Если мы вернем вам силу и здоровье, не ущемит ли операция ваших чувств?
- Бог дает людям силу и здоровье для добрых дел. И если вы вернете мне здоровье, разве это прогневит небеса? Для блага детей своих…
- А кто же будет?.. - начала было Полина, но Сарджи остановил ее:
- За ребятами посмотрю я. Даниэль - мой старый друг.
- Мы готовы помочь вам, Монтекки, - решительно произнес Карел.
- Благодарю вас, сударь, и вас также, сударыня. - Он встал и поклонился. - За детей вам спасибо. Мне-то самому ничего не надо. Но детям все еще нужен дед Даниэль, который может выращивать отличную спаржу. Спросите на городском рынке, вам все скажут, что самую лучшую спаржу можно купить только у Монтекки из Вилла-Карти. Без меня они не сумеют. Я готов, добрые люди…
Учитель музыки старый скрипач Зуро с трудом носил свое непомерно тяжелое тело. Низенький, круглый, с короткими размашистыми руками, поглядев на которые, нельзя было поверить, что Зуро играл когда-то в оркестре миланской оперы, он ходил из дома в дом, постукивая тяжелой палкой, и всегда что-то напевал, оттопыривая толстые губы. У него было неистребимое желание петь, мелодии непрерывно рождались в музыкальной голове, буквально распирали Зуро, и он тоненько, но довольно приятно напевал их на улице, в кафе, дома, в перерывах между занятиями и даже на занятиях. Поймав чей-нибудь укоризненный взгляд, он испуганно поджимал губы и, оправдываясь, говорил, называя себя в третьем лице:
- Ах, эта музыка! Она измучила старого Зуро. Если бы у него в кармане лежал магнитофон, то Зуро еще до семидесяти годов издал бы полное собрание сочинений своих пьес и песен и был бы страшно богатым человеком. Но вот беда! У него нет магнитофона. И слава богу, что нет, музыки и без него хватает, да еще какой музыки! Не стоит путаться в ногах у классиков, но для себя-то можно, конечно, сочинять…
После этого он снова начинал мурлыкать, сперва тихо, а потом и громче - до новой критической подножки.
- Вы хотите знать, сколько учеников у этого толстяка? - Зуро переспрашивал Ласкара Долли, тыча концом палки себя в живот, обтянутый старым, лоснящимся от времени жилетом. - Он и сам не знает, право, не знает. Трудно сосчитать. Может быть, весь Санта-Рок, если не считать окрестностей. А если с ними… Погодите, сейчас скажу. Сегодня я даю уроки в семи домах. Там есть отличные юнцы, уверяю вас. Из Миши Ясанека выйдет первоклассный музыкант. Как он чувствует ноты!.. Да, так вот, в семи. А завтра в трех. Завтра суббота, и я хотел бы выгадать для себя лишний час, чтобы проиграть одну пьесу. Вот эту - вы не слышали?..
Тут он слегка вытянул губы и минуты две напевал мелодию, не спуская глаз с Ласкара Долли. Закончив мотив, спросил с живейшим интересом:
- Не слышали? Жаль. Думается, хорошая вещь. Впрочем, вы ее и не могли слышать, ведь я ее придумал только вчера. Да, так вот, на следующий день, в воскресенье, я буду снова у семерых, а потом ко мне придут трое. К себе я приглашаю тех, у кого нет инструмента, но зато есть страстное желание научиться музыке. И, конечно, способности. Таких тоже немало, сударь, смею вас уверить, даже больше, чем каких-нибудь иных. У меня четыре скрипки в доме и фисгармония. Если бы вы слышали нашу импровизацию! Когда-нибудь вы услышите и тогда вспомните толстого Зуро! Мы хотели подготовить целый концерт, но здоровье… Ах, господи, эта полнота, этот живот, он убьет меня! Все думают, что Зуро много и хорошо ест, что он подобен Гаргантюа. Поверьте, это не так. Зуро ест очень мало. И теперь, и всю жизнь. Он никогда ие был сибаритом. И не будет. А вот его родители… Они были еще полнее меня и умерли раньше времени, заботливо вложив в своего сына самую заметную наследственную черту. Но кто же ругает усопших?..