Может, он всего лишь искал свою Церковь? Не поповскую кормушку, конечно. Просто место, куда можно пойти не за утешением (какое уж тут утешение!), а за спокойным мужеством, с которым примешь неизбежное.
* * *
Посреди ночи ему приспичило отлить. Стараясь не потревожить кота, он встал и набросил предусмотрительно захваченную с собой куртку цвета хаки, неизносимую и со множеством карманов. Но даже в куртке он почувствовал холод, как только вышел на веранду. Поднявшийся вечером ветер стих; Параход уже и забыл, когда видел в небе столько звезд.
Немного поколебавшись, он всё-таки отправился в сортир, уже проверенный им ранее на прочность. Деревянная коробка в глубине двора была сколочена в лучших традициях деревенского стиля; особенно трогательным показалось Параходу сердечко, вырезанное на уровне головы в дощатой двери и украшенное полуоблупившимся орнаментом из нарисованных краской цветочков.
Конечно, можно было отлить под любым деревом, если уж воспитание не позволило сделать это с веранды, но Параход чувствовал себя здесь гостем не только из-за присутствия кота. Кроме того, у него имелось стойкое предубеждение против некоторых вещей: одни вредили карме, другие - самочувствию, третьи - самоуважению. Например, он не стал бы мочиться на чью-нибудь могилу, тем более на могилу смертельного врага. С врагами надо разбираться, пока они живы.
Ох, какая же хрень лезла в голову от бессонницы! И тянуло, ощутимо тянуло в глубину двора…
Под деревьями тьма была почти кромешной. Он достал из кармана куртки зажигалку, чтобы подсветить себе. Пошел дальше, осторожно ступая по примятой траве. Днем он опасался гадюк; сейчас было вроде бы слишком холодно, и всё же он не понимал, какого хрена решил поиграть в цивилизованность. Скромняги, тихони и честные всегда проигрывают, не так ли? У него появилась возможность это проверить.
Перед сортиром он остановился и поднял зажигалку повыше. Помнится, вечером он запер дверь на поворотную щеколду, а сейчас дверь была приоткрыта.
Его охватил страх, леденивший кишки и спину почище любого внешнего холода. Страх не нуждался в объяснениях или оправданиях. Это было предупреждение, причем уже не первое. Параход не внял. Чему тогда удивляться?
Он и не удивился (почти), когда открыл дверь пошире, переступил порог и внезапно оказался в темноте, не имевшей ничего общего с пустым темным сортиром.
59. Нестор: "Где ты взяла этого клоуна?"
Он плелся по улице в шаге позади девочки и терялся в догадках относительно того, где очутился. Людей ему на глаза попадалось не много, и они вели себя так, будто никогда не слыхали про первородный грех. Обнаженные тела беззастенчиво нежились на траве. У мужчин, как правило, были длинные волосы и бороды. Одна женщина кормила грудью младенца. Нестора провожали взглядами, истинное значение которых он понял немного позже. А поначалу он мог сказать только, что его появлению никто особо не удивился. На него смотрели как на чужеземца, которого не ждет ничего хорошего.
Окружающее смахивало на подходящую натуру для съемок фильма о современной утопии или общине хиппи, поселившихся в заброшенном городе. Правда, кое-что не вписывалось в эту благостную картину, да и сам Нестор почему-то (может быть, из-за черноты, накрывавшей сознание с регулярностью луча маяка) чувствовал себя неуютно, словно идиллия и покой летнего дня могли в любой момент рассыпаться, обнажив гораздо менее привлекательную изнанку здешнего существования.
Отойдя от дома на полсотни шагов, он снова услышал сигналы Ариадны. Похоже, она сходила с ума от изобилия мест силы, многие из которых, к тому же, перемещались. Она работала в глубинных слоях, отвергая видимость, а в этом случае у кого угодно возникли бы проблемы с ориентацией. Он мысленно посоветовал ей сосредоточиться на самых мощных и неподвижных источниках, относительно которых можно было набросать карту и проложить маршрут. И всё равно Ариадна напоминала шкипера, еще недавно видевшего на небосклоне одну-единственную тусклую звезду и вдруг очутившегося среди сияющих россыпей Млечного Пути.
Приглядевшись к девочке, Нестор заподозрил, что она бредет бесцельно. А он-то, наивный, надеялся узнать об этом антигороде побольше. Оказывается, Лера-Никита просто отправилась погулять и заодно продемонстрировать аборигенам свое приобретение. Он не понимал, когда успел сделаться ее живой игрушкой - когда отказался вернуться или раньше, когда заторчал на кладбище возле обелиска…
Какой-то маленький ублюдок, видимо, живущий по соседству, - тоже голый, загорелый и с хитрющим взглядом, - спросил из-за забора:
- Холера, где ты взяла этого клоуна?
Девочка остановилась, прищурилась и сказала:
- Заигрываешь? Чтобы заигрывать, у тебя еще стоячок не вырос.
- А у тебя вообще стоячка нет, - парировал мальчишка и бросил в нее огрызком яблока.
Нестор, находившийся за девочкой на линии броска, мог бы поклясться, что огрызок летел точно в цель, но в последний момент отклонился в сторону ровно настолько, чтобы ее не задеть. После чего Лера-Никита с достоинством продолжила путь.
Нестор, которому начала надоедать роль песика, купленного в другом месте и еще не знакомого с обстановкой, хотел уже было попроситься домой, когда в конце улицы возникло пыльное облако.
Теперь ему стало ясно, что девочка ждала чего-то в этом роде. Она подняла какой-то прутик, прицелилась им в солнце, повернула голову, посмотрела искоса на свою тень, а затем на Нестора. Он снова увидел у нее на лице выражение, которое ему не нравилось. Она явно предвкушала забаву и, похоже, не очень стремилась это скрыть. Улыбаясь, она сказала:
- А теперь беги, Нестор. Это за тобой.
Он не ответил, хотя давно хотел послать ее подальше. Жизнь в монастыре приучила его к терпимости. По правде говоря, терпимости там требовалось гораздо больше, чем в миру. Поэтому он сел на лежавшую под забором колоду и стал ждать хозяев. В том, что это хозяева, он почти не сомневался.
60. Бродяга: "Дай мне его, Малышка"
Услышав крик Малышки, бродяга понял, что у него нет времени на какие-либо обходные маневры. Он мгновенно оценил обстановку. В тот момент от тащившего Малышку ублюдка его отделяло метров двадцать. Еще двое находились по обе стороны от бродяги. Если двигаться очень быстро, этот простреливаемый коридор можно проскочить. У него был шанс успеть к ней на помощь, прорываясь кратчайшим путем. Всё прочее не имело значения.
И он побежал так, словно под ним рушился единственный мост между адом и раем.
Ему удалось остаться незамеченным до последней секунды - долгая игра в прятки с Безлунником сослужила ему хорошую службу. Поневоле пришлось научиться сливаться с тенями, растворяться на фоне темноты, притворяться ходячим мертвецом, чтобы случайный свет не признал тебя за живое существо. И сейчас, без Малышки, у него это прекрасно получалось, пока даже для чужаков не стало слишком очевидным на голой улице, что отделившийся от черноты силуэт - всего лишь человек в развевающемся пальто, вооруженный винтовкой.
Он выстрелил на бегу - и промахнулся. Разумеется, он стрелял не в того гада, который пытался отнять у него Малышку, - бродяга опасался задеть ее, - но в любом случае напрасно истратил патрон и драгоценное время. Чужаки отреагировали на его появление именно так, как и должны были: с обеих сторон засверкали вспышки выстрелов.
Минимум одна пуля попала в пальто. Он ощутил попадание плечами - его дернуло назад, будто он на бегу зацепился за колючую проволоку. До ближайшего чужака осталось не больше пяти шагов, - а тот уже разворачивался, прикрываясь Малышкой, и поднимал руку с пистолетом.
Выбора не было. Ни разу в жизни бродяга не рисковал так сильно, как сейчас, когда изо всех сил швырнул винтовку прикладом вперед, прекрасно представляя, что будет с головой Малышки, если он промахнется на пару десятков сантиметров.
Оказалось, что представлял он правильно. Именно это и произошло: звук расколовшегося спелого арбуза он услышал, несмотря на заложенные уши. Кровь, выплеснувшаяся на спину и волосы Малышки, была почти черной. Она визжала от ужаса на одной невыносимо высокой ноте, но бродяга уже был рядом и вырвал ее из судорожных объятий агонизирующего человека.
Без единого лишнего движения он развернул ее и спрятал у себя за спиной, затем подхватил падающего чужака и закрылся его телом от пули, выпущенной почти в упор другим, высунувшимся из-за фургона. Далее, не теряя ни мгновения, бродяга толкнул обмякший полуживой мешок, у которого не осталось лица, прямо на ствол. Судя по тому, как тело дважды дернулось от попаданий в живот, для кое-кого ночь выдалась тяжелая - умирать пришлось несколько раз, - правда, жертва уже вряд ли что-нибудь чувствовала из-за вонзившихся в мозг лицевых костей.
Бродяга понял, что Малышка больше не кричит, но не испытал облегчения: ее молчание могло означать самое худшее. У него не было ни секунды, чтобы убедиться в обратном. Бог, вселившийся в его мышцы и двигательный центр, требовал разобраться с чужаком, которому бродяга в своем обычном состоянии наверняка не сумел бы оказать сколько-нибудь серьезного сопротивления. Громила был на полголовы выше и килограммов на пятнадцать тяжелее, а кроме того, этот ублюдок жрал полноценную пищу, белок, витамины и регулярно тренировался - качалка, ринг, тир, татами, - но куда всё делось, когда из-за навалившегося на него мертвеца, в котором уже и родная мама не узнала бы напарника - бывшего спецназовца по кличке Швед, - появилось, стремительно надвинулось и вцепилось ему когтями в глотку существо, чьим обиталищем, судя по сногсшибательной вони, мог быть любой густонаселенный зоопарковый обезьянник, и чья кошмарная рожа напомнила одному из лучших людей Бульдога пребывание в чеченском плену. Однако теперь дело обстояло даже хуже: обезьяна не собиралась сделать ему больно, унизить его, сломать, опустить, заставить страдать; она собиралась его прикончить максимально быстрым способом.
Патронов в обойме не осталось; поэтому он инстинктивно ткнул стволом в ближайшую болевую точку противника, но тяжелое толстое пальто, надетое на обезьяну, свело эффект к нулю. Другая рука уже автоматически наносила удары в печень, по ребрам (бесполезно, плотная висячая шкура всё принимала на себя и полностью гасила энергию), в косматую голову (с таким же малозаметным результатом, как если бы он лупил растрепанную боксерскую грушу), - а когти разъяренной гориллы уже рвали кожу на горле, пальцы сминали накачанную шею, подбираясь к меридианам, на которых держится жизнь даже в самом крепком теле. Пасть открылась, выдохнув очередную порцию ядовитого жара, в котором человеку из команды Бульдога почудилось что-то тлетворное, разлагающее, вроде смеси желудочного сока с миазмами гниения. Он уже остро ощущал нехватку воздуха…
Опоздавшим поездом на плохо освещенный вокзал мозга въехала мысль: да это же просто вонючий бомжара! Один из тех, кого они со Шведом еще недавно десятками выкуривали из здешних клоповников, грузили в автобусы и отправляли на… перевоспитание. Значит, минимум, одному каким-то образом удалось ускользнуть. Вот что бывает, когда работа выполнена не до конца. "Подчищайте дерьмо, - частенько говорил Бульдог, - иначе сами в нем окажетесь". Он не ошибался. Правда, сильно ли это помогло ему самому?
Человек из команды попытался нанести врагу удар головой в переносицу, но то же самое в тот же миг сделал бомж. Они сшиблись лбами с такой силой, что отвалились друг от друга, словно оглушенные кувалдами. Но разница между ними заключалась в том, что касательно бродяги Богу было безразлично, насколько хорошо он себя чувствует и насколько он вообще в себе. Орудие Божьей воли продолжало выполнять свое предназначение, не останавливаясь ни на секунду.
Бродяга двинул закачавшегося громилу ногой в пах, а затем схватил за уши и нашел большими пальцами его глаза.
* * *
Пистолет лежал на асфальте в шаге от нее и влажно поблескивал.
"Еще один шанс, ничтожество".
Внутренний голос заговорил снова, что означало: она опять проигрывает - на этот раз, возможно, свою последнюю схватку. Она получила свободу - и что дальше? Как она ею воспользовалась? Не сумела даже сбежать. Быть свободной оказалось неуютно, страшно и больно. Не исключено, что свобода и смерть - это одно и то же.
"Ну так освободись окончательно, - сказал голос, - а то уже тошно тебя слушать. Тошно быть тобой…"
Против такого аргумента у нее не нашлось возражений. Оставалось протянуть руку и взять оружие - это если не пытаться обогнуть лежащий рядом труп, голова которого превратилась в кровавое месиво с торчавшими из мякоти зубами и осколками костей. Елизавету побудил к действию не столько внутренний голос, сколько хрип, который начал издавать один из мужчин, топтавшихся в трех шагах от нее и время от времени проверявших на прочность капот автофургона. Еще не разобравшись, кто из двоих так жутко хрипит, она всё-таки протянула руку над мертвецом и взялась за омерзительно скользкую рукоятку пистолета. Внезапно над нею кто-то взвыл, и мужчина - тот, что был без бороды и в пиджаке, - рухнул на колени совсем рядом.
Во второй раз за последние несколько секунд Елизавета увидела маску, слишком страшную даже для ночного кошмара, с выдавленными глазами и разинутым ртом, окаймленным снизу рваной бахромой - тем, что осталось от откушенной нижней губы. Бедняга не кричал только потому, что, кроме всего прочего, у него было разорвано горло. А потом на его затылок с хрустом опустился винтовочный приклад. Человек ткнулся подбородком в асфальт и распластался на нем с неестественно запрокинутой головой.
Дрожащие пальцы Елизаветы уже стерли с пистолетной рукоятки достаточно крови, чтобы рука сама стала скользкой и ладонь ощутила леденящее тепло. Оружие показалось ей тяжелым, неудобным, слишком большим для ее узкой кисти. А еще надо было навести его на цель и нажать на спуск. У нее и прежде не хватало решимости, но теперь она лишилась ее окончательно, потому что незнакомец - окровавленный и пахнущий смертью, - выплюнул что-то тошнотворно розовое, склонился над ней и ласково попросил: - Дай мне его, Малышка.
* * *
Пуля ударила его сзади. Боли не было - Господь на время обеспечил ему общую анестезию, - а сознание прояснилось на удивление быстро. Он понял: попадание в правый бок, легкое не пробито. С ребрами разберемся позже.
От удара он потерял равновесие, шагнул вперед и чуть было не наступил на Малышку. Даже сейчас, в угаре схватки, его едва ли не до слез растрогало то, что она пыталась ему помочь. Каким адом, наверное, было для нее всё это: ночное нападение, перестрелка, излучение, неудавшееся похищение, встреча со смертью лицом к лицу (или что там от лица осталось)… И тем не менее она нашла в себе силы поднять пистолет. Возможно, она даже сумела бы выстрелить во врага, защищая его, бродягу, если бы, например, оказалось, что он ранен более серьезно или если бы этот здоровенный чистоплюй в пиджаке вырубил его…
Страшно подумать, что они сделали бы с нею, попади она всё-таки к ним в плен. Но, похоже, всё обошлось. Бродяга вытер о пальто руку, испачканную в слизи, и взял пистолет из руки Малышки. Развернулся с уходом вправо, под прикрытие фургона, - как раз вовремя: чужак, который стрелял ему в спину, отработанным движением поменял обойму.
Бродяга не дал ему еще раз продырявить свое пальто, много раз спасавшее его - и не только от холода. Он выстрелил трижды, и как минимум две пули попали в цель. Чужак сполз по стеночке, а бродяга в наступившей тишине прислушался к верещавшей внутри фургона рации. Он не мог разобрать ни слова, а лезть в фургон не хотел, чтобы не оказаться в ловушке. И он имел свой резон: будь это его средство передвижения, он предусмотрел бы возможность самоликвидации на случай захвата. Кроме того, Малышка всё еще находилась в опасности - в живых оставался еще один чистоплюй.
Проще всего - не двигаться. Не обнаруживать себя. Затаиться где-нибудь поблизости от фургонов и дождаться, пока мотылек сам прилетит на свет, - но на это у бродяги уже не было времени. Он чувствовал, как намокает рубашка и липкое тепло распространяется вниз. От потери крови слабели ноги. Если Бог хотел покончить с чужаками, то бродяге следовало поторопиться.
Он погладил Малышку, сказал ей: "Подожди меня здесь", - и отправился на охоту.
61. Соня пьет лекарство
Утром, с похмелья, она долго не могла понять, куда делась сперма (по ее ощущениям - море спермы). Потом сказала себе: старушка, ты что, всё еще бредишь? Какая сперма? Ты сама в себя кончила, а это, как ни крути, высший пилотаж в безопасном сексе. Однако ее нижняя половина, похоже, приняла происходившее ночью всерьез. Натруженные места реально побаливали. Что называется, с непривычки. Ничего, подруга, всё в наших руках… а может, в наших мозгах. Главное - иметь перспективу. Перспектива длиной в двадцать пять оргазмов замаячила в Сонином воображении, сливаясь со столь же сладостным видением череды стеклянных фиалов, наполненных мутноватым шестидесятиградусным любовным зельем…
О господи, но как же ей хреново сейчас! Ровно настолько хреново, насколько хорошо было ночью, и в этой компенсации полученного удовольствия Соня при желании даже сумела бы углядеть некую высшую справедливость, но не имела такого дерьмового желания. На самогон она смотреть не могла без дрожи и всё-таки понимала: надо. Иначе будет хуже.
Вот теперь - точно лекарство. Гадкое, противное и мерзкое… Трясущейся рукой она потянулась к бутылке, в которой что-то плескалось на дне, но даже эта доза казалась ей убийственной, а о том, чтобы спуститься в подвал для полноценного "лечения", не могло быть и речи.
Ох, грехи наши тяжкие! Зажмурившись, она влила в себя пойло, которое ночью без проблем проскакивало в желудок, но утром тут же попросилось обратно. Лишь невероятным усилием воли и при помощи обеих рук Соня удержала самогон внутри страдающего организма.
Спустя несколько минут пришло облегчение. Волна просветления, растворяющая свинцовый туман, поднялась из груди в голову, и в Сониной труднодоступной, забитой шлаком памяти вдруг без приглашения, сама собой, всплыла фраза из отчета о пропавшей экспедиции: "…по радиосообщениям некоторых членов поисковой группы, они вступали в контакт с людьми, присутствия которых впоследствии ни обнаружить, ни подтвердить не удалось".