Катя вдруг вскочила и выбежала из лаборатории, пряча лицо. Я успел заметить, что глаза у нее полны слез и тушь с ресниц ползет грязноватыми струйками по щекам.
- Что случилось? - спросил я Шурочку.
- Ничего! - вызывающе сказала она. - Это вас не касается.
- Все, что происходит в лаборатории в рабочее время, касается меня, - сказал я. - Если я могу чем-нибудь помочь или требуется мое вмешательство…
- Ваше вмешательство безусловно требуется, - произнес Игнатий Семенович.
Арсик оторвался от окуляров и сказал:
- Игнатий Семенович, не желаете ли взглянуть?
Старик испуганно вздрогнул, замахал руками и закричал:
- Не желаю! Не испытываю ни малейшего желания! Занимайтесь этими глупостями сами! Растлевайте молодежь!
- Ну-ну, уж и растлевайте! - добродушно сказал Арсик.
- Может быть, мне объяснят, что происходит? - сказал я, тихо свирепея.
- Геша, все тип-топ, - сказал Арсик.
Шурочка ушла искать и успокаивать Катю, а я принялся проверять собранную схему. Это отвлекло мое внимание и позволило забыть о случившемся. Но ненадолго.
Через полчаса вернулась Катя с умытым лицом. Под глазами были красные пятна. Проходя мимо Арсика, она прошептала:
- Я тебе, Арсик, этого не прощу!
- Катенька, не надо! - взмолился Арсик. - Это пройдет.
- Я не хочу, чтобы это проходило, - твердо сказала Катя.
Я сделал вид, что ничего не слышу, хотя в уме уже строил разные догадки. Потом подчеркнуто холодным тоном я дал лаборанткам следующее задание и углубился в работу.
Вскоре пришла ученый секретарь института Татьяна Павловна Сизова, стала требовать очередные планы, списки статей, заговорила о перспективах и прочее. Между прочим она спросила, когда защитится Арсик.
- Никогда! - сказал Арсик.
- Когда напишет работу, - пожал плечами я. - Идея у него уже есть, осталось оформить.
- А это в науке самое главное, - наставительно заметил Игнатий Семенович, вписывая в журнал цифры. - Да-да! Не головокружительные идеи, а черновая будничная работа.
И он сурово поджал губы.
- Что вы можете знать о моей работе? - медленно начал Арсик, поворачиваясь на стуле к Игнатию Семеновичу. - Разве вы когда-нибудь удивлялись? Разве плакали вы хоть раз от несовершенства мира и своего собственного несовершенства? Музыка внутри нас и свет. Пытались ли вы освободить их?
Я испугался, что Арсик опять разыгрывает дурачка. Но он говорил тихо и серьезно. Татьяна Павловна словно окаменела, смотря Арсику в рот. Старик напрягся и побелел, но возражать не пытался. А Арсик продолжал свою речь, точно читал текст проповеди:
- Мы заботимся о прогрессе. Мы увеличиваем поголовье машин и производим исписанную бумагу. А музыка внутри нас все глуше, и свет наш меркнет. Мы обмениваемся информацией, покупаем ее, продаем, кладем в сберегательные кассы вычислительных машин, а до сердца достучаться не можем. Зачем мне знать все на свете, если я не знаю главного - души своей и не умею быть свободным? Если я забыл совесть, а совесть забыла меня? Одна должна быть наука - наука счастья. Других не нужно…
- Я не совсем понимаю, - сказал Игнатий Семенович.
- Ну я пошла, - пролепетала Татьяна Павловна и удалилась на цыпочках.
- Извините меня, - сказал Арсик и тоже вышел.
Шурочка, стоявшая у дверей и слушавшая Арсика, прикрыв глаза, с экстатическим, я бы сказал, вниманием, выскользнула за ним. Катя закусила губу и ушла из лаборатории, держась неестественно прямо. Остались только мы с Игнатием Семеновичем.
- Он совсем распустился, - сказал старик. - Демонстрирует девушкам свои картинки. Сам смотрит на них целыми днями… Это же бред какой-то, что он говорил!
Я подошел к установке Арсика. На коммутационной панели был расположен переключатель. На его указателе были деления. Возле каждого деления стояли нарисованные шариковой ручкой значки: сердечко, пронзенное стрелой, скрипичный ключ, вытянутая капля воды с заостренным хвостиком, черный котенок, обхвативший лапами другое сердечко, уже без стрелы, и кружок с расходящимися лучами - по-видимому, солнышко.
- Только ради бога не смотрите в окуляры, - предупредил Игнатий Семенович.
- А вы смотрели?
- Упаси боже! - сказал старик. - Я один раз посмотрел, когда там живопись была. Потом неделю рубенсовские женщины снились.
- Все равно она выключена, - сказал я и отошел к своему столу.
Указатель переключателя смотрел на черного котенка, обнимающего сердечко. "Надо поговорить с Арсением", - решил я про себя.
Вскоре я пошел обедать. Столовой в нашем институте нет, мы ходим обедать в соседнее кафе. Я вышел из институтского подъезда и в скверике на скамейке увидел Арсения и Шурочку. Они сидели и курили. Рука Арсика обнимала плечи Шурочки. Сидели они совершенно неподвижно, и на лицах обоих было глупейшее выражение, какое бывает у влюбленных. "Только этого не хватало в нашей лаборатории! - подумал я. - Теперь начнутся сплетни, намеки на моральный облик и тому подобное. Арсик ведь не мальчишка! Ему следовало бы вести себя осторожнее".
Не могу сказать, чтобы я обрадовался этому открытию как руководитель коллектива.
Но на этом приключения дня не кончились. Когда я пришел из кафе, Арсика и Шурочки на скамейке не было. Не было их и в лаборатории. За установкой Арсика сидела Катя, впившись в окуляры. Ленточка фольги обхватывала ее запястье. Переключатель был в положении "сердечко, пронзенное стрелой". Игнатий Семенович нервно тыкал в клавиши и причитал:
- Ну зачем вам это, Катя? Я не понимаю! Это же безнравственно, в конце концов… Вы молодая, красивая девушка…
- А вы божий одуванец. Отстаньте от меня, - нежнейшим голосом проворковала Катя, не отрываясь от окуляров.
- Это же наркомания какая-то! - вскричал Игнатий Семенович. - Вы не отдаете себе отчета.
- Не отдаю, - согласилась Катя. - Только отстаньте.
- Кто включил установку? - спросил я.
Катя отвела глаза от окуляров и посмотрела на меня. И тут я испугался. Я никогда не видел у женщин такого выражения лица. Даже в кино. Нет, вру… Видел, видел я такое выражение. Но это было так давно и я так прочно запретил себе вспоминать о нем, что сейчас испугался и мысли мои смешались.
В глазах Кати был зов, призыв - что за черт, не знаю, как выразиться! Губы дрожали - влажные, нежные, зрачки были расширены, от Кати исходило притяжение. Я его ощущал и схватился за край стола, чтобы не сделать ей шаг навстречу.
- Что с вами?! - закричал я. - Кто разрешил включать установку?
Катя отстегнула алюминиевую ленточку с запястья и взяла со стола измерительный циркуль из готовальни Арсика. Затем она тщательно вонзила обе иголочки в тыльную сторону своей ладони. На ее лицо стало возвращаться нормальное выражение. Но довольно медленно.
Потыкав себя еще циркулем для верности, Катя встала со стула и прошла мимо меня на свое рабочее место. На мгновенье у меня, как говорят, помутилось в голове.
- Я заявлю в местком, - сказал Игнатий Семенович.
Вскоре пришел Арсик, сумрачный недовольный. Шурочка так и не появилась. Арсик не работал, а сидел, смотря в окно и тихонько насвистывая одну из модных песенок. Естественно, о любви.
Катя сомнамбулически перебирала инструменты на своем столике.
Я с трудом дождался конца рабочего дня. Ровно в пять пятнадцать Игнатий Семенович выключил машину, сложил исписанные листки на край стола и удалился, сдержанно попрощавшись. Арсик не шевелился. Катя схватила сумочку и пробежала мимо меня к двери. Мы наконец остались одни с Арсиком.
- Слушай, что происходит? - спросил я.
- Я сам не понимаю, - с тоской сказал Арсик. - Но жутко интересно. Хотя тяжело.
- Пожалуйста, популярнее, - предложил я.
- Иди сюда. Посмотри сам, - сказал он.
С некоторой опаской я подошел к его установке и дал Арсику обмотать свое запястье ленточкой. Арсик настроил установку и повернул окуляры в мою сторону.
- Садись и смотри, - сказал он.
2
Сначала было желтое - желтее не придумаешь! - пространство перед моими глазами. Именно пространство, потому что в нем был объем, из которого через несколько секунд стали появляться хвостатые зеленые звезды, похожие формой на рыбок-вуалехвосток. Они словно искали себе место, перемещаясь в желтом объеме. И объем этот тоже менялся, постепенно густея, наливаясь спелостью, напряженно дрожа и подгоняя маленьких рыбок к их счастливым точкам. Почему я подумал о точках - счастливые? Да потому лишь, что следил за зелеными звездочками с непонятным мне и страстным желанием счастливого, праздничного исхода их движений.
Я чувствовал, что должен быть в желтом мире, открывшемся передо мной, веселый союз хвостатых рыбок - единственно возможное сочетание точек, образующее мою гармонию; и я направлял их туда своими мыслями, а когда они все, взмахнув зеленоватыми вуалями, заняли в объеме истинное положение, я услышал музыку. Это был вальс на скрипке, как я понял много позднее, фантазия Венявского на темы "Фауста" Гуно - тогда я не знал этой музыки. И звездочки мои рассыпались искрами и расплылись, потому что я с удивлением ощутил на своих глазах слезы. Да что же это такое? Меня больше не было, я оказался растворенным в этом объеме, и только тихий стук пульса о ленточку фольги доносился из прежнего мира.
А затем образовались три линии - изумрудная, густая с тонкими мраморными прожилками, нежно-зеленая, прозрачная и бледная, похожая на столб света. И они тоже перемещались, скрещивались, образуя в местах скрещения немыслимые сочетания цветов, пока не нашли единственного положения, и тогда сменилась музыка, а в объеме вырисовалось то забытое мною лицо, которое я не позволял себе вспоминать уже десять лет, - глаза прикрыты, выражение боли и счастья, и Моцарт, скрипичный концерт номер три, вторая часть.
Моцарт тоже позднее, гораздо позднее вошел в мою жизнь.
А я уже гнал сквозь пространство новые картины, подстегивая их нервным ритмом пульса, и чувствовал, как от моего сердца отделяется тонкая и твердая пленка, - это было больно.
Самое главное, что время перестало существовать. Секунды падали в одну точку, как капли, и эта точка была внутри меня, почему-то за языком, в гортани.
Ком в горле, десять лет жизни.
Что-то щелкнуло, и меня не стало.
Медленно я сообразил, что я жив, что я сижу на стуле в своей лаборатории, что у меня затекла нога от неудобной позы, что я оторвался от окуляров и вижу лицо Арсика, что за окнами темно.
Арсик виновато улыбался.
- Сразу много нельзя, - сказал он. - Тебе будет тяжело.
- Хочу еще, - сказал я, как ребенок, у которого отняли игрушку.
Арсик наклонился ко мне, взял за плечи и сильно тряхнул. Это помогло. Я глубоко вздохнул и заметил еще ряд вещей в лаборатории. Пыльные, неприбранные полки с приборами, железную раму в углу и аккуратный стол Игнатия Семеновича.
- Как ты это делаешь? - спросил я.
- Не знаю, - сказал Арсик. - Каждый делает это сам. Плохо, что они научились самостоятельно пользоваться установкой.
- Кто?
- Шурочка и Катя… Они очень влюбились.
- В кого? - тупо спросил я.
- Катя в тебя, - сказал Арсик.
Два часа назад подобное сообщение вызвало бы во мне ярость или насмешку. Или то и другое вместе. Теперь я почувствовал ужас.
- Что же теперь будет? - спросил я растерянно.
- Пиво холодное, - сказал Арсик. - Иди домой. Что будет, то и будет.
Ночью мне снились желто-зеленые поля с синими бабочками над ними. И еще лицо Кати, про которую я знал, что это не Катя, а та далекая девочка моей юности, с которой… Нет, это слишком долго и сложно рассказывать.
Проснулся я рано и, лежа в постели, принялся уговаривать себя, что ничего особенного не произошло. Нервы расшатались. Неудивительно - все идет не так, как мне бы хотелось: результатов нет, время проходит, а тут еще незапланированная любовь.
Я боялся идти на работу. Боялся встречи с Катей.
Катя на десять лет младше меня. Ей девятнадцать. Я это поколение не понимаю. Неизвестно, что может ей взбрести в голову. Влюблялась бы себе на здоровье в кого-нибудь другого. Я здесь совершенно ни при чем, никакого повода я не давал. Более того, своим поведением я решительно, как мне кажется, не допускал возможности в себя влюбиться. Собственно, почему я должен думать об этом? У меня своих забот хватает.
Размышляя таким образом, я настроил себя воинственно, еще раз недобрым словом помянул так называемую любовь, вскочил с кровати, умылся, почистил зубы и отправился в лабораторию.
Слава богу, Катя не пришла. Она позвонила и сказала Шурочке, что у нее поднялась температура. Арсика это сообщение взволновало, он даже переменился в лице, взъерошил волосы и принялся выхаживать по комнате. Игнатий Семенович сделал ему замечание. Он сказал, что Арсик мешает течению его мыслей. Арсик клацнул зубами, как Щелкунчик, и прошипел:
- Мыссс-лей!
Потом он уставился в окуляры и стал трещать переключателем. Он рассматривал свои картинки часа два. Когда он оторвался от них, его лицо выглядело усталым, печальным и больным. Было видно, что Арсик плакал, но слезы успели высохнуть.
- Надо что-то делать, - пробормотал он.
Шурочка подбежала к нему и, обняв, стала гладить по голове. Арсик сидел, опустив руки. Старик не выдержал этой картины, выскочил из-за стола и выбежал из лаборатории. Я тоже почувствовал настоятельное желание удалиться.
- Арсик, миленький, хороший мой… - шептала Шурочка. - Не надо, не смотри больше, тебе нельзя. Давай я буду смотреть дальше. Хорошо? Да?
Прикрикнуть, наорать, взорваться - вот что мне нужно было сделать. Только это могло помочь. Но я сидел как пришитый к стулу. Я смотрел на них, а в душе у меня все переворачивалось. Голова кружилась, а мысли прыгали в ней, как шарики в барабане "Спортлото". Неизвестно, какой шарик выкатится.
Арсик примотал руку Шурочки к установке и усадил ее перед окулярами. Сам он вышел курить в коридор, невесело усмехнувшись мне.
В этот момент позвонили из месткома.
- Зайдите ко мне, - сказал наш председатель.
Я поплелся, предчувствуя нежелательные и нехорошие разговоры.
Перед председателем лежало заявление, написанное рукою Игнатия Семеновича. Самого старика в месткоме уже не было.
- Что там у вас происходит? - спросил председатель и прочитал: - "Низкий моральный облик и вызывающее поведение товарища Томашевича А. Н. отрицательно сказываются на молодых сотрудницах. Вместо работы по теме Томашевич А. Н. занимается сомнительными психологическими опытами, граничащими со спиритизмом и черной магией…"
- Ни черта он не смыслит в спиритизме, - сказал я. Я имел в виду Игнатия Семеновича.
Председатель подумал, что это я об Арсике.
- Значит, таких фактов не было? - спросил он.
- Черной магии не было, - твердо сказал я.
- А что было? Аморальное поведение было?
- Что такое аморальное поведение? - тихо спросил я.
- Ну знаете! - воскликнул председатель. - Да они у вас целуются в рабочее время в рабочих помещениях!.. Какой гадостью он их пичкает?
- Кто? Кого? - спросил я, чтобы оттянуть время.
- Да этот Арсик ваш знаменитый!
Я вяло возразил. Сказал, что Арсик проводит уникальный эксперимент и ему требуются ассистенты. Мои оправдания разозлили меня, потому что я до сих пор не знал сути экспериментов Арсика.
- Идите и разберитесь, - сказал председатель. - Чтобы таких сигналов больше не было.
Я вернулся как раз вовремя. В тот момент, когда нужно было кричать "брек", как судье на ринге. Шурочка и Игнатий Семенович стояли друг перед другом в сильнейшем возбуждении и выкрикивали слова, не слушая возражений.
- Ваша мораль! Шито-крыто! Гадости только делать исподтишка умеете! - кричала Шурочка.
- Не позволю! Я сорок лет!.. Поживите с мое - увидим! - кричал Игнатий Семенович.
Арсик стоял у окна, обхватив голову руками, и медленно раскачивался. Он постанывал, как от зубной боли. На лице у него была гримаса страдания.
- Стоп! - крикнул я.
Старик и Шурочка замолкли, дрожа от негодования. Арсик шагнул ко мне и принялся говорить чуть ли не с мольбой, как будто убеждая в том, о чем я понятия не имел:
- Нет, нельзя так, нельзя! Он же не виноват, что вырос таким. Жил таким и состарился. Я не имею права перечеркивать всю его жизнь, правда, Геша? Каждый человек должен иметь уверенность, что живет достойно. Но он должен и сомневаться в этом, испытывать себя… Тогда у него совесть обостряется. Она как бритва - ее с обеих сторон нужно точить. Решишь про себя: правильно я живу, молодец я, лучше всех все понимаю - и затупишь. Махнешь на себя рукой, позволишь себе - пропади, мол, все пропадом, один раз живем - и сломаешь… Верно я говорю?
- Постой, - сказал я. - Сядь. Все сядьте. Поговорим.
Все сели. Я сделал паузу, чтобы коллеги отдышались, и начал говорить.
- Давайте разберемся, - сказал я. - Чем мы здесь занимаемся?.. Мы хотим заниматься наукой. Наукой, а не коммунальными разговорами, спасением души, любовными интригами, моральными и аморальными поступками, совестью, честью, долгом и всеобщей нравственностью. Это вне компетенции науки.
- Геша, ты заблуждаешься, - сказал Арсик.
- Не перебивай. Скажешь потом… Я не вижу причин упрекать друг друга. Каждый делает свое дело, как может. Игнатий Семенович по-своему, Арсик по-другому… Важен результат.
Игнатий Семенович поднялся, подошел ко мне и протянул папку с тесемками. На папке было написано: "И. С. Арнаутов, А. Н. Томашевич. Оптическое запоминающее устройство. Принцип действия и расчет элементов".
- Именно результат, - сказал Игнатий Семенович.
Я взял авторучку и поставил на обложке корректорский знак перемены мест. Такую загогулину, которая сверху охватывала фамилию Игнатия Семеновича, а снизу - фамилию Арсика. Видимо, нашему старику этот знак был хорошо знаком, потому что он возмущенно вскинул брови и посмотрел на меня с негодованием.
- В интересах справедливости, - пояснил я.
- Вы тут все сговорились меня травить! - взвизгнул Игнатий Семенович и начал картинно хвататься за грудь и нашаривать валидол в кармане.
- Игнатий Семенович, сядьте, - спокойно сказал я. - Продолжаем разговор о моральном климате в лаборатории. Слово Арсику. Мне бы хотелось знать, почему у нас все пошло кувырком? Мне просто интересно.
- Завидую я тебе и твоему юмору, - сказал Арсик. - Грустно мне, Геша. Ничего я говорить не буду.
- Хорошо. Давайте работать дальше, - сказал я.
- В таких условиях я работать отказываюсь, - заявил Игнатий Семенович.
И тут Арсик подошел к старику, упал перед ним на колени и ткнулся лбом в его руку. Ей-богу, он так все и проделал. В любой другой момент я бы расхохотался.
- Простите меня, Игнатий Семенович. Простите, - сказал Арсик.