Капитан мог бы сказать, что двенадцать - это много, особенно для замкнутого пространства. И что каждый из двенадцати хочет жить не менее, чем каждый из тысячи или десяти миллиардов. Карский же с горечью думал о том, что всю мощность его, как руководителя, хотят использовать для дюжины человек. Представляют полководцу командовать отделением, хотя тут нужен от силы сержант.
Он был неправ; но он был болен.
Не дождавшись продолжения, капитан встал.
- Поправляйтесь, администратор, - сказал он и вышел, и, как подумалось ему, карманы его были полны обломков надежды.
Зоя и Вера ожидали за дверью.
- Ну, что он?
- Вы не утомили его?
Капитан лишь покачал головой. Он смотрел на Зою. Вот на кого только он мог рассчитывать. На ее помощь, на ее поддержку.
- Зоя…
- Да, - сказала она. - Слушаю тебя.
Вот и дождалась, подумала она в этот миг. Он пришел. Конец недоразумениям. Все будет хорошо…
- Мы можем увидеться? Немного попозже?
- Да, если ты хочешь.
- Очень.
- Где?
Он сказал сразу:
- У меня, если не возражаешь.
Она улыбнулась.
- Нет, конечно. У тебя.
Капитан перевел взгляд на Веру. Девушка постаралась побыстрее согнать с лица улыбку.
- Сейчас я буду в энергодвигательном.
- Есть, - чинно ответила Вера.
Пришла пора осмотреть батареи всерьез, - решил капитан, уходя. - Чтобы что-то решить, наконец. Пришла пора принимать решения…
Она пойдет туда сразу же. Пусть капитан бродит по своему хозяйству, а она тем временем посидит у него, освоится с новыми для нее стенами. Попытается почувствовать там себя непринужденно, естественно. На этот раз уже не порыв привел их друг к другу, а сознание, что иначе нельзя. И сейчас Зоя была готова помогать Устюгу беззаветно, потому что чувствовала себя в чем-то сильнее.
Она вышла из медицинского отсека и, идя по широкому коридору палубы управления, улыбалась своим мыслям. Наверное, в каждой женщине оживает порой лихая девчонка… Хорошо творить добро и приятно дарить, особенно, если даришь самое себя и этого ждут с нетерпением.
Зоя свернула в другой коридор, покороче. Здесь двери были пошире, плафоны на потолке - другой формы, в одном месте коридор, расширяясь, образовывал нечто вроде холла, и тут стояли два кресла и столик. В холл выходили три двери: каюта Веры находилась в другом месте. Зоя наугад отворила первую дверь, интуиция подсказала ей, что она ошиблась: здесь ничто не напоминало о капитане. Она отворила другую.
Каюта была просторной, из первой комнаты вели еще две двери, совсем как в квартире. Спальня и ванная смежные. Удобно. Одну переборку занимали стенные шкафы. Отныне это - ее дом, и, быть может, навсегда. Хороший дом, подумала она. Дом - это ведь не только стены…
Внимательно оглядев себя в зеркале, Зоя улыбнулась: давно она не выглядела так хорошо. Она села и посидела немножко, улыбаясь и представляя, как он появится на пороге. Потом стала думать о том, как встретит его. Пусть он сразу почувствует, что она пришла насовсем, что жизнь вошла в свои берега.
- Ну вот, я и пришла помочь вам.
- Вы не поверите, - сказал Нарев, - как я рад.
Мила оглядела каюту.
- Сколько помещений у вас будет?
- Двух достаточно, как вы полагаете? Хотя, пожалуй, три. Люблю простор. Думаю, что никому этим не помешаю: соседние каюты пустуют.
Мила уселась, развернула альбом, провела элографом несколько уверенных линий.
- С таким расположением вы согласитесь? Тогда скажите, чего хотели бы вы.
Нарев медлил. Мила подняла глаза, наткнулась на его взгляд, нерешительно улыбнулась и снова опустила голову.
- Тогда, может быть, так?
Она принялась рисовать. Нарев вглядывался в возникающий эскиз.
- Здесь хорошо бы что-нибудь повесить на стену. Только не такую сетку, как делает штурман. У вас нет чего-нибудь такого?..
Он подумал, распахнул шкаф. Поискал.
- Это не пригодится?
Мила взяла большую фотографию мальчика лет семи - одно лишь лицо, такое же удлиненное, как у Нарева, с пристальными, близко, как у него, посаженными глазами.
Нарев странно улыбнулся:
- Это, видите ли…
Он не закончил; Мила взглянула на него и поразилась. Легко прочитав в его глазах глубокую тоску, она, словно сломавшись, упала головой на стол и зарыдала жалко и некрасиво, даже не закрывая лица руками.
Нарев подошел, сел рядом, протянул руку и провел по ее волосам, успокаивая. Ощутив прикосновение, Мила доверчиво повернулась, уткнулась лицом в его грудь и заплакала еще сильнее, глухо всхлипывая. Плечи ее дрожали, словно в ознобе. Нарев набросил на плечи женщины плед и продолжал гладить ее волосы, едва прикасаясь к ним. Он глядел не на Милу, а на свою давнюю детскую фотографию, и в глазах его была все та же тоска, сожаление о времени, которое ушло и продолжает уходить, чем дальше - тем быстрее.
Он испытывал в этот миг странное чувство. Судьба - он не нашел, да и не искал иного слова - заставила его жизнь сделать еще один неожиданный поворот; а уж его ли жизнь не была богата поворотами и прыжками? Он думал сейчас о себе, как о постороннем человеке, а мальчик с фотографии глядел на него - хороший мальчик, еще не принимавший участия ни в одной авантюре. И обо всем, что Нарев делал и к чему стремился, он тоже думал сейчас, как о вещах, относящихся к кому-то постороннему. У него было великолепное качество: способность быстро примиряться с происшедшим и не стараться вернуть утерянное, но сразу ориентироваться в новой обстановке. Нарев был, как говорится, легкий человек, не таивший долго ни зла, ни сожалений, с памятью о женщинах он расставался так же легко, как и с воспоминаниями обо всем другом, как распростился недавно с мыслями о тех людях, что и сегодня, наверное, ждали его на Земле и продолжали на него надеяться. "Не дождутся", - подумал он, и это было все, чем он их удостоил.
Рука его все касалась волос, они были коротко подстрижены и не закрывали шеи, и Нарев поймал себя на желании притронуться к нежной коже. Он едва сдержался, и этому надо было удивляться: не желанию, а тому, что он его не выполнил. Нарев с тревогой, неожиданной для него самого, стал думать о том, что означает это чувство - не влечение, но нежность, какую испытывают к ребенку. Хотя ему было тридцать восемь, и разница между ними вряд ли превышала полтора десятка лет.
Нарев знал себя и свою способность на сто процентов использовать всякое обстоятельство в любой обстановке. Он уже решил, что предстоит ему сделать в этом странном мире, и был уверен, что выполнит задуманное. По сути, он уже и начал. Сейчас его занимало иное: не явится ли нежность чем-то, что повредит его способности легко принимать новые правила игры и, почти мгновенно усвоив их, играть и переигрывать других. В этом неожиданно возникшем мире тоже были свои правила, и Нарев уже постиг их; одно заключалось в том, что надо было сразу обеспечить себя чем-то, чего могло не хватить на всех. И он, казалось, сделал шаг к этому, и хотел верить, что только холодный эгоизм заставлял его сейчас сидеть рядом с этой женщиной, а вовсе не чувство сострадания и не что-то иное. Нарев знал, что он эгоист и за много лет привык к этому; ему не хотелось менять кожу - старая сидела на нем привычно, обмялась по фигуре, он чувствовал себя в ней великолепно. И все же какая-то струна в его душе была настроена не в лад с остальными. Почему именно эта женщина заинтересовала его - единственная, которая не была тут одинокой? Только ли желание действовать наперекор людям и брать над ними верх заставило его выбрать ее или что-то другое? Другое пусть бы оставалось юношам…
Он прислушался. Мила дышала реже и ровнее; кажется, уснула. Нарев усмехнулся, иронизируя над самим собой, а рука его продолжала гладить короткие, шелковистые волосы.
- Милый, что мы будем делать?
Опять этот голос - почти беззвучный, мягко, безболезненно проникающий в сознание. Голос, в котором обычно звучит профессиональный наигрыш, который наверное, останется навсегда. Но неужели даже здесь нельзя какое-то время не слышать ничьих голосов? Здесь, где один человек приходится, если прикинуть, наверное, на миллиарды миллиардов кубических километров пространства!
Истомин что-то буркнул, не оборачиваясь. Тут же узкие ладони невесомо легли ему на плечи, пальцы дотронулись до шеи.
- Уже много времени, нельзя же постоянно работать! Ты сжигаешь себя, милый, а я хочу, чтобы ты жил долго… И потом, тебе грозит опасность исчерпать себя! Не помню, кто это писал, что прерывать работу надо как раз тогда, когда становится ясно, как идти дальше. Ты помнишь, конечно, кто.
Он мысленно зарычал. Ему как раз было совершенно неясно, как идти дальше; все застопорилось, вместо четкой структуры была овсяная каша. Кашу Истомин терпеть не мог.
Вслух он, однако, рычать не стал. Подумал лишь: вопрос счастья и несчастья - вопрос количества. Что-то в меру - счастье. Сверх меры - беда. Мы пишем порой, что кто-то был счастлив безмерно. Бред. Счастье - это мера. Счастье: ты работаешь и знаешь, что потом, закончив, выйдешь из своего гнезда и, пройдя много ли, мало ли, постучишь у двери, за которой ждет тебя женщина. А беда - вот она: та же самая женщина сидит тут и мешает тебе работать.
Сделав такое заключение, Истомин снял ее ладони с плеч, поцеловал их и сказал настолько мягко, что сам удивился:
- Чего же ты хочешь?
- Может быть, сходим, посидим у кого-нибудь? Поболтаем… Или пойдем в бар…
- Я хочу еще поработать.
- Ах, я помешала? Извини…
Независимые нотки проскользнули в голосе Инны, и Истомин внутренне усмехнулся: женщинам свойственно тонко оценивать ситуацию. Сейчас прекрасно-слабый пол в дефиците, и Инна явно намекает, что я более заинтересован сохранить ее, чем она - меня. Не страшно, не страшно…
- Я сказал, мне надо поработать.
Она с минуту смотрела на него - странно, изучающе:
- Скажи: у тебя там тоже есть женщины?
Он не понял.
- Ну, в этом романе.
- А разве бывает иначе?
- А кто они?
- Чего ты хочешь?
- Я спрашиваю: с кого ты их пишешь? Наверное, ведь не с меня. С Милы? Или это Зоя?
- Слушай, да что ты, в самом деле…
- Ты, наверное, мысленно с этими женщинами, а вовсе не со мной. Милый, скажи… Ты считаешь, что ошибся? Да? Я мешаю? Ты ведь думал, что все ненадолго. Земля была так близка - и вдруг приходится продолжать случайную интрижку… Но разве я тебе навязывалась?
Он тяжело вздохнул.
- Слушай, сходи в бар одна - там, наверняка, сидит кто-нибудь.
Он и не глядя знал, что Инна сейчас сжала губы, глаза блеснули из-под опущенных ресниц - трансплантированных, конечно, а впрочем - кто их разберет.
Жестко прозвучали, удаляясь, ее шаги. Истомин облегченно вздохнул, но тут же нахмурился и снова бессмысленно уставился на диктограф, словно гипнотизируя аппарат взглядом.
Лифт стремительно пролетел по шахте; звонко щелкнул шлюз энергодвигательного корпуса, и кабина замерла. Капитан вышел. Вспыхнуло табло, голос повторил написанные красным слова: "ОСТОРОЖНО! ПРОВЕРЬ ИНДИКАТОР!" Капитан привычно коснулся нагрудного кармана. В этом корпусе следовало быть внимательным.
Проходя мимо узких дверок, Устюг прислушался к негромким голосам:
"Я первый накопитель. Энергия - норма. Расхода нет".
"Я второй накопитель. Под нагрузкой. Расход - одна десятая".
Устюг машинально кивал в ответ на рапорт каждого автомата. Кивал просто по привычке: на деле он их даже не слышал. Он и так знал, что накопители в порядке. А вот батареи…
По узкому трапу он спустился к батареям.
"Я первый блок. Вышел из строя. Опасности нет".
Капитан глянул на свой индикатор. Опасности не было.
"Я второй блок. Вышел из строя. Опасности нет".
Капитан протянул руку к дверце. Нажал предохранитель. Отворил.
Пахло холодной гарью. Сгоревшая изоляция теперь осела и покрывала пол, словно кто-то в спешке и страхе жег здесь бумаги. На самом деле тут сгорело нечто большее, чем секреты: судьба тринадцати человек. Но пепел - не самое страшное… Капитан ладонью счистил остатки сгоревшего защитного слоя, нагнулся, вгляделся. Тончайшие пластины батарей - вот что было главным. Они были просты, изготовить их заново вроде бы не составляло труда - одну, десять, даже сто. Но точность сплава, отделка поверхности… И к тому же, сто - куда ни шло, но в шести блоках их было более полумиллиона. Это была бы задача на годы. Годы требуют великого терпения. Хватит ли его? Об этом размышлял капитан, вертя в пальцах обрывок изоляции. Потом сигнал прервал его мысли: зажужжал аппарат на стене. Он ответил.
- Капитан? - В голосе Веры была тревога. - Вы нужны здесь, капитан. Быстрее, пожалуйста…
По голосу он понял: что-то произошло.
Выйдя из каюты в салон после маленькой ссоры с Истоминым, Инна остановилась. Идти в бар одной было все-таки неприлично, хотя это происходило и не в городе, а на корабле, где все всех знали. Именно здесь, чтобы не опуститься, надо соблюдать все условности, принятые в мире. Лучше всего пригласить Нарева: рыцарь. И с ним интересно.
Она постучала, сразу же вошла - испуганно улыбнулась, потом улыбка стала лукавой. Она прошептала извинение и отступила в салон.
Настроение у нее сразу испортилось.
Так никого и не найдя - из тех, конечно, кого стоило искать, - она, подавляя внутреннее сопротивление, направилась в бар одна. Еремеев сидел там в одиночестве. Инна сделала большие глаза.
- Валентин, что с вами? Вы поссорились?
Она, конечно, видела, что они не поссорились - Еремеев был настроен благодушно. Это и укололо ее: сама она чувствовала себя далеко не так хорошо.
- Нет? А я подумала…
Сегодня вечером занимать общество предстояло Карачарову. Он согласился на это с неохотой, но, в общем, говорить о своем деле ему всегда нравилось, независимо от того, кто его слушал. И он решил не столько рассказывать, сколько просто вслух поговорить сам с собой о пространстве и о том, что бескрайне простиралось за округлыми стенками их мирка, и о сопространстве, которое было рядом, и все же не воспринималось никакими органами чувств.
Физик уселся в одном из кресел салона, кивнул Петрову, без которого теперь салон просто нельзя было представить, и тут же отвернулся, боясь, что старик сочтет это движение приглашением к разговору. Готовиться нужно было именно в салоне: иногда та форма изложения, что вызревает в тесной комнате, совершенно не звучит в обширном зале - даже если ты оперируешь только фактами. А тут ведь - сплошные гипотезы. С какой же, кстати, начать?
Физик задумался. Бромли полагает, что сопространство - это область высших линейных измерений. По представлениям Симоняна, сопространство связано с нашим обратной зависимостью, и пока наше пространство расширяется, то, другое, сжимается - поэтому-то расстояния в нем преодолевать так легко. Ассенди, идя от геометрических представлений, считает, что…
Он запнулся: что-то помешало думать дальше. Не новая мысль, еще нет, но ее предчувствие. Тут надо было обратить внимание на что-то, поставить нотабене в памяти. На что-то, что могло оказаться очень существенным - непонятно, правда, для чего. Карачаров уже знал это предчувствие и привык доверять ему. Ну-ка, пройдем все сначала. Бромли, значит, полагает, что…
Додумать не удалось. В салон ворвался Еремеев; он мчался, словно на поле в атаку. Инна поспевала за ним, вцепившись в рукав. Еремеев рванулся - Инна едва удержалась на ногах, - подскочил к двери каюты Нарева, шагнул внутрь. И тотчас что-то упало, и раздался женский крик.
Капитан переводил угрюмый взгляд с кровоподтека на лице Нарева на футболиста, морщившегося и потиравшего колено, а сам в это время думал: черт побери, почему приходится второй раз в жизни проходить через этот круг ада?.. Перед глазами его, глядящими в будущее, проходили эти же люди, но уже иные: мужчины с обезумевшими глазами, сжатыми кулаками, пропитанные потом схватки, окровавленные, теряющие облик людей, с разумом, капитулировавшим перед инстинктами; женщины - испуганные, принужденные силой, давно утратившие свое полное достоинства положение, не знающие, кто восторжествует сегодня и не помнящие, с кем они были вчера… Память подсказывала ему, что это не бред, не черная фантазия; и страх, пережитый в молодости, вдруг ожил в нем, ожили животный ужас, ощущение бессилия перед деградацией - и все это заставляло не верить больше никому. Надо было задушить врага, прекратить нисхождение в самом начале, пока еще действовали тормоза. Прекратить даже ценой крови - потому что кровь эта будет малой по сравнению с тем, что может ожидать их в будущем. А ведь была еще и Зоя, и подумать о том, что будет с ней, оправдайся его опасения, - подумать об этом было свыше его сил.
Он думал об этом, но лицо его оставалось спокойным, а голос - таким же размеренным, хотя в глазах были гнев и презрение.
- Первый инцидент. Из-за ничего. Надо было разрядиться, сорвать злость. Понимаю. Все это бывало. Если считаете, что придумали это первыми, то ошибаетесь. Понятно?
Он помолчал, собираясь с духом, зная, что сейчас начнет резать по живому. Как и всякий нормальный человек, капитан чувствовал себя нехорошо, когда ему предстояло причинить кому-то боль. Но пассажиры оказались слабыми людьми, а профессия не научила капитана уважать слабых: из-за них гибли сильные. Однако не эти мысли заставили Устюга сделать паузу и опустить глаза. Просто он вдруг ощутил на губах ее губы, а ладонями - ее плечи, и понял, что этого никогда не будет в его жизни. И ничего нельзя изменить, потому что несчастье выдается целиком, а не режется на ломти, из которых можно ухватить самый маленький. Сейчас ее не было здесь; капитан не думал о том, где она, но радовался ее отсутствию, потому что ему предстояло быть жестоким и даже грубым, и хорошо, что это произойдет без Зои.
- Вы! - сказал он актрисе; ей - потому что была и ее вина в происшедшем. - Кто вы?
Она улыбнулась, растерянно и кокетливо.
- Не знаю, что вы имеете в виду… Кто я? Пассажирка? Актриса? Женщина?
- Вы не женщина, - сказал он грубо.
Инна медленно прикрыла глаза, руки чуть поднялись и упали. Пассажиры зашумели.
- Капитан! - громко сказал Истомин.
- Молчать! - оборвал капитан, даже не повернув к нему голову. - Вы - не женщина, - повторил он, глядя на Инну. - И все вы, - он повел рукой округ, - не мужчины и не женщины. Просто люди. Забудьте о делении на мужчин и женщин. Для нас в нем - гибель. Только люди - никаких иных отношений на этом корабле быть не должно!
- Простите, капитан, - дрожащим голосом сказала актриса, - но, мне кажется, мы свободные граждане… У вас нет права. Элементарная этика…
- Здесь этика - мой приказ, - холодно ответил капитан. - Запомните: здесь закон - Устав Трансгалакта, и один я имею право истолковывать этот Устав. Приговаривать. И в случае нужды, - он помолчал и сжал кулаки, - приводить приговор в исполнение. И я не остановлюсь перед тем, чтобы ценой одной или двух жертв обеспечить остальным мир, спокойствие и долгий век, а может быть… может быть - и возвращение.
- Надеюсь, - нервно спросил Истомин, - о приговорах - это преувеличение?
- Нет, - ответил капитан. - Все так и будет.