Она была вертящимся флюгером, крылатым распятием, парящим в воздухе, яркой фигурой, летящей параллельно земле. Плечо ее оголилось, правая грудь поднималась и опускалась, как луна в небе, розовый сосок появлялся на мгновение из одежды и исчезал вновь. Музыка превратилась в схоластический спор Иова с богом. Ее танец был ответом бога.
Музыка начала замедляться, успокаиваться. Одежда, как живая, поползла вверх, возвращаясь на прежнее место.
Бракса опускалась ниже, ниже, на пол.
Голова ее склонилась на колени. Она не двигалась.
Наступила тишина.
От боли в плечах я понял, в каком напряжении сидел. Под мышками у меня было мокро. Ручейки пота бежали по спине.
Что теперь делать? Аплодировать?
Краем глаза я видел М'Квайе. Она подняла правую руку.
Как по приказу, девушка дернулась всем телом и встала. Музыканты и М'Квайе тоже поднялись.
Поднялся и я. Левая нога затекла. Я сказал:
- Прекрасно. (Как бессмысленно это прозвучало!)
В ответ я получил три различные формы "спасибо" на Высоком Языке.
Всплеск света, и я снова наедине с М'Квайе.
- Это сто семнадцатый из двух тысяч двухсот двадцати четырех танцев Локара. А сейчас я должна заняться своими обязанностями.
Она подошла к столу и закрыла книги.
- М'Нарра.
- До свидания.
- До свидания, Гэллинджер.
Я вышел, сел в джипстер и помчался через вечер и ночь. Крылья пустыни медленно вздымались за мной.
2
Закрыв дверь за Бетти после короткого разговора о грамматике, я услышал голоса в зале. Мой вентилятор был слегка открыт, я стоял и подслушивал.
Сочный голос Мортона:
- Ну и что? Он со мной намедни поздоровался.
- Гм! - взорвались слоновьи легкие Эмори. - Либо он потерял контроль над собой, либо ты стоял у него на пути, и он хотел, чтобы ты убрался с дороги.
- Вероятно, он не признал меня. Не думаю, что он теперь спит по ночам, особенно теперь, когда у него есть игрушка - новый язык. На прошлой неделе у меня была ночная вахта. Каждую ночь я проходил мимо его двери в три часа и всегда слышал магнитофон. В пять часов, когда я сменялся, магнитофон все так же бубнил.
- Парень напряженно работает, - неохотно согласился Эмори. - Вероятно, он принимает наркотики, чтобы не спать. Все эти дни у него какие-то стеклянные глаза. Впрочем, это, может быть, естественно для поэтов.
Бетти оказалась вместе с ними. Она вмешалась.
- Что бы вы ни говорили о нем, мне потребуется, по крайней мере, год на то, чтобы изучить язык, он же управился за три недели. А ведь я лингвист.
Мортон, должно быть, попал под влияние ее тяжеловесных аргументов. По моему мнению, это единственная причина того, что он тут же сдался и сказал:
- В университете я слушал курс современной поэзии. Мы читали шестерых авторов: Йитса, Паунда, Эллиотта, Крейна, Стивенсона и Гэллинджера. В последний день семестра профессор в риторическом запале заявил: "Эти шесть имен - самые значительные за сто лет, и никакая мода, никакие капризы критики этого не изменят… Сам я, - продолжал он, - считаю, что "Флейта Кришны" и "Мадригалы" - великие произведения".
Я считаю для себя честью участвовать с ним в одной экспедиции. Но не думаю, что он сказал мне больше двух дюжин слов с нашей первой встречи, - закончил Мортон.
Защита:
- А не думаете ли вы, что он очень болезненно воспринимает отношение окружающих к своей внешности? - спросила Бетти. - Он очень рано развился, и, вероятно, в школе у него не было друзей. Он чувствителен и погружен в себя.
- Чувствителен?
Эмори захихикал.
- Он горд, как Люцифер. Это ходячая машина для оскорблений. Нажмите на кнопку "привет" или "прекрасный день", и он тут же приставит пятерню к носу. У него это как рефлекс.
Они произнесли еще несколько таких же приятных вещей и ушли.
Будь благословен, юный Мортон! Маленький краснощекий ценитель с прыщавым лицом.
Я никогда не слушал курса своей поэзии, но рад, что кто-то делал это. Что ж! Может быть, молитвы отца услышаны, и я стал-таки миссионером!
Только у миссионеров должно быть нечто, во что они обращают людей. У меня есть собственная эстетическая система, и, вероятно, она себя иногда как-то проявляет. Но если я и стал бы проповедовать даже в собственных стихах, вряд ли в них нашлось бы место для таких ничтожеств, как вы. На моем небе, где встречаются в райском саду на бокал амброзии Свифт, Шоу и Петроний Арбитр, нет места для вас.
Как же мы там пируем! Съедаем Эмори!
И приканчиваем с супом тебя, Мортон!
Хотя суп после амброзии… Брр!
Я сел за стол. Мне захотелось написать что-нибудь. Экклезиаст подождет до ночи. Я хотел написать стихотворение, поэму о сто семнадцатом танце Локара, о розе, тянущейся к свету, раскачиваемой ветром, о больной розе, как у Блейка, умирающей…
Окончив, я остался доволен. Не шедевр: Высокий марсианский - не самый лучший мой язык. Заодно я перевел текст на английский, с трудом нащупывая рифмы, с усилием втискиваясь в размер. Может быть, я помещу его в следующей своей книге. Стихотворение я назвал "Бракса".
В пустыне ветер из ледовой крошки,
В сосцах у жизни студит молоко.
А две луны - как ипостаси кошки
И пса шального - где-то высоко…
Не разойтись им никогда отныне.
Пусть бродят в переулках сна-пустыни…
Расцвел бутон, пылает голова.
На следующий день я показал стихотворение М'Квайе. Она несколько раз медленно прочла его.
- Прекрасно, - сказала она. - Но вы использовали слова своего языка. "Кошка" и "пес", как я поняла, это два маленьких зверька с наследственной ненавистью друг к другу. Но что такое "бутон"?
- Ох, - ответил я, - я не нашел в вашем языке соответствия. Я думал о земном цветке, о розе.
- На что она похожа?
- Лепестки у нее обычно ярко-красные. Я имел в виду именно это, говоря о "пылающей голове". Еще я хотел передать страсть и рыжие волосы, огонь жизни. У розы колючий стебель, зеленые листья и сильный приятный запах.
- Я хотела бы увидеть розу.
- Это можно организовать. Я попробую.
- Сделайте, пожалуйста. Вы…
Она использовала слово, означающее "пророк" или "религиозный поэт", такой как Исайя или Локар.
- Ваше стихотворение вдохновлено свыше. Я расскажу о нем Браксе.
Я отклонил почетное звание, но был польщен.
И тут я решил, что наступил стратегический момент, когда нужно спросить у нее, можно ли воспользоваться фотоаппаратом и ксероксом.
- Я хочу скопировать все ваши тексты, а пишу недостаточно быстро.
К моему удивлению, М'Квайе тут же согласилась, но еще больше я удивился, когда она добавила:
- Не хотите ли пожить здесь, пока будете этим заниматься? Тогда вы сможете работать днем и ночью, в любое удобное для вас время - разумеется, только не тогда, когда в храме идет служба.
Я поклонился.
На корабле я ожидал возражений со стороны Эмори, но не очень сильных. Все хотели видеть марсиан, рассматривать их, расспрашивать о климате, болезнях, составе почвы, политических воззрениях и грибах (наш ботаник просто помешан на грибах, впрочем, он парень что надо!), но лишь четверо или пятеро действительно смогли их увидеть. Экипаж большую часть времени раскапывал мертвые города и могильники, мы строго следовали "правилам игры", а туземцы были так же замкнуты, как японцы в девятнадцатом столетии.
У меня даже сложилось впечатление, что все будут рады моему отсутствию.
Я зашел в оранжерею, чтобы поговорить с нашим любителем грибов.
Док Кейн - пожалуй, мой единственный друг на борту, не считая Бетти.
- Я пришел просить тебя об одолжении.
- А именно?
- Мне нужна роза.
- Что?
- Хорошая алая американская роза… шипы, аромат…
- Не думаю, чтобы она принялась на этой почве.
- Ты не понял. Мне нужно не растение, а цветок.
- Можно попробовать на гидропонике… - Он в раздумье почесал свой безволосый кумпол. - Это займет месяца три, не меньше, даже с биоускорителями роста.
- Сделаешь?
- Конечно, если ты не прочь подождать.
- Могу. Как раз успеем к отлету.
Я осмотрел чан с водорослями, лотки с рассадой.
- Сегодня я переселюсь в Тиреллиан, но буду время от времени заходить. Я приду, когда роза расцветет.
- Переселяешься? Мур сказал, что марсиане очень замкнуты.
- Пожалуй, мне удалось подобрать к ним ключик.
- Похоже на то. Впрочем, я никак не могу понять, как тебе удалось изучить их язык. Конечно, мне приходилось учить французский и немецкий для докторской. Но на прошлой неделе Бетти демонстрировала марсианский за обедом. Какие-то дикие звуки. Она сказала, что говорить на нем - все равно, что разгадывать кроссворд в "Таймс" и одновременно подражать крикам павлина. Говорят, павлины омерзительно кричат.
Я рассмеялся и взял у него сигарету.
- Сложный язык, - согласился я. - Но это все равно, что… вдруг ты нашел совершенно новый класс грибов. Они тебе будут сниться по ночам.
Глаза у него заблестели.
- Вот это да! Хотел бы я сделать такую находку!
- Может, и сделаешь со временем.
Он хмыкнул, провожая меня к двери.
- Вечером посажу твою розу. Осторожней там, не переусердствуй!
- Прорвемся, док!
Как я и говорил, он помешан на грибах, но парень хоть куда!
Моя квартира в крепости Тиреллиана непосредственно примыкала к храму. Она была значительно лучше тесной каюты, и я был доволен, что марсиане дошли до изобретения матрацев. Кровать оказалась пригодной для меня по росту, и это меня удивило.
Я распаковался и извел несколько пленок на храм, прежде чем принялся за книги.
Я щелкал, пока мне не стало тошно от перелистывания страниц, от непонимания того, что на них написано. Тогда я стал переводить исторический трактат.
"И вот в тридцать седьмой год процессии Силлена зарядили дожди, которые послужили поводом к веселью, потому что это редкое и своенравное событие обычно истолковывается как благословение.
Но это оказалось не жизнетворное семя Маллана, падающее с неба. Это была кровь Вселенной, струей бьющая из артерии.
И наступили для нас последние дни. Начался прощальный танец.
Дожди принесли с собой чуму, которая не убивает, и под их шум начался последний уход Локара…"
Я спрашивал себя, что имеет в виду Тамур?
Ведь он - историк и должен придерживаться фактов. Это ведь не Апокалипсис.
А может, это одно и то же?
Почему бы и нет? Горстка обитателей Тиреллиана - остатки некогда высокоразвитой культуры.
Чума. Чума, которая не убивает. Как это может быть? И почему чума, если она не смертельна?
Я продолжал читать, но природа болезни не уточнялась.
Я проскакивал абзацы, но ничего не находил.
М'Квайе, почему, когда мне больше всего нужна помощь, тебя, как на грех, нету рядом?
Должно быть, я проспал несколько часов, когда в мою комнату с крошечной лампой в руке вошла Бракса.
- Я пришла слушать поэму.
- Какую поэму?
- Твою.
- Ох!
Я зевнул и вообще проделал все то, что обычно делают земляне, когда их будят среди ночи и просят почитать стихи.
- Очень любезно с твоей стороны, но, может быть, время не совсем подходящее?
- Я не против!
Когда-нибудь я напишу статью для журнала "Семантика", обозвав ее "Интонация как недостаточное средство передачи иронии".
Тем не менее, окончательно проснувшись, я потянулся за халатом.
- Что это за животное? - спросила она.
Она указала на шелкового дракона, вышитого на отвороте.
- Мифическое, - ответил я. - Послушай-ка, уже поздно. Я устал. Завтра у меня много дел. И к тому же, что подумает М'Квайе, если узнает, что ты была здесь?
- Подумает о чем?
- В моем мире существуют определенные обычаи, касающиеся пребывания в спальне людей противоположного пола, не связанных браком. Гм, ну… ты понимаешь, что я хочу сказать?
- Нет.
Глаза у нее были цвета яшмы.
- Ну, это… это секс, вот что.
В этих яшмовых глазах вспыхнул свет.
- О, ты имеешь в виду приобретение детей?
- Да. Совершенно верно.
Она рассмеялась. Впервые услышал я смех в Тиреллиане. Как будто виолончелист провел смычком по струнам. Слушать было не очень приятно, особенно потому, что она смеялась слишком долго.
- Теперь я вспомнила. У нас тоже были такие правила. Полпроцессии назад, когда я была ребенком, у нас были такие правила, но… - Похоже было, что она готова снова рассмеяться. - В них больше нет необходимости.
Мозг мой помчался, как магнитофонная лента при перемотке.
Полпроцессии! Нет! Да! Полпроцессии - это же приблизительно двести сорок три земных года!
Достаточно времени, чтобы изучить все две тысячи двести двадцать четыре танца Локара.
Достаточно времени, чтобы состариться, если ты человек.
Человек с Земли.
Я снова взглянул на нее, бледную, как белая шахматная королева из слоновой кости.
Она человек, готов заложить душу, что она живой, нормальный здоровый человек, и она женщина… Мое тело…
Но ей двести пятьдесят лет. Значит, М'Квайе - бабушка Мафусаила. А они еще хвалили меня как лингвиста и поэта. Эти высшие существа!
Но что она имела в виду, говоря, что сейчас в этих правилах "нет необходимости"?
Откуда этот истерический смех? К чему все эти странные взгляды М'Квайе?
Неожиданно я понял, что близок к чему-то важному.
- Скажи мне, - произнес я якобы безразличным тоном, - имеет это отношение к чуме, о которой писал Тамур?
- Да, - ответила она, - дети, рожденные после дождей, не могут иметь детей, и…
- И что?
Я наклонился вперед, моя память-магнитофон была установлена на "запись".
- У мужчин нет желания иметь их.
Я так и откинулся к спинке кровати. Расовая стерильность, мужская импотенция, последовавшие за необычной погодой.
Неужели бродячее радиоактивное облако, бог знает откуда, однажды проникло сквозь их разряженную атмосферу? Проникло в день, задолго до того, как Скиапарелли увидел каналы - мифические, как мой дракон, - задолго до того, как эти каналы вызвали верные догадки на совершенно неверном основании. Жила ли ты тогда, Бракса, танцевала или мучилась, проклятая в материнском чреве, обреченная на бесплодие? И другой слепой Мильтон писал о другом рае, тоже потерянном…
Я нащупал сигарету. Хорошо, что я догадался захватить пепельницу. На Марсе никогда не было ни табака, ни выпивки. Аскеты, встреченные мною в Индии, настоящие гедонисты по сравнению с марсианами.
- Что это за огненная трубка?
- Сигарета. Хочешь?
- Да.
Она села рядом, и я прикурил для нее сигарету.
- Раздражает нос.
- Да. Втяни немного в легкие, подержи там и выдохни.
Прошло несколько мгновений.
- Ох! - выдохнула она.
Пауза. Потом:
- Она священная?
- Нет, это никотин, эрзац нирваны.
Снова пауза.
- Пожалуйста, не проси меня переводить слово "эрзац".
- Не буду. У меня бывает такое чувство во время танца.
- Это головокружение сейчас пройдет.
- Теперь расскажи мне свою поэму.
Мне пришла в голову идея.
- Погоди, у меня есть кое-что получше.
Я встал, порылся в записях, потом вернулся и сел рядом с ней.
- Здесь три первые главы из книги Экклезиаста. Она очень похожа на ваши священные книги.
Я начал читать.
Когда я прочитал одиннадцать строф, она воскликнула:
- Не надо! Лучше почитай свои!
Я остановился и швырнул блокнот на стол.
Она дрожала, но не так, как тогда, в танце. Она дрожала невыплаканными слезами, держа сигарету неуклюже, как карандаш.
Я обнял ее за плечи.
- Он такой печальный, - сказала она.
Тут я перевязал свой мозг, как яркую ленту, сложил ее и завязал рождественским узлом, который мне так нравился.
С немецкого на марсианский, экспромтом, переводил я поэму об испанской танцовщице.
Мне казалось, что ей будет приятно. Я оказался прав.
- Ох! - сказала она снова. - Так это ты написал?
- Нет, поэт лучший, чем я.
- Не верю. Ты написал это.
- Это написал человек по имени Рильке.
- Но ты перевел на мой язык. Зажги другую спичку, чтобы я видела, как она танцует.
Я зажег.
- "Вечный огонь", - пробормотала она, - и она идет по нему "маленькими крепкими ногами". Я бы хотела танцевать так.
- Ты танцуешь лучше любой цыганки.
Я засмеялся, задувая спичку.
- Нет. Я так не умею.
Сигарета ее погасла.
- Хочешь, чтобы я станцевала для тебя?
- Нет. Иди в постель.
Она улыбнулась и, прежде чем я понял, расстегнула красную пряжку на плече.
Одежды соскользнули.
Я с трудом сглотнул.
- Хорошо, - сказала она.
Я поцеловал ее, и ветер от снимаемой одежды погасил лампу.