Роджер Желязны
Роза для Экклезиаста
Однажды утром я занимался переводом на марсианский моих "Зловещих мадригалов".
Громко загудел интерком, и от неожиданности я уронил карандаш.
- Мистер Гэ, - послышалось юношеское контральто Мортона, - старик велел разыскать проклятого самодовольного рифмоплета и прислать его в каюту. Поскольку у нас только один "проклятый самодовольный рифмоплет"…
- Не издевайся над ближним своим, - обрезал я его.
Итак, марсиане наконец приняли решение.
Я смахнул полтора дюйма пепла с дымящегося окурка и сделал первую, с тех пор как зажег сигарету, затяжку.
Потребовалось немного времени, чтобы добраться до двери Эмори. Я постучал дважды и открыл дверь в тот момент, когда он прорычал:
- Войдите.
- Вы хотели меня видеть?
- Ты что, бежал, что ли?
Я быстро оседлал стул, чтобы избавить его от беспокойства предложить мне сесть.
Однако - какая отеческая забота. Я внимательно посмотрел на него: мешки под бледными глазами, редеющие волосы и ирландский нос, голос на децибел громче, чем у остальных…
Гамлет Клавдию:
- Я работал…
- Ха! Никто никогда не видел, чтоб ты делал что-нибудь путное.
- Если вы пригласили меня для этого, то…
- Садись!
Он встал, обошел вокруг стола, навис надо мной и поглядел сверху вниз. Замечу, что это нелегкий труд, даже когда я сижу в низком кресле.
- Ты, несомненно, самый большой нахал из всех, с кем мне приходилось работать, - взревел он, как бык, которого ужалили в брюхо. - Какого дьявола ты не ведешь себя как нормальный человек хотя бы изредка, чтобы порадовать окружающих?! Я готов признать, что ты неглуп, может, даже гениален, но… А, черт с тобой! Бетти наконец убедила их впустить нас.
Голос его снова звучал нормально.
- Они примут сегодня после полудня. После обеда возьми один из джипстеров и отправляйся! И не обращайся с ними, как с нами.
Я закрыл за собой дверь.
Не помню, что было на обед. Я нервничал, но инстинктивно знал, что не промахнусь.
Мои бостонские издатели ожидали марсианскую идиллию или, по крайней мере, что-нибудь о космических полетах в манере Сент-Экзюпери. Национальная научная ассоциация хотела получить полный доклад о расцвете и упадке марсианской империи.
Я знал, что и те и другие будут довольны. Вот почему все ненавидят меня. Я всегда добиваюсь своего и делаю это лучше других.
Я по-быстрому срубал обед, пошел к стойлу наших механических кобылок, вскочил в джипстер и поскакал к Тиреллиану.
Машина вздыбила облако кремнезема. Языки пламенеющего песка охватили защитный колпак со всех сторон и обожгли лицо, несмотря на шарф и очки-консервы.
Джипстер, раскачиваясь и тяжело дыша, как ослик, на котором я некогда путешествовал в Гималаях, подбрасывал меня на сидении.
Горы Тиреллиана пошатывались, как пьяницы, и мало-помалу приближались. Я чувствовал себя странствующим Одиссеем - с одной стороны, а с другой - Дантом в его сошествии в ад.
Боковой ветер развеял пыль, фары осветили твердую почву.
Обогнув круглую пагоду, я затормозил.
Бетти, увидев меня, замахала рукой.
- Привет, - выкашлял я, размотал шарф и вытряхнул оттуда полтора фунта песка. - Эта, куда же я пойду и кого, эта, увижу?
Она позволила себе краткий смешок, свойственный немцам (Бетти превосходный лингвист и точно уловила, что словечко "эта" не из моего, а из деревенского лексикона).
Мне нравится ее точная, пушистая речь: масса информации и все такое прочее. Я был сыт по горло никому не нужной светской болтовней ни о чем. Я рассматривал ее шоколадные глаза, прекрасные зубы, коротко остриженные волосы, выгоревшие на солнце (ненавижу блондинок), и решил, что она влюблена в меня.
- Мистер Гэллинджер, Матриарх ждет вас внутри. Она соизволила предоставить вам для изучения храмовые записи.
Бетти замолчала, поправляя волосы. Неужели мой взгляд заставляет ее нервничать?
- Это религиозные памятники. И в то же время их единственная история, - продолжала она, - нечто вроде Махабхараты. Матриарх надеется, что вы будете соблюдать необходимые ритуалы, например, произносить священные слова, переворачивая страницы. Она научит вас этому.
Бетти помедлила.
- Не забудьте об одиннадцати формах вежливости и уважения. Они весьма серьезно воспринимают этикет. И не вступайте ни в какие дискуссии о равенстве полов. Вообще, будет лучше, если вы войдете вслед за мной.
Проглотив замечание, я последовал за ней, как Самсон в Газе.
Внутри здания моя последняя мысль встретила странное соответствие. Помещение Матриарха скорее всего напоминало абстрактную версию моего представления о палатках израильских племен. Абстрактную, говорю я, потому что стены были каменные и покрыты изразцами. Тем не менее огромный этот шатер изнутри напоминал о шкурах убитых животных, на которые мастихином были наложены серо-голубые заплаты.
Матриарх М'Квайе оказалась невысокой и седовласой. Ей шел примерно шестой десяток. Одета она была как подруга цыганского барона: в своих радужных одеяниях походила на перевернутую пуншевую чашу на подушке.
Ресницы ее черных-черных глаз дрогнули, когда она услышала мое совершенное произношение.
Магнитофон, который приносила с собой Бетти, сделал свое дело. К тому же у меня были записи двух прежних экспедиций, а я дьявольски искусен, когда нужно усвоить произношение.
- Вы поэт?
- Да, - ответил я.
- Прочтите что-нибудь из своих стихов, пожалуйста (третья форма вежливости).
- Простите, но у меня нет перевода, достойного вашего языка и моей поэзии. Я недостаточно тонко знаю нюансы марсианского, к сожалению.
- О!
- Но для собственного развлечения и упражнения в грамматике я делаю такие переводы, - продолжал я. - Для меня будет честью прочитать их в следующий раз.
- Хорошо. Пусть будет так.
Один ноль в мою пользу!
Она обратилась к Бетти.
- Ступайте!
Бетти пробормотала положенные фразы прощания, бросила на меня косой взгляд и ушла. Она, видимо, хотела остаться "помогать мне". Но я был Шлиманом в этой Трое, и под докладом Ассоциации будет стоять лишь одно имя!
М'Квайе поднялась, и я заметил, что при этом рост ее почти не увеличился. Впрочем, мой рост шесть футов и шесть дюймов, и я похож на тополь в октябре: тонкий, ярко-красный вверху и возвышающийся над всеми.
- Наши записи очень-очень древние, - начала она. - Бетти говорила, что у вас есть слово "тысячелетие". Оно соответствует их возрасту.
Я кивнул. Весьма почтительно.
- Горю нетерпением взглянуть на них.
- Они не здесь. Нужно идти в храм: записям нельзя покидать свое место.
- Вы не возражаете, если я их скопирую?
- Нет, не возражаю. Я вижу, вы их уважаете, иначе ваше желание не было бы так велико.
- Прекрасно.
Она улыбнулась. Похоже, слово ее позабавило.
Я спросил, в чем дело.
- Иностранцу будет не так легко изучить Высокий Язык.
Меня осенило.
Ни одна из предыдущих экспедиций не подбиралась так близко. Я не знал, что придется иметь дело с двойным языком: классическим и вульгарным. Я знал марсианский пракрит, теперь придется иметь дело с марсианским санскритом.
- Будь я проклят!
- Что?
- Это не переводится, М'Квайе. Но представьте себе, что в спешке нужно изучить Высокий Язык, и вы поймете значение.
Она снова улыбнулась и велела мне разуться.
Она повела меня через альков.
Взрыв византийского великолепия!
Ни один землянин не бывал здесь, иначе я бы знал об этом. Картер, лингвист первой экспедиции, с помощью медика Мэри Аллен получил доступ к грамматике и словарю, которые я досконально изучил. Но мы не имели представления, что ТАКОЕ существует. Я жадно впитывал колорит. Сложнейшая эстетическая система скрывалась за этим убранством.
Придется пересматривать всю оценку марсианской культуры.
Во-первых, потолок сводчатый и расположен на кронштейне. Во-вторых, имеются боковые колонны с обратными желобками. И, в-третьих… О, дьявол! Помещение было огромным. Ни за что не подумаешь, если судить по жалкому фасаду.
Я наклонился, рассматривая позолоченную филигрань церемониального столика.
М'Квайе взирала на меня, как на папуаса, дорвавшегося до сокровищ Лувра, но я не в силах был удержаться. Да я и не собирался скрывать своего нетерпения.
Стол был завален книгами.
Я провел носком по мозаике на полу.
- Весь ваш город внутри одного здания?
- Да, он уходит глубоко в гору.
- Понимаю, - сказал я, ничего не понимая.
- Начнем вашу дружбу с Высоким Языком?
В последующие три недели, когда я пытался уснуть, у меня перед глазами мельтешили буквы-букашки. Бирюзовый бассейн неба, когда я поднимал к нему взгляд, покрывался рябью каллиграфии.
Я выпивал за работой галлоны кофе и смешивал коктейли из бензедрина с шампанским.
Каждое утро М'Квайе учила меня по два часа, иногда еще по вечерам. Остальные четырнадцать часов я занимался сам.
А ночью лифт времени уносил меня на самое дно…
Мне снова шесть лет, я учу древнееврейский, греческий, латинский, арамейский.
В десять я украдкой поглядываю в "Илиаду". Когда отец не источал адский огонь или братскую любовь, он учил меня раскапывать слова в оригинале.
Боже! Как много на свете оригиналов и как много слов! В двенадцать лет я начал замечать разницу между тем, что он проповедывал, и тем, что я читал.
Энергия его догматов сжигала все возражения.
Это хуже всякой порки. Я научился держать рот закрытым и ценить поэзию Ветхого Завета.
- Боже, прости меня! Папочка, сэр, простите! Не может быть!..
И вот, когда мальчик окончил высшую школу с наградами по французскому, немецкому, испанскому и латинскому языкам, отец заявил четырнадцатилетнему шестифутовому пугалу, что хочет видеть его священником. Я помню, как уклончиво отвечал сын.
- Сэр, - говорил я, - я хотел бы поучиться еще с годик и пройти курс теологии в каком-нибудь университете. Я еще слишком молод, чтобы сразу идти в священники.
Голос бога:
- Но у тебя дар к языкам, сын мой. Ты можешь читать молитвы на всех языках в землях Вавилона. Ты рожден быть миссионером. Ты говоришь, что еще молод, но время несется водопадом. Начни раньше, и ты будешь служить богу дольше. Представляешь, сколько дополнительных радостей тебя ожидает!
Я не могу ясно вспомнить лицо отца и никогда не мог. Может, потому, что всегда боялся смотреть на него.
Несколько лет спустя, когда он лежал в черном среди цветов, плачущих прихожан, молитв, красных лиц, носовых платков, утешающе похлопывающих рук, торжественно скорбных лиц, я смотрел на него и не узнавал.
Мы встретились за девять месяцев до моего рождения, этот незнакомец и я. Он никогда не был жесток - только строг, требователен и презрителен ко всем проступкам. Он заменял мне мать. И братьев. И сестер. Он терпел меня в приходе Святого Джона, вероятно, из-за меня.
Но я никогда не знал его; и человек, лежащий теперь на катафалке, ничего не требовал от меня. Я был свободен, я мог не проповедовать. Но теперь я хотел этого. Я хотел произнести молитву, которую никогда не произносил при его жизни.
Я не вернулся в университет. Я получил небольшое наследство. Были некоторые затруднения, так как мне не исполнилось восемнадцати, но я все преодолел.
Окончательно я поселился в Гринвич-Виллидж.
Не сообщив доброжелательным прихожанам свой новый адрес, я погрузился в ежедневную рутину сочинения стихов и изучения японского и хинди. Я отрастил огненную бороду, пил кофе и научился играть в шахматы. Мне хотелось испробовать пару-тройку иных путей к Спасению.
Я отправился в Индию с корпусом мира.
Эти годы отвадили меня от буддизма и принесли книгу стихов "Трубка Кришны" заодно с Пулитцеровской премией.
Возвращение в США, лингвистические работы и новые премии.
И вот однажды в Нью-Мексико сел корабль, слетавший в столбах огня на Марс. Он привез с собой новый язык - фантастический, экзотический, совершенный. После того, как я узнал о нем все возможное и написал книгу, мое имя стало известно в определенных кругах.
- Идите, Гэллинджер, погрузите ведро в этот колодец и принесите нам глоток с Марса. Идите, изучите новый мир, но останьтесь в стороне. Негодуйте, но нежно, как Оден. И поведайте нам о его душе в ямбах.
И я пришел в мир, где Солнце - подожженный пятак, где ветер - хлыст, где в небе играют две луны, а от вида бесконечных песков начинает зудеть тело.
Мне-таки удалось ухватить Высокий Язык за хвост или за гриву, если вам угодно. Таков мой зоологический каламбур.
Высокий и низкий стили не столь различались, как казалось на первый взгляд. Я достаточно знал один из них, чтобы разобраться в самых туманных местах другого.
Грамматику и все неправильные глаголы я усвоил. Словарь мой рос, как тюльпан, и скоро обещал расцвести. Стебель его креп каждый раз, когда я прослушивал записи. Таков мой ботанический каламбур.
Пришла пора проверить мои знания в серьезном деле. Я сознательно воздерживался пока от погружения в священные тексты и читал незначительные комментарии, стихотворные отрывки, фрагменты истории. И в прочитанном меня поразило одно обстоятельство.
Марсиане писали о конкретных вещах: о скалах, о песке, о воде, о ветрах, и все звучало крайне пессимистично, как некоторые буддийские тексты или часть Ветхого Завета. Особенно вспоминалась мне при этом книга Экклезиаста.
Я включил настольную лампу и поискал среди своих книг Библию.
"Суета сует, - сказал проповедующий, - суета сует, все, суета. Что пользы человеку от всех его трудов…"
Мои успехи, казалось, поразили М'Квайе. Она смотрела на меня, как Сартровский Иной.
Я читал главу из книги Локара, не поднимая глаз, но чувствовал ее взгляд на своем лице, плечах, руках. Я перевернул страницу.
Книга рассказывала, что некий бог по имени Маллан плюнул или сделал нечто неприличное (разные версии) и что от этого зародилась жизнь - как болезнь неорганической материи. Книга говорила, что первый закон жизни - движение и что танец - единственный законный ответ органической материи неорганической, и танец - самоутверждение… утверждение… А любовь - болезнь органической материи. Неорганической?!
Я потряс головой - чуть не уснул.
- М'Нарра.
Я встал и потянулся. Наши взгляды встретились, и она опустила глаза.
- Я устал и хочу отдохнуть. Прошлую ночь я почти не спал.
М'Квайе кивнула. Это обозначение земного "да" она усвоила от меня.
- Хотите расслабиться и узреть доктрину Локара во всей ее полноте?
- Простите?
- Хотите увидеть танец Локара?
- А-а?
Иносказаний и околичностей в марсианском больше, чем в корейском!
- Да, разумеется. Буду счастлив увидеть в любое время.
Она вышла в дверь, за которой я никогда не был.
В соответствии с Локаром, танец - высшая форма искусства, и сейчас я увижу, каким должен быть танец, по мнению этого, уже столетия мертвого философа. Я потер глаза и несколько раз нагнулся, доставая пальцами концы ног.
Троим вошедшим с М'Квайе могло показаться, что я ищу на полу шарики, которых у меня кое-где недостает.
Крохотная рыжеволосая кукла, закутанная в прозрачное сари, как в лоскут марсианского неба, дивилась на меня, словно ребенок на пожарную каланчу.
- Привет, - это или нечто подобное сказал я.
Она наклонилась, прежде чем ответить.
Очевидно, мое положение улучшается.
- Я буду танцевать, - произнесла красная рана на этой бледной-бледной камее - лице.
Глаза цвета сна и ее платья уплыли в сторону.
Она плавно переместилась к центру комнаты. Стоя там, как фигура с этрусского фриза, она либо размышляла, либо рассматривала узор на полу.
Остальные две вошедшие женщины были раскрашенными воробьями средних лет, как и М'Квайе.
Одна села на пол с трехструнным инструментом, слегка напоминавшим сямисен, другая держала примитивный деревянный барабан и две палочки.
М'Квайе, презрев стул, устроилась на полу, прежде чем я осознал это. Пришлось последовать ее примеру.
Сямисен все еще настраивался, поэтому я наклонился к М'Квайе.
- Как зовут танцовщицу?
- Бракса.
Не глядя на меня, М'Квайе медленно подняла левую руку, что означало: да, пора начинать, давайте приступим.
Струны заныли, как зубная боль, а из барабана посыпалось тиканье, как призраки всех неизобретенных часов.
Бракса застыла статуей с поднятыми к лицу руками, высоко поднятыми и расставленными локтями.
Музыка стала метафорой огня.
Трр. Хлоп. Брр. Ссс.
Она не двигалась.
Нытье перешло во всплески. Каденции замедлились. Теперь это была вода, самое драгоценное вещество в мире, журчащая среди мшистых скал.
Она по-прежнему не двигалась.
Глиссандо. Пауза.
Потом так слабо, что я вначале даже не заметил, она задрожала, как ветерок, мягко, легко, неуверенно вздыхая и останавливаясь.
Пауза, всхлипывание, потом повторение фразы, только громче.
Либо глаза мои не выдержали напряжения от чтения, либо Бракса действительно дрожала вся с ног до головы.
Да, дрожала.
Она начала едва заметно раскачиваться, направо, налево.
Пальцы раскрылись, как лепестки цветка, и я увидел, что глаза ее закрыты.
Потом глаза открылись. Далекие, стеклянные, они глядели сквозь меня и сквозь стены. Раскачивание усилилось, слилось с ритмом.
Дует ветер из пустыни и ударяет в Тиреллиан, как волны прибоя. Пальцы ее двигались, они стали порывами ветра. Руки, медленные маятники, опустились, создавая контрапункт движению.
Приближается шквал. Она начала плавно кружиться, теперь вместе с телом вращались и руки, а плечи выписывали восьмерку.
"Ветер - говорю я - о загадочный ветер! О муза Святого Джона!"
Вокруг этих глаз - спокойного центра - вращался циклон. Голова ее была откинута назад, но я знал, что между ее взглядом, бесстрастным, как у Будды, и неизменным небом нет потолка. Только две луны, может быть, нарушили свою дремоту в этой стихии - нирване необитаемой бирюзы.
Много лет назад я видел в Индии девадэзи, уличных танцовщиц. Но Бракса была чем-то большим; она была Рамаджани, жрицей Рамы, воплощением Вишну, который даровал человеку танец.
Щелканье стало монотонным. Стон струн заставил меня вспомнить о палящих лучах солнца, жар которых украден ветром, голубой свет был сарасвати и Марией, и девушкой по имени Лаура. Мне почудилось пенье ситара. Я видел, как оживает статуя, в которую вдохнули божественное откровение.
Я был снова Артюром Рембо с его приверженностью к гашишу, Бодлером с его страстью к опиуму, я был По, де Квинси, Уайльдом, Малларме и Алайстером Кроули. На секунду я стал своим отцом на угрюмом амвоне в еще более угрюмом костюме.