Ильин всегда покупал книги на Кузнецком мосту - в тесном двухэтажном магазинчике отца и сына Лифляндов, где в прежней жизни Ильина была Лавка писателей. Ильин хорошо знал суровую директоршу Лавки, наверно, потому и вошел сюда, когда однажды, в Этой жизни, забрел на Кузнецкий. Знакомой директорши он, вестимо, не обнаружил, зато познакомился с младшим Лифляндом - человечком лет сорока, русскую литературу отлично знающим. Ильин бережно хранил самую первую книгу, купленную в Этой жизни. Книга называлась "Хождение во власть", и написал ее неведомый тогда Ильину писатель Собчак. Это был так называемый политический крутой роман о хождении по коридорам власти пятидесятилетнего боевого офицера, только-только прошедшего ад войны в Ливии и ставшего - волею демократии! - членом российского парламента. Почему Лифлянд присоветовал ему купить этот вовсю разрекламированный, но все ж не шибко высокой литературной пробы триллер, Ильин до сих пор не знал. Может, принял не за того? А что? Наверно, так. Ильин, впервые после болезни попавший в книжный магазин - чужой книжный магазин! - выглядел абсолютной деревенщиной: глаза выпученные, челюсть отвисла… Чего ж такому советовать, кроме детективчика?.. Это уж потом, когда они с Лифляндом поближе сошлись, тот стал откладывать Ильину и нобелевского лауреата Стахова, гордость русской литературы - раз, общемировой - два, и знакомых незнакомцев Аксенова с Беловым, совсем не похожих на тех, прежних Аксенова и Белова, просто незнакомцев Рогова и Шага, пишущих сложную игровую прозу - с первого чтения не продерешься, и переводных Белля, Доктороу, Капоте, Ле Мина, Добсона, Берже, и черных философов братьев Араловых, и злую, но мудрую даму Валентину Распутину - куда как серьезные книги! Но крутой Собчак пошлому Ильину все же нравился, он его всего перечитал, вяло отбрехиваясь от эстетского осуждения Лифлянда-юнгера. Собчак напоминал Ильину оставленного в Той жизни американца Роберта Ладлэма, которого в Этой жизни почему-то не было. Или был, но его в России не переводили, своих крутых хватало. В России своих писателей - хороших и разных - было завались! И чем больше Ильин читал их - таких свободных, таких бесцензурных (один Эдуард Лимонов, провинциальный кумир, чего стоил!), таких высокопрофессиональных, таких всесветно известных (их, Ильин знал, на черт-те сколько языков переводили!), таких, наконец, всерьез талантливых! - тем больше влезал в ту вольную или невольную идеологию, которую несли их прекрасные книги. Да-да, идеологию, без которой литература мертва. И нация мертва - без идеологии плюс литературы. Стоило продираться сквозь неоднократно помянутую дыру в пространстве-времени, чтобы это понять!
Другое дело, что это была за идеология!..
Исподволь, крадучись, не исключено - работой авторского не сознания, но подсознания, влезала в податливую читательскую башку нормальная, здоровая идея российской силы, российской воли, российского благородства и российской широты духа, нежности и страсти, смелости и таланта, словом, всех тех качеств, которые еще классики русской литературы в своих героях воспевали. А всемирная критическая элита (та, что осталась в прежней жизни) вплоть до планового отлета Ильина (с неплановой посадкой. Шутка!) стонала по русской душе и русскому характеру, утерянным в суетливое время Советов. Этот стон и со страниц отечественных газет доносился: мол, где же, где же новые Толстые и Достоевские, что ж это они все не рождаются и не рождаются? А они, может, и рождались, да только совковость вбивалась в их, не исключено, гениальные головы с ясельных и детсадовских хоровых припевок. Встанем как один, скажем: не дадим! Единица - вздор! Единица - ноль! Голос единицы тоньше писка. За столом никто у нас не лишний! Нам нет преград!.. Один из поэтов - современников Ильина, ликуя от причастности к большинству, вякнул: по национальности я - советский! А он, поэт, русским родился, но совковое воспитание убило в нем, в его жизни, в его судьбе, в его литературе простенькую, но единственно верную идею величия России.
Как для грузина - идея величия Грузии. Для латыша - Латвии. Для туркмена - Туркмении. И тэ дэ, и тэ пэ.
Скажут: национализм чистой воды? А чем, простите, плох национализм, если только в его основе не лежит говеннейшая мыслишка о примате одной нации над остальными? Смешно предположить, но взросший в России после поражения в войне национал-социализм изначально отличался от его фашистского родителя в гитлеровской Германии. Он никого не давил, не ломал через колено, но, поставив во главу угла национальную идею вообще, дал толчок для развития идеи русской, татарской, башкирской, удмуртской, не говоря уж о тех нациях, которые, отбившись от России, создали свои государства. Итак, отбросив лошадиные шоры придуманного большевиками пролетарского интернационализма, российская литература естественно избавилась и от двух комплексов, которые означенный интернационализм неизбежно вырабатывает. И, кстати, у прежних соплеменников Ильина в избытке имевшихся. От комплекса "большого брата", который (брат, а не комплекс) прямо-таки обязан всех вокруг окормлять и крылом осенять. И тут же, как ни парадоксально, от комплекса собственной национальной недостаточности: мол, коли ты старший, то не выпячивай себя, поскромнее будь, молчи в тряпочку. Восемь почти десятилетий истории покинутого Ильиным эСэСэСэР страшно доказали, во что могут превратить страну и народ (и народы!) эти два миленьких комплекса. Ильину тем более страшно, больно, горько - что еще? - было Ту жизнь вспоминать, что он ее всю дорогу Этой поверял. В чью пользу, догадайтесь с трех раз?.. Пролетарский интернационализм, сочиненный дедушкой Лениным, сказался вульгарным имперским эгоцентризмом, не подкрепленным ничем - только "всебратскими" и "всепланетными" амбициями. Мы наш, мы новый мир построим. И писатели, верные, блин, подручные партии большевиков, вместо того чтобы лудить нетленки, кучно и радостно создавали Голема по имени "Советский Характер". Он, Голем, мог быть русским, грузином или чукчей (только, упаси Бог, не евреем!) - неважно! Важно, что он, Големушка, был советским, то есть лишенным национального… И к литературе эти Големы (как и их создатели) никакого отношения не имели. К настоящей, а не подручной партии…
Литература, всегда подсознательно считал, а теперь и вовсе уверился Ильин, просто обязана быть национальной - по духу, по форме, по сути, по чему там еще! Тогда она - Литература, а не халтурный учебник по прикладным способам выживания.
И не надо меня (то есть автора) и Ильина (то есть героя) упрекать в национализме. Национализм - это мета. Кровь. Пот. Князь Мышкин и Раскольников, Пьер Безухов и Печорин, Базаров и Гришка Мелехов - русскими они были, узнаваемо, до боли русскими! А Тевье - евреем, и никем иным. А Жюльен Сорель или Эмма Бовари - французами. А всезнающий доктор Хиггинс - англичанином. А Флем Сноупс или Скарлет О'Хара - американцами, и только американцами, потому что единственно Америка смогла родить абсолютно новую нацию, слив воедино негров, евреев, англичан, французов, русских, китайцев, индусов и еще множество народов, научив их гордиться тем, что они - американцы. И дай ей, Америке, Бог здоровья и счастья, коли так! Они в интернационализм не играли, они - американцы - все вместе строили свою страну.
Какая национальность у Павлика Морозова? У Павки Корчагина? У Мересьева? У Кавалера Золотой Звезды? (Кто, любопытно, помнит его фамилию?..) У Строителя Города-На-Заре?.. Нет у них национальности, нет корней, они безродны и, не исключено, бестелесны. И Родина у них - не Россия или Литва, не Грузия или Молдавия - Голем эСэСэСэР, который силой заставлял себя любить, а тех, у кого не получается, - тех к стенке, к ногтю, к кайлу, к шприцу с аминазином… Вот почему, попав в букладен на старом Кузнецком мосту и окунувшись с головой в накопленное за десятилетия без войны (без него, Ильина…) богатство, Ильин, всегда влюбленный читатель, ощутил в современных ему книгах могучие токи (или соки? что менее заштамповано?..), идущие в Сегодня из Вчера и Позавчера российской и русской литературы. И славно ему было почувствовать гордость за свою национальность, ибо гордость эта рождается из Поступка (Человека, Нации, Страны), а закрепляется Словом (писательским, и ничьим больше).
Правда, тот же Лифлянд как-то говорил Ильину, что в далекой Африке, среди кактусов и агав, тоже родится кое-какая изящная словесность, но поскольку южноафриканские комми существуют в изоляции от остального мира (и ООН к тому руку, то есть голос, приложила…), то узнать, насколько она изящна, не представляется возможным. Границы на замке.
Действие
Пуст был переулочек, пуст и глух, ну хоть бы какой-нибудь полицейский на своем желто-синем "мерсе" для смеха сюда зарулил, чтоб Ильин ему сдался, а этого рыжего террориста чтоб повязали. Так нет! Куда смотрит гебе, и не хотел, а удивился Ильин, какого фига оно недешево пасет безвинного слесаря-котельщика, а явных террорюг из очередных "ротенбригаден" бездумно терпит посреди Москвы? Или террорюги - сами из гебе?..
Мысль тенью скользнула по какой-то неглавной извилине в трахнутом взрывом мозгу Ильина, но не испарилась вовсе, а зацепилась за что-то в мозгу, за случайный синапс, и осталась там - до поры.
- Проходите, Иван Петрович, - повторил бородатый, в бороду же и улыбаясь, и еще ручкой пополоскал перед собой: - Милости просим.
- А если не окажу милости? - Ильин стоял посреди тротуара, засунув руки в карманы, и праздно задавал праздные вопросы. - Если я домой хочу? Если вы, милейший, мне подозрительны, а ваш бездарный водила и вообще мерзок? С каких это пор безвинного человека среди бела дня суют в лилипутскую машину, влекут невесть куда на опасной скорости и еще пинают в шею "вальтером", калибр 9 мм, с глушителем?..
- Неужто? - изумился бородач. - Миша, это правда?
Пейсатый Миша тут же мелко приплясывал, будто рвался в сортир, вулканически распираемый изнутри, а его, блин, не пускали, вопросами мучили, потому он и заныл торопливо и склочно:
- Он меня убить грозился. Борода. Честно! Вы на его руки гляньте. Гляньте, гляньте! У него же кулак с голову скаута, он бы и убил, если б не мой "вальтер", не мой "вальтерчик" золотенький… - И вдруг завыл на высокой ноте: - Ой-ей-ей-ей-ей…
Ильин отошел подальше, Ильин уже был сегодня в психушке, а Борода (фамилия? Прозвище? Кличка?..) спросил:
- Ты чего?
Рыжий прервал вопль и деловито сообщил:
- Молоко. Молоко и огурцы. Мочи нет совсем…
- Ну, беги, - разрешил Борода, все, по-видимому, поняв, и рыжий снялся с места и сразу исчез, вроде бы телетранспортировался. Как Ильин со своим "МИГом". - Понос у него, - объяснил Ильину Борода. - Обожрался, гад. Вы понимаете, Иван Петрович, с каким материалом приходится работать? Но другого нет. В революцию, любезнейший, всегда тянуло убогих, обиженных Богом и людьми, закомплексованных, ибо что может быть лучшим ключом к собственным комплексам, как не стихия революции, позволяющей тем, кто был никем, стать всем… - И эдак-то он за талию Ильина прихватил, мягко-мягко повел по ступенькам, тираду свою излагая, и ввел в прихожую, где помог снять куртку и повесил оную на оленьи рога, торчащие из стены. Олень, похоже, остался по ту сторону стены, проткнул ее с ходу да так и сдох, не выбравшись на волю.
- Как бы и мне здесь не сдохнуть, - праздно посетовал Ильин. А Ангел согласился:
- Болотом пахнет, чтой-то мне здесь не нравится.
- Из-под машины ты меня спас, паром я обварился - в "Максиме", что теперь по предсказанию? В околоток? - Ильин отлично запоминал прорицательства Ангела, привык запоминать, потому что они все - как один! - сбывались. Или не сбывались, если Ангел успевал вмешаться. - Или "Максим" и психушку в Сокольниках можно считать околотком?
- Не знаю, - сказал Ангел с сомнением в голосе. - Пожалуй, нельзя считать. Ресторан - это ресторан, а околоток - совсем другое… - Высказав сию мудрость, он предположил: - Может, это вот и есть околоток? А Борода - главный околоточный… - засмеялся. Закончил: - Бди, Ильин. Я с тобой.
Прозвучало, по-бухгалтерски отметил Ильин, вредное слово "революция". Рыжий дристун, оказывается, шел, шел и пришел в революцию, а ее, оказывается, Борода делает. И материала для делания не выбирает. Доброму вору все впору (В. И. Даль, естественно). А что? Пресня же, в прошлом - Красная, издревле революционный район!.. только какая революция ковалась Бородой со поносны товарищи в покосившемся особнячке на Пресне? Буржуазная али социалистическая?.. Если честно, Ильину очень неинтересен был ответ на сей праздный вопрос, плевать он хотел на любую революцию. Кроме плевать он еще хотел есть и смыться отсюда подальше, потому что ему в принципе не нравился киднеппинг, а особливо когда киднепают его самого. И Ангелу киднеппинг не нравился. Но Борода шел сзади, смрадно дышал, мерзко буравил пальцем спину Ильина, и, не исключено, под толстым свитером у него торчал из портков какой-никакой "смит-энд-вессон-энд-магнум-энд-кольт". Энд-что-нибудь-еще…
- Лады, - осторожно решил Ильин, - потерпим малек, время пока есть.
- Ага, - лаконично подтвердил Ангел, - потерпи. Да и кто тебя станет искать в этой дыре? Если, конечно, все заранее не подстроено… Но тогда тала-а-антливо! Масштаа-абно! Операция "Буря в болоте". Кто бы, правда, объяснил: на кой ляд столько шухеру? Одних гебистов на тебя - сколько? В рентхаусе, потом в "Максиме", санитары еще вон… А если еще и эти революционеры оттуда же - мама моя родная, которой у меня не было!.. Ты же ведь всего-навсего - слесарь чокнутый рядовой, а не президент США…
- Думаешь, подстроено? - заволновался Ильин. Он-то решил, что временно оторвался от гебистов, хвосты обрубил, и, хотя и попал в очередной местный дурдом, все ж условия игры в нем, в дурдоме этом р-революционном, другие, нежели в гебе, попроще - под стать району, дому, переулочку, палисаднику. Одно слово - не "Максим". Да и привык он в прежней жизни к р-революционной ситуации, в прежней жизни все были р-революцией вскормлены (с меча), вспоены (со щита) и сильно ею вздрочены. А уж р-революционной терминологии Ильин за летно-командно-политически-идейные годы наслушался до смерти. Даже амнезия не помешала кой-чего запомнить. Можно попробовать на чужой сдаче вистов набрать… Но если все и вправду подстроено… Из-за чего? Опять из-за "МИГа" в трясине?..
- Ангел, овладей ситуацией, - сильно заволновался Ильин (и все это, заметим, пока шли с Бородой по длинной прихожей до двери в комнату. Обмен информацией с Ангелом проходил на суперскоростях синапсической связи между нейронами - вот так мы завернуть можем! - ни одному гебе не засечь!). - Хранитель ты иль не хранитель? Что там за дверью, говори!.. - Нечаянно получились стихи. Но больное воображение рисовало и красивую засаду с базуками и автоматами типа "стэн", а во главе засады - давешнего гебешника с ядовитой улиткой типа эскарго во рту.
- Едят за дверью, - коротко ответил Ангел, вроде бы косвенно подтверждая наличие улитки. На стихи он внимания не обратил, чужд был высокой поэзии. - Жрут, хавают, берляют, вот и вся ситуация. А кто они - не понимаю. Для гебистов - слишком примитивны. Но, может, так надо - чтоб примитивны. Чтоб твое, то есть мое, внимание усыпить. А вот им всем!.. - В данный момент Ангел, имей он телесный облик, показал бы "им всем" известную фигуру оскорбления, но телесного облика он не имел, фигура осталась в воображении, а Борода толкнул дверь в комнату и вежливо (что ж они все такие вежливые - прям спасу нет! Что гебисты, что революционеры!.. Это-то и настораживало…) пригласил:
- Проходите, Иван Петрович. За столом никто у нас не лишний…
- Стоп! - рявкнул Ангел. - Молчи! Провокация!
Да Ильин и не стал бы дурачком восторженным реагировать на цитатку из древней советской песни про то, как широка страна моя родная и как золотыми буквами мы пишем всенародный сталинский закон. Да Борода, может, и не провоцировал его ни фига - так, к месту цитатку вспомнил. Ему - лет пятьдесят семь, из счастливого детства цитатка, намертво в памяти. Но Ангелу - данке шен. За бдительность… А за круглым столом, крытым льняной белой скатертью, да под желтым низким абажуром, да вокруг золотого (медного) пузатого электросамовара (Лансдорф унд Павлофф, инк., Тула) сидели соратники Бороды по р-революционной борьбе, конспираторы и мечтатели. Они не встали из-за стола, чтобы аплодисментами встретить Ильина, вырванного ими из цепких (штамп) лап госбезопасности, они лишь оторвались на секунду от тарелок со снедью и несинхронно поприветствовали пришлеца - кто вилкой со "шпроткой", кто коротким кивком с полным ртом, а кто и полной рюмкой со шведской лимонной водкой "Абсолют". Ангел не ошибся: они ели. И пили.
- Прошу к столу, - сказал Борода. Прежде чем сесть (о Господи, ведь так с утра толком и не пожрал: из котельной увезли в "амбулансии" еще до обеда, из "Максима" взрывом недоевшего выбросили…), Ильин внимательно осмотрел сотрапезников. (Сотоварищей? Сокамерников? Согебешников?..) Место Бороды было под образами, туда он немедленно и уселся. Образами служили: фотопортрет В. И. Ленина (Ульянова) с котом (с кошкой) на коленях, хитрого дядьки, уже усекшего про себя, что он такое страшное с родной страной наворотил; фотопортрет Л. И. Троцкого (Бронштейна) на какой-то трибуне, откуда он, Троцкий (Бронштейн), нес народу острейшую революционную истину, то есть врал; а третьим образом… нет, не может быть!.. Но ведь похож-то как!.. А третьим образом - цветной фотопортрет благообразного лысого дядьки лет пятидесяти - шестидесяти (ретушь возраст смывала), с доброй улыбкой, мягкими глазами гонимого пророка и странным малиновым пятном на лысине, очертаниями слабо напоминающим остров Сулавеси (Индонезия).
- Не может быть! - воскликнул Ильин.
- Все может быть, - философски заметил Ангел.
- Это же какой-то юаровец! - сопротивлялся Ильин. На лацкане синего пиджака человека с фотки, мучительно похожего на недавнего лидера брошенной Ильиным страны четырех революций, на квадратном лацкане добротного джекета негасимым огнем горела звезда с серпом и молотом посреди. Если верить памяти - вульгарная "Гертруда", которой у лидера (ну-ка, умники, мастера кроссвордов, угадайте с трех раз его фамилию!) при Ильине не было. Но если верить средствам массовой информации свободного мира (и России в том числе), сия звезда - высший южноафриканский орден, которым награждаются в Иоганнесбурге (Иванграде) особо правоверные комлица.
- И это может быть, - не отступал Ангел.
- Я щас заплачу, - всерьез сообщил Ильин, и вообще на слезу слабый, а уж как знакомого либо дружбана в телевизоре встретит - удержу нет. Когда, к примеру, портрет форварда Федора Черенкова впервые в "Спорте" узрел - рыдал аки младенец. А тут не форвард, тут забирай круче… Даже имя всуе поминать не хочется.
- Ладно, я тебя утешу, - сказал Ангел. - Это не тот. У того пятно больше на остров Суматра смахивало, а здесь - типичный Сулавеси. Не тот. Но похож.
- Так ведь все одно - Индонезия! Морями теплыми омытая, снегами древними покрытая…
- Кончай вопить, - грубо оборвал Ангел все-таки сумасшедшего, все-таки слабого умом Ильина. - Время рассудит, кто прав, а кто слева. Шутка. - Повторил грозно: - Бди. Не расслабляйся.