Карский замечал, как все чаще Вера глядит на него с озабоченностью, как подолгу просиживает рядом. Ему было жаль ее и не хотелось огорчать, и он понимал, что должен как-то убедить девушку в том, что ему не страшно умереть и никому не должно быть ни страшно, ни неприятно от его смерти. Ему хотелось успокоить Веру, потому что он чувствовал - каким-то обостренным чутьем, как многие, умирающие в сознании, - что девушка жалеет его искренне и хочет, чтобы он выздоровел.
Однажды он решился. Он боялся, что не найдет нужных слов, но на этот раз ему показалось, что они придут. Вера сидела, как обычно, совсем рядом с устройством, в котором лежал он, сдавленный повязками, рычагами и системой стимуляции и контроля. Руки Веры лежали на коленях, и Карский с усилием протянул свою, уже желтеющую руку и положил ладонь на пальцы девушки.
Вера чуть повернула голову и посмотрела на Карского. И произошло странное: все слова, которые он только что хотел сказать в свое оправдание и в утешение ей и остальным, вдруг показались ему мелкими, фальшивыми и недостойными того, чтобы произносить их. Вместо этого он улыбнулся - и забыл снять руку с ее пальцев. Он лежал долго, глядя ей в глаза, и Вера не отводила своего взгляда. Ему стало покойно и хорошо; возникло странное ощущение - словно бы один из корней, не корень даже, а корешок, не был рассечен - просто засорились капилляры, и вот теперь ток жизни пошел по нему, медленно и горячо поднимаясь к сердцу. Он закрыл глаза и продолжал улыбаться, наслаждаясь новым ощущением, а Вера по-прежнему глядела на него и не отнимала руки; потом она осторожно повернула кисть ладонью вверх и легко обняла пальцами его сухие пальцы, и ток - он почувствовал - стал еще сильнее.
В углу салона по-прежнему сидел Петров, и дым его сигареты косо тянулся к сетке климатизатора. Истомин радостно улыбнулся ему.
- А я книгу кончил, - сказал он.
- Вот как, - сказал Петров, не отрываясь от пластинки, на которой была изображена какая-то схема.
- Да, - сказал Истомин, откидываясь и мечтательно глядя в потолок. - И летопись окончена моя.
Петров аккуратно стряхнул пепел в пепельницу. Он всегда аккуратно стряхивал пепел в пепельницу, и, несмотря на это, пепел был у него всюду: на кресле, на брюках, на груди.
- О чем же? - спросил он равнодушно.
- Моя область - история, - с готовностью пояснил писатель. - Эпоха, как ни странно, напоминающая наше нынешнее положение. Я говорю об античном человечестве.
На этот раз Петров повернулся к Истомину и внимательно посмотрел на него.
- Дела давно минувших дней, - сказал он. - А вот вы написали бы… - Он сделал паузу. - Хотя бы о том, как у человека осталась жена - где-то очень далеко. Молодая, куда моложе его самого. Хрупкий стебелек… Она не может одна - ей надо обвиться вокруг кого-нибудь, прильнуть сердцем. А на планете думают, что он погиб. Она долго одна не останется: красивая женщина и нежная, таких любят умиротворенно. А человек жив и еще, может быть, вернется. Надеется возвратиться и знает, что она, наверное, уже с другим. Прильнуть и подчиниться - таков ее характер. А он ее помнит, помнит… - Петров резко ткнул сигарету в пепельницу. - Вот об этом написали бы…
- Да, конечно, - сказал Истомин без особого воодушевления. - Тема представляет интерес. Только это беллетристика, а я занимаюсь серьезными проблемами. А вы, значит, увлеклись техникой?
- А у вас на Земле кто остался?
- Никого, кто стал бы особо сокрушаться.
Истомин сказал это сухо: он уже понял, что разговора не получилось, и ему стало обидно.
- Хотите, прочту местечко? - спросил он все же. - Оно пока еще нравится и мне самому.
Петров зажег новую сигарету и переменил положение в кресле.
- Вы бы все же попробовали про того человека с женой: что ему теперь делать? А если он вернется - тогда как? Придет она снова к нему? Или уже привыкнет к другому?
- А я откуда знаю? - сердито спросил писатель и встал.
Петров взглянул на него как-то беспомощно и торопливо отвел глаза. Странный человек, подумал Истомин. Зачем летит, куда его понесло? Никогда не говорил об этом. Выглядит так, словно он тут - самый счастливый, а на деле его, оказывается, одолевают не такие уж веселые мысли. Одни непоследовательности, а с виду - простая душа, все наружу…
Он, наверное, и еще думал бы об этом, но послышались шаги. Отворилась дверь, вошел Нарев с плоским ящиком, из которого торчали провода. Он кивнул писателю и подошел к Петрову.
- Доколе же, о Каталина? - хмуро спросил он. - Позвольте полюбопытствовать, зачем вы копаетесь в этом, когда вам ведать надлежит подводкой силового кабеля?
- А я что делаю? - спросил Петров.
- Вы изволите развлекаться схемой бытовой проводки в туристской палубе. А сие не ваша обязанность.
Петров неожиданно рассвирепел.
- А вам что за дело? - спросил он, исподлобья глядя на собеседника и стряхивая пепел на пол. - Думаю, доктору Карачарову виднее, кому что.
- Доктор все равно пошлет вас ко мне, - сказал Нарев. - Так что вы уж будьте настолько добры, не теряйте времени и занимайтесь тем, о чем я вас просил.
Он кивнул, словно ставя точку.
- Ох, уж эти ваши замашки, - сказал Петров.
- Что - мои замашки?
- Ничего.
- Вот и сделайте милость, работайте без нервов, - сказал Нарев и повернулся к писателю.
- Могу ли осведомиться, как ваши дела, маэстро? Что-то вас даже за обедом больше не видно.
Истомин стеснительно улыбнулся.
- Да вот, - сказал он. - Кончил книгу.
- Это чудесно, - сказал Нарев, - вы нас страшно обрадовали. Но, сами понимаете, нам сейчас не до этого. Да и, откровенно говоря, вам тоже не следует больше отрываться от общества: дело-то совместное, а на Землю, полагаю, вам хочется не меньше, чем всем остальным.
Он кивнул и отошел к двери. Истомин озадаченно поглядел на Петрова.
- Да что вы все так разнервничались? - спросил он.
Петров не ответил - он прислушивался. Потом сказал:
- Ага, идет.
- Кто? - спросил писатель в недоумении.
- Кто? - переспросил Петров. - Он, понятно.
Шаги и говор приближались к дверям.
На корабле теперь главное было - любовь. Любовь к физику.
Сейчас он вошел в салон быстрыми шагами, глядя прямо перед собой диковатым взглядом. Писатель заметил, что Карачаров осунулся; редкие волосы нимбом стояли вокруг головы.
Его сопровождало несколько человек: Зоя, Мила, Еремеев и инженер Рудик. Зоя держала физика за руку, а он старался высвободить пальцы. Но Зоя держала крепко и продолжала начатую еще в коридоре фразу:
- …не выйдет. Вы будете спать после обеда, и я за этим прослежу.
Физик коротко засмеялся, словно каркнул, и опять дернул руку. Зоя сказала:
- Потом вы позанимаетесь с Валентином. Валя, погоняйте нашего доктора, как следует, заставьте его поиграть в мяч. Иначе он не выдержит, свалится от перенапряжения. - Она повернулась к физику и продолжала раздельно, чуть ли не по слогам: - Свалитесь, вы поняли? А куда мы без вас?
- Ну, доктор! - сказала Мила. - Честное слово, вы о нас совсем не думаете… Мы согласны ждать лишнюю неделю, только чтобы с вами ничего не случилось…
Физик, наконец, выдернул руку и пошевелил пальцами.
- Ну что вы, право, - сказал он. - Что я - особенный какой-то? Не беспокойтесь, все будет в порядке, а вы вместо того, чтобы ходить за мной, помогли бы тем, кто работает внизу; вот штурман один у синтезатора…
- Мы все сделаем, - сказала Мила. - Только вы…
- Я сказал Луговому, - перебил ее Нарев, - чтобы он там не очень мудрил с катушками. Пусть только подготовит материал, дальше мы посмотрим сами. Не то потом придется переделывать…
- Да, - сказал физик. - Это правильно.
- Довольно дел, доктор, - повысила голос Зоя.
- Ну, ладно, - сказал Карачаров ворчливо. - Дайте мне хоть душ принять перед обедом, или вы меня и мыть будете?
Все хором засмеялись, словно это была острота.
Истомин глядел, недоумевая. Он понял лишь, что физик стал теперь центром общества, его надеждой и, значит, его владыкой: людям свойственно искать и находить объект для восхищения, а восхитившись, забывать чувство меры. И, если только писатель не ошибался, физику это нравилось, и в его голосе уже проскальзывали капризные нотки, свойственные человеку, который не только позволяет другим восхищаться и любоваться собою, но и сам любуется собой и восхищается, и не очень старается это скрыть.
Однако возвращение на Землю, к жизни, конечно, стоило того. И если Карачарову действительно удастся выполнить обещанное, он заслужит славу и будет ее достоин.
Он встретил взгляд физика и, неожиданно для себя, улыбнулся ему - не так, как раньше, как равный равному, но по-новому, чуть заискивающе. Улыбнулся - и сам рассердился на себя за это.
- А, маэстро, - сказал Карачаров дружелюбно, но все же, как отметил писатель, чуть небрежно. - Значит, обогатили литературу? Вовремя. - Он повернулся к Зое, которая нетерпеливо дергала его за рукав: - Не волнуйтесь, я все выполню. И чтобы сделать вам приятное и, откровенно говоря, еще и потому, что в ближайшее время мне понадобятся все силы…
Он коротко кивнул и скрылся в своей каюте. Тотчас же вслед за ним шагнул Нарев. Оставшиеся переглянулись, радостно улыбаясь.
- Видно, недолго осталось ждать, - сказал Еремеев. - Хорошо бы успеть к началу нового сезона. А то потом и не попадешь в основной состав.
- Ладно, друзья, - сказала Зоя. - Вера с больным, так что я от ее имени прошу вас не опаздывать на обед. Как вы себя чувствуете, маэстро? Мы как-то забыли о вас - столько работы…
- Спасибо, - сказал Истомин. - Хорошо. Вот книгу закончил.
- Когда-нибудь на Земле, - сказала Зоя, - вы напишете книгу обо всех нас, о наших страхах и надеждах. Правда?
- Я, собственно… - начал писатель, но тут же сам прервал себя: - Ну конечно, напишу!
- И о нашем докторе Карачарове, - сказала Мила. - Это такой человек… Если бы не он… я не знаю… - Она смешалась и умолкла. Зоя с улыбкой взглянула на нее.
Бедный физик, не без зависти подумал писатель. Его просто растерзают на части, и нет ему спасения. А Нарев-то как старается…
Странно чувствовал себя Нарев: легко и радостно. И дело было не в том (знал он), что возникла возможность попасть на Землю. В этом были свои хорошие и свои плохие стороны. Дело заключалось в Миле.
В глубине души путешественник над собою посмеивался: такого он за собой не знал, увлечения переживал легко. Теперь было иначе.
Он не думал и не отдавал себе отчета в том, что одной из причин, почему возникшая симпатия переросла в нечто, куда более сильное, был запрет капитана.
Нарев сразу же воспринял запрет на любовь, как направленный лично против него. И, наверное, не без оснований: не случись его стычки с Еремеевым, капитан, возможно, и не стал бы вмешиваться в отношения людей на борту "Кита". Так или иначе, Нарев отнес запрет в свой адрес, и этого оказалось достаточно, чтобы не вполне еще ясная склонность выросла в чувство.
Причина заключалась в том, что Нарев всегда стоял в оппозиции к власти, какой бы она ни была, и к распоряжениям этой власти, в чем бы они ни заключались, сколь бы ни были разумными и своевременными. Корни этого крылись в его характере. Так был устроен Нарев и, сознавая это, был доволен собой.
Запрет же на любовь он счел глупостью, потому что - как Нарев вскорости понял - грозное распоряжение не возымело тех последствий, каких можно было ожидать.
Он отлично знал, что такое анэмо (Нарев вообще обладал немалыми знаниями), и ему не понадобилось много времени, чтобы понять, что средство это по какой-то причине не срабатывает. Он вывел это из отношения людей к Карачарову, которое правильно определил как любовь. Анэмо должен был подавлять эмоции вообще, делать людей безразличными ко всему: недаром только в аптечках дальних кораблей можно было найти это средство, и то лишь у осторожных капитанов. Средство не подавило любви к физику - значит оно вообще не влияло на психику.
Нарева удивило, почему никто другой не заметил этого. Потом он понял, а уразумев - усмехнулся. Всему виной была привычка людей верить. На этот раз они знали, что эмоции должны быть подавлены, и верили, что они подавлены, хотя поведение каждого из них убедительно свидетельствовало о другом.
Поняв, что влюбился, Нарев немедленно решил, что запрет был ошибкой и глупостью. А раз так, значит, от капитана можно было ожидать и новых ошибок, и новых глупостей - что вполне совпадало с мыслями Нарева о власти вообще.
Ошибки капитана следовало предвидеть и готовиться их нейтрализовать. Нареву никто не поручал этого, но такую именно работу он и любил, которой никто ему не поручал и за которую ни перед кем не надо было отчитываться. Подобные характеры встречались во все времена. Кроме того, Нареву была свойственна и еще одна особенность, выработавшаяся с годами: он плохо чувствовал себя в помещениях и ситуациях с одним выходом, и поиски запасных выходов и резервных вариантов были если не страстью его, то, во всяком случае, настоятельной потребностью. И он решил - во имя Милы, да и остальных тоже - заняться такими поисками на случай, если ни физик, ни капитан со своим экипажем не смогут найти путь к возращению в жизнь. Нарев полагал, что может справиться с некоторыми делами лучше, чем весь экипаж; будь он на десяток лет старше, он, возможно, так не думал бы - и, кто знает, был бы, пожалуй, неправ.
Разумеется, Миле он не сказал ни слова и вообще старался не надоедать ей. Настоящей любви нужно немногое, иногда достаточно уже того, что она существует.
Но на поиски толкает не только чувство, и Нарев не был одинок в поисках иных возможностей и выходов из нелегкого положения, в каком все они оказались.
У экипажа работы было больше, чем у остальных. Но все же Луговой сумел рассчитать нужные контуры и теперь понемногу собирал их. Прием нужен был сверхдальний, сверхсверхдальний, какого никогда еще не было. Но не зря же он столько лет занимался связью!
Теперь это было не просто увлечение. Как знать, может быть, судьба всех людей зависела от успеха штурмана. Хорошо, если физик сдержит обещание. А если нет? Тогда и пригодится сверхдальняя связь.
Штурман был убежден, что в пространстве постоянно скитаются картины, зашифрованные в электромагнитных волнах всевозможной частоты и амплитуды. Сигналы очень слабы, почти неуловимы, но иногда, в дальних рейсах, что-то возникало на экране, что могло оказаться и не просто шумом. Вооружившись удочкой похитрее, эти сигналы, наверняка, можно выуживать и разглядывать.
Сюда, в этот угол Галактики, сигналы с Земли и других населенных планет добраться не могли: это было одно из так называемых малопродуктивных направлений, населенных звездами, чье излучение было бы губительным для жизни земного типа. И если тут удастся нащупать что-то, то это наверняка будут знаки и изображения, взявшие старт в других цивилизациях. Существовали ли они? Пока что вопрос этот относился к категории не знания, но веры: можно было утверждать, можно было столь же логично опровергать, но ни прямых доказательств, ни таких же возражений не было. Кто-то не верил; Луговой предпочитал верить.
Среди таких цивилизаций, считал Луговой, могли оказаться и подобные "Киту". Созданные на базе антивещества. Высокоразвитые. У них и надо будет искать помощи.
Луговой отложил микропаяльник, крохотной присоской подцепил хрупкий кристаллик, тщательно, под лупой, установил на место. Когда усилитель будет готов, придется сесть за расчеты фильтров. А потом можно и начинать охоту.
Все верят физику, думал Луговой. А он уже научен не верить авторитетам. Надо искать самому. Не бояться думать. Прав тот, кто смелее, кто не скован предрассудками.
О себе Луговой знал, что - не скован.
Капитан Устюг по-прежнему совершал ежедневные обходы корабля. Он был капитаном, никто не нарушал его установлений и не посягал на права. Но, как это бывает, когда судьба людей зависит не от номинального главы, а от другого человека, власть капитана стала во многом формальной. Он еще царствовал, но уже не правил, и сам чувствовал это.
Устюг знал, что исчезни он сегодня - это заметили бы не сразу, а заметив - не очень обеспокоились бы. Разве что Зоя?..
Странно: оба они - взрослые люди, а вот не смогли понять друг друга. По сути, у него больше поводов для обиды: он действовал ради общего блага. И пока она не поймет этого, искать примирения бесполезно. Да и нужно ли? К чему оно приведет?
Да, зато исчезновение Карачарова привело бы всех в ужас. Что ж, правильно, конечно, с их точки зрения…
Капитан совершал обходы и каждый раз подолгу задерживался в энергодвигательном корпусе, в той его палубе, которую занимали батареи. И сейчас он остановился перед узким колодцем, куда уходили перильца. Нащупал ногой скобу и стал спускаться лицом к стене. Когда глаза его поравнялись с полом, он заметил какой-то белый кружок. Устюг протянул руку. Монета. Капитан сунул ее в карман, недоумевая, как она могла попасть сюда: в этом корпусе пассажирам делать нечего, да и почему монета? Торговли на корабле нет. Ее можно использовать - ну, хотя бы вместо отвертки. Но у Рудика есть инструменты, а кто, кроме инженера, интересуется сопространственной аппаратурой?
Пожав плечами, капитан спустился к батареям. Снова зазвучали голоса автоматов. Все рапорты капитан уже знал наизусть и даже различал блоки по голосам.
…Хватиться они физика хватились бы. Но Карачаров может дать лишь возможность спастись. А кто ее реализует?
Это под силу тем, кто ведет корабль.
Если они сейчас исчезнут, не поможет никакая физика. Люди кончат свои дни в этих же краях Вселенной, мучаясь от невозможности реализовать достигнутое.
Так некогда старатели, добыв золото, умирали от голода и жажды потому, что там, где они находились, за золото ничего нельзя было купить.
Устюг усмехнулся. Без Карачарова - никуда. А без экипажа - далеко ли?
Да, подумал он тут же. Но и при экипаже, с неисправными батареями тоже далеко не уедешь.
Батареи, батареи. Любой ценой нужны батареи.
Внешние пластины сгорели, это давно ясно. А дальше? Какой процент Мощности сохранился? Может быть, есть смысл рискнуть, и риск этот будет оправдан?
Капитан вошел в сектор третьего блока.
Изоляция тут была аккуратно счищена. Кто-то уже интересовался.
Рудик - кому же еще?
Нет. Рудик непременно доложил бы. Инженер знает службу. А еще вчера здесь ничего не было тронуто. Сегодня Рудик сюда не ходил: занимается профилактикой синтезатора.
Заходил кто-то другой. Держал в пальцах монету. Отвинтил… что отвинтил?
Капитан стал оглядывать сектор - внимательно, систематически, по часовой стрелке. И нашел.
Кто-то отвинчивал панель синхронизатора. Смотрел, не вышел ли аппарат из строя. Закрывая, не довернул болтик до конца. Рудик этого себе не позволил бы. Знает: за ним никто не станет проверять, так что делать надо на совесть.
Кто-то другой хотел убедиться, что восстановить батареи можно - или, наоборот, нельзя. Знающий оглядел пластины и полез в синхронизатор. Не слишком опытный: проверять синхронизатор таким образом нет смысла - по внешности модуля не понять, исправен он или нет.
Но умный: вовремя спохватился, что не только от физика зависит возвращение к людям.