Ласкар встретил музыканта в клинике, где он до недавнего времени лечился. Зуро сидел в приемной врача, мрачно улыбался и потихоньку напевал какую-то далеко невеселую песню. Он перехватил любопытный взгляд Ласкара и признался ему, что не в силах сдержать печальную новость:
- Он сказал, что мне надо лежать! Он сказал, - при этом Зуро ткнул палкой в сторону двери докторского кабинета, - он сказал, что если я буду ходить и учить детей, то проживу от силы еще пять месяцев. Почему пять, а не четыре и не шесть? Но он говорил серьезно, сударь, и мне самому кажется, что он ошибается не намного. Пять месяцев, а? Не учить детей? Но у меня одиннадцать несомненно одаренных учеников, а два - так просто вундеркинды. Вы слышали
Робертино Лоретти? Они, право же, не хуже этого выдающегося певца. И вдруг - бросить? Но, к сожалению, доктор говорил серьезно. Не знаю, как можно бросить. Лежать… Странно. Я всю жизнь не лежал, а тут вдруг лежать. Зачем же тогда жить, если не учить?
Ласкар успокоил его и, войдя в кабинет, спросил врача, правда ли, что Зуро…
Обреченный человек. Он надорвал свое сердце. А при его полноте… Да, от силы пять месяцев.
Зуро принадлежал городу, а город принадлежал ему. Санта-Рок по вечерам звучал, как огромный орган. Здесь любили музыку. Едва ли не половина музыкантов города так или иначе были обязаны старому учителю, который ввел их в мир прекрасных звуков или научил любить скрипку, фортепьяно, виолончель. Из Венгрии, Италии, Канады, из Франции и Бразилии выдающиеся музыканты, когда-то мальчишками бегавшие к Зуро брать уроки, писали своему учителю добрые письма, и он отвечал им шутливо и весело, как привык разговаривать со всеми.
Нет, Зуро не может, не должен умереть. С его смертью город и мир потеряли бы слишком много. Он очень нужен людям, потому что учит их прекрасному.
Братья Долли навестили Зуро и предложили ему свою помощь.
Зуро выслушал их и, мрачно усмехнувшись, сказал:
- У меня нечем платить даже аптекарю. Старый скрипач имеет много учеников, но у него совсем нет денег. А ведь вы потребуете немало.
И удивившись их ответу, спросил, все еще не веря:
- Но почему?
Вы нужны людям, - сказал Ласкар.
- Многие нужны людям, но они все же уходят, как ушли от нас Карузо и Страдивари, Шаляпин и Павлова, как ушли Россини и Шопен, Бах и Лист. Это гении-великаны, а что такое Зуро? Дилетант, простой учитель, не больше.
- Такие учителя, вероятно, были и у Карузо, и у Шаляпина.
- Я подумаю, - сказал он, все еще удивленный.
Но не успели братья переступить порог, как услышали взволнованный голос учителя:
- Не уходите, пожалуйста, мне нечего думать. Я просто глуп - и только. Доброта человеческая показалась мне подозрительной. Простите меня. Это все доктор натворил, и я стал хуже относиться к людям вашей профессии. Я с радостью принимаю ваше предложение. Дайте мне два-три дня сроку. Нет-нет, совсем не для раздумий. Я напишу всем своим ученикам письма. Ведь неизбежен перерыв в занятиях. На сколько? Месяц - два? О, это не так уж много. Напишу, что они не увидят меня два месяца, так? А потом мы начнем снова. Доктор из клиники успел отпеть меня. Вы воскресили. Значит, Зуро еще может спеть не одну песню, а?..
Неширокий, удивительно красивый морской залив разделяет город Санта-Рок на две неравные части и глубоко вдается в сушу. По ту сторону залива, за двухкилометровой полосой воды, расположился район заводов. Тысячи людей, издавна живущие на этой стороне, каждое утро устремлялись к паромным перевозам, к лодкам и пароходам, чтобы успеть на работу в свои учреждения, фабрики и конторы. И каждое утро на берегах раздавались проклятия людей, на пути которых улеглась морская преграда.
А по вечерам несправедливые упреки в адрес природы, которая не учла людских причуд, неслись уже с другого берега залива.
Когда кончилась война, и люди и государства немного пришли в себя, жители Санта-Рок, тогда еще подданные Браварии, заговорили о постройке моста через залив. Инженеры неодобрительно покачивали головами, разглядывая полосу глубокой воды, по которой шли высокие корабли, их смущали и крутые берега залива. Но стремление людей к совершенству в конце концов преодолело и страх и трудности. Десятки конструкторов приняли участие в конкурсе на лучший проект огромной переправы. В соревновании талантов победил человек, подавший проект под девизом "Мечта".
В тот день люди, привыкшие к газетам, как к хлебу насущному, развернув листы, увидели на внутренних полосах фотографию будущего моста и вздрогнули от неожиданности и восхищения. Строгий и тонкий, кажется совсем невесомый, перекинулся он на канатной опоре от башни до башни через весь залив. Белые силуэты башен горделиво и прочно стояли на берегах, словно гигантские львы, крепко ухватившие зубами неимоверно тяжелый стан двухъярусного сооружения из железа и стали. Проект казался дерзким. Смелость решения поставила в тупик и дилетантов, и опытных мостостроителей. Мост действительно был похож на мечту.
Рядом с фотографией моста читатели увидели портрет автора смелого проекта. Он смотрел в сторону, немного щурясь, словно не одобряя света, хлынувшего в глаза, и всех этих взглядов, бесцеремонно разглядывающих его. Смуглый, мужественного вида, инженер с худым лицом и большими залысинами на лбу, должно быть, испытал превратности судьбы и прошел нелегкую жизнь, если даже под объективом фотографа не разгладил резких морщин на своем лице.
Подпись гласила: Мигуэль Сантос, испанец по национальности. Эмигрировал в 1936 году, учился в Советской России, архитектор и инженер, 58 лет, одинок, участник войны против гитлеризма, со дня независимости Силурии проживающий в г. Санта-Рок.
Проект был принят. Строительство моста поручили Мигуэлю Сантосу.
Четыре года над заливом днем и ночью вспыхивали белые огни сварки, слышался грохот железа, а по берегам сновали машины и высились леса вокруг строящихся башен. И все тысяча пятьсот дней рядом со строителями находился инженер Сантос. Он похудел, осунулся, но его черные глаза смотрели зорко, в них неугасимо светился страстный огонь, который свойственен людям, фанатически любящим свое дело. Он отдавал творению ума все силы души, все способности.
И вот, наконец "Мечта" стала явью.
Толпы людей собрались на берегах залива. Затаив дыхание, смотрели они на серебристо-серую ленточку, натянутую на огромной высоте над морем. Гордость за человеческий гений наполняла пораженных людей. Мост изумлял легкостью, совершенством простых и строгих форм, в нем были заложены разум и опыт человека, ушедшего далеко вперед по сравнению со своими коллегами по работе. И когда по новому мосту пошел первый поезд, толпа загудела, от криков "ура" вздрогнул воздух, а мост, резонируя, как стальная струна, зазвенел в ответ, будто живой.
В группе высоких гостей, прибывших на торжество открытия моста, стоял Мигуэль Сантос. Худое лицо его странно дергалось.
- Поздравляю вас, инженер, - сказал браварский премьер и поднял рюмку на уровень глаз.
Сантос поклонился и взял с подноса вторую рюмку. Он тоже поднял ее. И все увидели, как дрожит его рука.
Переправа через залив стала повседневностью. Тысячи людей в поездах, машинах, троллейбусах пользовались мостом и привыкли к нему, как привыкают к солнцу, к цветам и зелени, к уюту дома. А о строителе моста забыли, как забывают о хлебопашцах, когда едят хлеб, и о виноделах, когда пьют хорошее вино.
Никто не знал, что Сантос очень нуждался в участии людей. Он заболел. Напряжение многих лет труда, старые раны и контузии сделали его неврастеником. Странная забывчивость заставляла его долго и тупо обдумывать самые простые события и факты. Он уже не мог работать и в шестьдесят лет стал слабым, беспомощным инвалидом.
Но он и в этом положении не забыл свое детище, свой мост, который в газетах долго еще называли восьмым чудом планеты.
Как и в дни строительства, Сантос ежедневно приходил к мосту и, скромно усевшись в каком-нибудь уголке, часами смотрел на гудевший, работающий мост, на людей, поезда и машины, на корабли под мостом, на солнце, играющее в ажурных переплетах. О чем он думал в эти часы?..
Потом выпрямлялся, доставал платок и дрожащей рукой вытирал вспотевшее от напряжения лицо. Вероятно, и теперь он все еще продолжал строить, отдавать приказания, все еще рассчитывал и прикидывал что-то в уме, сопоставляя варианты, и в то же время готов был плакать от жалости к себе: в голове его зрели планы один грандиознее другого, но им - увы! - не суждено было стать реальностью. Силы инженера таяли с каждым днем.
О Мигуэле Сантосе узнал Карел.
Прежде чем познакомиться с ним, Карел Долли собрал самые точные сведения. Образ человека безукоризненной чистоты, который без раздумий отдавал жизнь для счастья людей и увенчал свою жизнь прекраснейшим творением инженерного искусства, - такой образ возник перед Карелом и заставил его еще раз подумать о величин человеческого духа.
Он познакомился с Мигуэлем, подружился. Он узнал, что Сантос продолжает в мыслях своих создавать все новые и новые проекты, что он полон замыслов и идей. В разговоре с биологом Мигуэль признался:
- Руки мои не держат карандаш, мозг отказывается работать, я со страхом думаю о себе: для чего жить дальше?
- Вы сделали много хорошего, Сантос, - сказал ему Карел.
- Нет, мало. Люди достойны большего.
- Вы отдали им жизнь.
- Я убивал на войне.
- Кого вы убивали? Фашистов? Но ведь они покушались на самое существование мира.
Он согласился, что это так. Карел сказал ему:
- Хотите снова быть молодым и деятельным человеком, Мигуэль?
- Кто не хочет! - грустно сказал он.
- Мы вернем вам и молодость, и здоровье.
Сантос с грустным вопросом посмотрел на Карела.
- Не надо этим шутить.
Карел увез его к себе, показал лабораторию, рассказал об опыте над Сарджи, над своим братом, над Зуро и другими.
С той же грустной и недоверчивой улыбкой Сантос дал согласие. Он явился к Полине Долли, ни на минуту не сомневаясь в печальном или в лучшем случае в безрезультатном исходе. Ну и что ж? А зачем такая жизнь?
Когда он очнулся после опыта, то первое, что увидел, была большая цветная фотография моста через залив. Сантос улыбнулся и сказал:
- Я создам лучше, только бы поправиться…
Один за другим старые и больные люди, за плечами которых были добрые дела и долгая трудовая жизнь, уходили из лаборатории Долли, чтобы начать вторую, несколько укороченную, но тем более ценную для них жизнь, в которой они были избавлены от старческих недугов и страшного ожидания смерти.
Связанные честным словом, ни один из них нигде не обмолвился о невероятной перемене в жизни. Лаборатория до сих пор не привлекала болезненного интереса обывателей и продолжала делать в тишине большое дело, раз за разом совершенствуя мастерство во рождения людей.
Антон Сарджи и Ласкар Долли по-прежнему принимали участие в лабораторных экспериментах, внося немалую долю труда в результат деятельности биологов. Почувствовал себя лучше и Даниэль Монтекки. Он пришел домой к Карелу Долли вместе со всеми детьми и принес охапку превосходной свежей спаржи.
- Сударыня, - с достоинством сказал он Полине, - перед вами мои девочки и мальчики. Они пришли поблагодарить вас. - Он растроганно заморгал и обернулся к детям.
- Говорите…
Сыновья и дочери Монтекки застенчиво молчали. Наконец старшая, Роза, сказала:
- Спасибо вам за отца. От всех…
- Мои руки ожили, а спина не так ноет и уже хорошо сгибается, - продолжал старик. - Дети больше не боятся за меня. Так я говорю? - и он снова взглянул на своих воспитанников.
- Так, отец. Вы сделали очень хорошо, - ото-звался один из мальчуганов. - Если вы приедете к нам, сударыня, мы будем очень рады.
Старый учитель Зуро расстался с думами о близкой смерти. Он снова весь день ходил из дома в дом, и там, куда он являлся, тотчас начинала звучать музыка, слышались пение, смех и шутки. Зуро бодро носил по улицам свое тяжелое тело и стучал палкой по асфальту в такт песне; он был вправе считать себя счастливейшим человеком на свете.
Вскоре учитель пришел в гости к Карелу Долли. С самым таинственным видом он отозвал Полину в угол и произнес значительным полушепотом:
- Уважаемый спаситель мой, когда у вас в доме появится маленький, вам не придется искать для него учителя музыки. Толстый старик Зуро сам будет учить малыша. Он уже подобрал для будущего ученика достойную скрипку. Неказиста с виду, но если бы вы знали, как она поет!..
Зуро вынул из-под сюртука изумительную маленькую скрипку, один вид которой сразу вызвал у женщины счастливые слезы.
- Ну, ну, я не рассчитывал на это! Улыбнитесь, Полина, и ни слова никому! Когда-нибудь мы вернемся к нашему разговору и вытащим из футляра эту скрипку уже с пользой, да, с пользой…
Полина растроганно улыбалась. Эти скромные визиты приносили биологам великую радость. Они полезны людям. Полезны!..
И только Мигуэль Саитос пока еще не чувствовал улучшения. Он приходил на прием к биологу угрюмый, сосредоточенный и за все время, пока у него брали кровь для анализов и осматривали, не говорил ни слова. Лицо его нервически подергивалось, а руки мелко и противно дрожали. Он все еще не верил. Ведь его столько лечили! Но он надеялся, как надеются на врачей даже приговоренные к смерти.
Через два месяца архитектор без приглашения вошел в лабораторию и взволнованно сказал:
- Сегодня утром впервые за последние пять лет я взял в руки карандаш. И вот что мне удалось написать…
Сантос протянул клочок бумаги. На нем дрожащими, неровными буквами были нацарапаны почему-то сразу по-силурийски и по-испански слова:
"Начинаю жить. Спасибо".
Биолог прочел эти слова раз, другой, третий. Потом позвал Полину.
- Читай.
Она вспыхнула от радости.
Биолог пожал руку инженеру. Рука почти не дрожала. Но Сантос все еще сомневался. Придет ли полное исцеление? И он оставался предельно серьезным.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Памела держит ответ. Еще одна неудача Хеллера. Двойная ставка высокого лица
Никто не напоминал Памеле Гривс о ее поступке. В доме Ласкара Долли царили тишина и покой.
Именно этого и недоставало Памеле.
После суетной, нервной, неприятной жизни в Урдоне, после страшных месяцев двойной игры здесь, под этой крышей, она обрела, наконец, устойчивое положение и могла свободно вздохнуть. Ничто не мешало ей наслаждаться покоем.
Ласкар любил ее, он мог часами сидеть с Памелой и рассказывать ей свою жизнь или молчать. И эти рассказы и даже молчание были наполнены покоем и счастьем.
Понемногу Памела оттаяла, отбросила прочь замкнутость, которая теперь была просто лишней. Она оказалась простой, открытой женщиной, готовой к любому, самому тяжелому труду, лишь бы этот труд принес близким ей людям удовлетворение и счастье. Трудно было отыскать в ней черты той холодноватой, замкнутой в себе женщины. Это была новая Памела, или нет, не новая, но обернувшаяся вдруг своей природной, временно забытой, хорошей стороной.
Все были довольны. Полина, принявшая такое близкое участие в судьбе Памелы, не могла не радоваться за нее. Ведь она так много перенесла, так измучилась, что теперь навсегда полюбит тихую семейную жизнь и со всей страстью будет защищать любовь и дом от покушений со стороны.
Только Карел оказался самым строгим человеком, не поддающимся на теплоту и обаяние Памелы. Он не мог забыть. Он не верил в полное перевоплощение Памелы.
- Ты все сердишься на нее? - удивлялась Полина.
- Я просто еще не уверен, - отвечал он, и в этой скупой фразе скрывал многозначительный подтекст. Он боялся Памелы. Он связывал с ней всякие неприятности, которые слишком уж часто приключались в лаборатории.
- Она очень изменилась, - утверждала Полина.- Окончательно изменилась!
- Приятно слышать. Но я все-таки остаюсь при своем убеждении.
Полину это не устраивало.
Помирись с ней. Карел, - просили она. - Твоя отчужденность не дает ей полной уверенности в будущем. Ты пи разу не встретился с нею, не поговорил. Право же, мне просто неудобно за тебя. Какой ты несговорчивый и черствый по отношению к ней! Так нельзя.
Сомнения в правильности своего поведения уже терзали Карела. А тут еще уговоры жены. Может быть, Памела в самом деле вступила наконец на путь праведный? Вот и Ласкар тоже упрекает его, он даже сердится. И вскоре колебания сделали свое дело. Карел сдался. Он сказал брату:
- Я готов встретиться с Памелой и выслушать ее. Но это будет похоже на допрос. Пусть она подготовится и не обижается на меня. Я хочу знать все, что произошло в Урдоне.
- Стоит ли ворошить старое и терзать ей душу? Для нее все это позади, окончательно забыто.
- А для нас с тобой - нет. Мы работаем, но не знаем, что готовят враги и завистники. В свое время они использовали Памелу для преступных целей. Она должна знать их замысел. Я тоже хочу его знать, чтобы не быть застигнутым врасплох.
Когда Ласкар очень мягко сказал Памеле о разговоре с братом, она побледнела, лицо ее сделалось каменным, как тогда, а сердце сжалось в предчувствии беды. Опять! Но она скрыла свою боль, погасила вспыхнувший гнев. Карел имеет право высказывать ей недоверие.
- Хорошо, я сделаю все, что он хочет.- Спокойно сказала она. - Лишь бы помириться с ним и завоевать его доверие.
Приведись Памеле давать показания па страшном суде, она с чистой совестью сообщила бы, что ее искренним желанием в эти дни была тихая жизнь и что она очень любит своего Ласкара. И никакой самый совершенный индикатор лжи не уличил бы ее в неправде. Опасности, связанные с двуликой жизнью, смертельно надоели ей, к Хеллеру она относилась с презрением. А Ласкар Долли, ее Ласкар, неузнаваемо изменился к лучшему. Куда девалась его сосредоточенная старческая угрюмость, которая уже стала второй натурой? Теперь он был разговорчив, подвижен, он даже научился снова, как в дни далекой юности, шутить и очень удачно шутить! С ним что-то произошло. Отнести эти перемены в характере, образе жизни и здоровье за счет собственного благотворного влияния она не рисковала. Надо обладать невероятным самомнением, чтобы думать так. Впрочем, есть ли резон подвергать поступки Ласкара критическому разбору? Пусть все остается так, как есть. И все-таки…
- Вот и прекрасно, - обрадовался Ласкар, услышав ее ответ. - Я скажу Карелу, что ты готова встретиться с ним. Надеюсь на твое благоразумие.
Они встретились в доме Ласкара, один на один, как этого хотел Карел.
Памела вошла, опустив глаза. Лицо у нее было бледное, сосредоточенное, губы плотно сжаты. И вся она казалась собранной, насторожившейся, как при встрече с опасностью.
- Здравствуйте, - очень вежливо произнес Карел Официальное приветствие не понравилось Памеле, она вздрогнула. Ведь они были на "ты". - Садитесь, пожалуйста, - холодно пригласил он.
Она села через стол от Карела, на уголок кресла, и коротко, с укором взглянула на него. Глаза биолога были чужие. Он, сощурясь, изучал доктора Гривс.
- Вы, конечно, догадываетесь, Памела, что я далек от выражения каких бы то ни было родственных чувств. После всех ваших поступков…
- Не надо, Карел! Она умоляюще подняла руку.
- Хорошо. Тогда начнем с главного. Я хочу знать, насколько продвинулись дела у Хеллера. Имеются в виду его опыты со второй жизнью.