За городом дорога побежала белыми известковыми изгибами в гору, среди отвесных скал, на обрывах которых висели, вцепляясь корнями, корявые горные сосны.
Бойкие гнедые лошадки легко несли экипаж, и Коста сладко задремал.
Он проснулся, когда экипаж, уже в паутине сумерек, спустился в долину, зеленую от виноградников, и остановился у мазанки, прилипнувшей задней стеной к ржаво-бурому обломку скалы.
Навстречу лошадям шарахнулись белолапые, мохнатые, как медведи, собаки.
Они норовили вскочить в коляску и вытащить премьера, и Петриль яростно хлестал их кнутом, когда дверь мазанки раскрылась и хриплый голос крикнул:
- Эй вы, черти!.. Назад!
Собаки поджали хвосты и удалились с суровым рычанием. Вылезший из мазанки хозяин подошел к экипажу, держа в руке винчестер.
- Кого принесло? - спросил он не слишком приветливо, вглядываясь в гостей.
- У тебя, видно, болят глаза, Георгос, - ответил Коста.
Подошедший опустил ружье на землю.
- А, это ты, Коста, - сказал он, ухмыльнувшись, - я слыхал, что ты стал очень важным барином. Зачем тебе понадобилось приезжать в гости к такому мужлану и барсуку, как я?
Коста выпрыгнул из коляски и пожал руку хозяину.
- Не бойся! Барин я или не барин, но я не забываю старых друзей. В свое время, старина, мы немало настреляли здесь вместе чужой дичи и одинаково не любили лесничих. И чиниться нам не пристало. У меня большое дело к тебе. Вынеси сюда на столик хорошего старого винца, да поторапливайся. Мне очень некогда.
Горец взглянул на него пристально.
- Что тебе так загорелось? Неужели ты недоволен своим барством и хочешь приняться за старые дела?
Коста усмехнулся.
- Старые дела? Ах ты, ворона! Я не занимаюсь больше мелочью. Я задумал большое предприятие…
Он замолчал. Георгос придвинулся ближе.
- Какое?
- Тащи вино! - ответил Коста, усаживаясь на табуретку перед вбитым в землю столом.
Георгос зашлепал по земле мягкими горными туфлями и скрылся в мазанке. Через минуту он появился снова с глиняным круглопузатым кувшином, двумя кружками и куском овечьего сыра.
- Может, это покажется тебе невкусно после королевских фиглей-миглей?
- Не дури, - ответил премьер, наливая вино. Он отхлебнул глоток и крякнул. - Ты хочешь знать, какое дело? Изволь! Ты знаешь об этих вон?
Коста повернулся к морю и указал на далекие огни.
- О заморских чертях?
- Ну да!
Горец крепко выругался и сжал кулаки. Коста засмеялся.
- Ну вот! Я хочу украсть у них весь Итль и подарить его северянам.
Георгос крепко схватил премьера за руку.
- Ты не врешь? Ты вправду хочешь это сделать?
- Разве я когда-нибудь врал горным друзьям?
Хозяин оставил руку Косты и одним глотком осушил кружку.
- Ну, слава судьбе, - радостно сказал он, - по правде, я не доверял тебе. До нас сюда дошли слухи, что ты продал душу королю и иностранцам. И я хотел тебя вычеркнуть из памяти. И все друзья тоже.
Коста пожал плечами.
- Дураки! Горный воздух, видимо, разжижает мозги, если вы могли поверить такой чепухе. Я продался? Ты видел когда-нибудь человека, который мог бы меня купить? Жалкий осел!.. Да!.. Так вот, пришло время действовать. Пришло время показать большую фигу странствующим грабителям в генеральских мундирах. И мне нужна твоя помощь. Немедленно! Сегодня же!
- Я слушаю тебя, - просто сказал Георгос.
Премьер склонился к его уху и зашептал. Горец слушал и одобрительно мычал, но вдруг встал и отрицательно покачал головой.
- Нет, - сказал он решительно, - тебе помочь мы согласны, но с королевой мы не хотим иметь дела. Твое дело связываться с помазанниками, а мы им не слуги.
- Молчи! - крикнул Коста и тяжелым нажатием руки посадил Георгоса на скамью. - Ты не знаешь этой королевы! Она не их поля ягода. Она славная женщина!
Он снова нагнулся и зашептал. Сухое, морщинистое лицо Георгоса изумленно вытянулось, он присвистнул и осушил вторую кружку.
- Ах, репейник ей под хвост, - протянул он восторженно, - вот это баба! Нет, ты не заливаешь?
- Что я сказал - то сказал, - сурово отрезал Коста, - так согласен ты или нет?
Георгос встал и протянул жесткую, как дерево, руку.
- Бери, - сказал он, - что тебе нужно?
Коста не торопясь закурил сигару.
- Коротко! Мне нужно сотню парней. Все на лошадях и с ружьями. К полуночи они должны ждать у сторожки на дороге к промыслам. Им предстоит простая работа…
Коста опять понизил голос.
- Ладно, - сказал Георгос, когда он кончил, - теперь я знаю, что ты прежний парень, и засохни все мои виноградники, если я не заткну ножом глотки тому, кто станет врать, что ты продался. Все будет сделано.
- Смотри же, не опаздывай. Ну, а теперь прощай, - поднялся Коста, - мне пора делать то, что должен делать я сам.
Он попрощался с Георгосом и поехал обратно в столицу.
С поворота шоссе открылся вид на ночной город. Он лежал на берегу, притаившийся, сверкая тысячами огней, прищуренными, хищными зрачками. Над домами стояло бледное и зловещее электрическое зарево.
Коста поджал губы.
- А интересно, черт побери, - проворчал он сквозь зубы, - когда старый библейский хрыч попалил Содом, было ли над ним такое же зарево? Я думаю, что в наше время можно устроить лучшую иллюминацию.
Коляска спустилась к берегу и проезжала по главной улице мимо подъезда "Преподобной Крысы".
У подъезда остановился автомобиль, и Коста увидел, что из него вылез генерал фон Брендель в сопровождении двух дам.
Премьер хлопнул себя по лбу и остановил коляску.
- Генерал, - крикнул он главнокомандующему, - подойдите-ка на минутку.
Фон Брендель приблизился к коляске.
- Простите, что я отравляю вам свободные минуты, генерал, но у меня есть небольшой вопрос. Какое положение на фронте?
- Блестяще, - поднял плечи фон Брендель, - система моих укреплений…
- Не то, - невежливо перебил премьер, - система ваших укреплений мне отлично известна. Но, мне кажется, там полное затишье, и не приходится ожидать боев.
- Да! Я думаю. Противник настолько потрясен мощью нашей обороны, сказал с достоинством главнокомандующий, - что не осмелится повторять наступление.
Коста лукаво прищурился.
- Тогда, я думаю, можно будет разрешить капитану Адлеру вернуться в столицу. Нехорошо, генерал, заставлять такого милого человека сидеть в глуши, когда мы все наслаждаемся жизнью, - сказал он, - могут подумать, что вы боитесь его соперничества в войне с очаровательными женщинами и нарочно загнали малого на фронт. Я полагаю, что вы не откажете вернуть его.
Фон Брендель щелкнул шпорами.
- Я согласен с вами, ваше превосходительство. Я сейчас же распоряжусь вызвать его. Я не хочу, чтобы меня упрекали в эгоизме. Кстати, мы устроим торжественное награждение Адлера за победу над ассорскими бандами.
Генерал раскланялся, и коляска тронулась дальше.
Коста нашел королеву в будуаре. Она сидела у окна в костюме для верховой езды.
- Ну, что? - спросила она, порывисто поднимаясь навстречу.
- Все как надо. Вы, я вижу, уже готовы? Не стоит так торопиться, в нашем распоряжении еще три часа.
- Я очень волнуюсь, - сказала Гемма.
- Вот это уже нехорошо. Этого совсем не нужно. Видно, что у вас мало наметки в таких историях. Тут нужно быть спокойным, как будто идешь обедать. Впрочем, это в крови у всей вашей породы.
- Какой породы? - спросила удивленная Гемма.
- Не сердитесь, барышня. Я не хочу вас обидеть. Но вы все-таки из белоручек. Вы не умеете владеть этими самыми… нервами. В опасную минуту вы теряете способность действовать хладнокровно и начинаете дергаться, как паяц на ниточке. И всегда у вас какая-то истерика. А этого нельзя.
Гемма опустила голову и ответила виновато:
- Я постараюсь взять себя в руки. Думаю, что это пройдет.
- Отлично! А на дорогу выпейте стакан хорошего вина. Это здорово бодрит. Ну, пока отдыхайте - я пойду довершать сегодняшние дела. В одиннадцать я зайду за вами, и мой кучер проводит вас на дорогу, закончил Коста.
Он вышел и направился в свой кабинет во флигеле дворца.
Там он уселся за письменный стол и взял перо, но услыхал осторожный стук в дверь.
- Войдите, - сказал он с неудовольствием, откладывая перо.
- А, господин гофмейстер! Чем обязан чести видеть вашу милость? приветствовал он вошедшего Атанаса.
Атанас молча прошел через комнату и сел в кресло.
- Слушай, Коста, - начал он, - я пришел поговорить серьезно…
- Знаешь, старик, мне, право, не до серьезных разговоров. Не можешь ли ты выбрать другое время? - прервал его Коста.
Атанас часто замигал глазами.
- Нет! Хочешь ты или не хочешь, а выслушай меня!
- Ну, говори. Можно подумать, под тобой горячая сковородка, что тебе так не терпится. Говори, да скорей.
- Видишь ли… Моя башка не выдерживает этого… Я не в себе. Это мне не по нраву. Я чувствую себя так, как будто меня с ног до головы затянули в корсет…
- Что ты мелешь, старина? - обеспокоенно спросил Коста.
- Я не знаю, - продолжал Атанас, - ради какого дьявола ты полез в петлю и для чего тебе это нужно. Ты всегда был непонятен для меня. Но ты сам за себя отвечаешь. А при чем я? Ты придумал для меня эту клоунскую должность гофмейстера. Помнишь, ты сам говорил, что от придворного слога можно вывихнуть челюсти. Так я вывихнул уже не только челюсти, но и мозги. Мне это надоело. Я простой рыбак и привык жить, как мне хочется. А теперь мне нельзя говорить громко, нельзя ругаться, когда хочется. Я должен шаркать, кланяться, ходить в этом золоченом футляре, сморкаться только в платок, не махать руками и еще тысячи всяких глупостей.
- Чего же ты хочешь, старый осел? - спросил иронически Коста.
- Отпусти мою душу на покаяние. Я больше не могу. Я хочу по-прежнему лежать на молу, ловить султанку, встречать солнце, плевать в море. Вообще я хочу быть свободным человеком, а не гофмейстером. Если ты меня не отпустишь - я-все равно сбегу. Я не политик…
Коста хлопнул ладонью по столу.
- Я не думал, что у тебя нервы, как у оперной певицы. Мне стыдно за тебя, старина. Сейчас я упрекал женщину в том, что она не умеет владеть собой, но вижу, что был несправедлив. Барышня - железо по сравнению с такой трепаной мочалой, как ты.
Атанас тяжело вздохнул.
- Ты можешь называть меня, как хочешь, но я больше не могу. Я не в силах. Мой котелок не варит таких вещей. Пусть я мочала, но я не гофмейстер, будь он проклят отныне и довеку.
- Значит, ты покидаешь меня? - спросил с упреком Коста.
- Прости меня, я сказал, что не могу больше.
- Так… Симон, Симон! Прежде чем пропоет петел, ты трижды отречешься от меня, - сказал насмешливо премьер.
Атанас покраснел.
- Ты хочешь сказать, что я изменник? Ну что же! Ты всегда был несправедлив ко мне. Но все равно - отпусти меня.
Коста засмеялся.
- Что же, Симон! Вложи меч в ножны. Подъявший меч от меча погибнет. Не буду держать тебя насильно. Очевидно, твоя судьба вязнуть в болоте оппортунизма.
- Как ты сказал, - переспросил Атанас, - оппорт… тун..?
- Да, вижу, что ты действительно не годишься для придворной жизни, если не можешь выговорить самого придворного слова. И не стану привязывать тебя на цепь. Иди!
- Спасибо, Коста. Хоть ты и жесток со мной, но все же ты хороший друг, - ответил бывший гофмейстер со слезами на глазах и стал расстегивать воротник гофмейстерского мундира.
- Что ты хочешь делать? - с беспокойством спросил Коста.
- Я скину эту чертову одежу.
- Ты совсем с ума сошел! - вскочил в бешенстве премьер.
- Нет, Коста. Не уговаривай, - решительно ответил старик, - это кончено!
Коста смотрел на него во все глаза и вдруг захохотал.
Отрекшийся Симон быстро скинул мундир и фланелевые панталоны с золотыми лампасами и остался в одном белье. Бросив свою одежду в угол, он подошел к другу.
- Прощай, Коста, - сказал он, протягивая руку, - когда тебе тоже наскучит высокий пост, приходи на мол. Я всегда накормлю тебя жареной султанкой, потому что я люблю тебя, но не могу здесь оставаться.
- Сумасшедший идиот! - вскрикнул премьер. - Как же ты пойдешь из дворца в таком виде? Тебя арестуют часовые.
Атанас скроил хитрую усмешку.
- Нет! Уж это дудки! Я через ворота не пойду. Я еще третьего дня присмотрел одно место в заборе, где он пониже. Там меня никто не задержит. Прощай!
И он ушел, оставив свои регалии, как змея, сбросившая старую кожу.
Коста пожал плечами и продолжал прерванное писание. Часы прозвенели половину одиннадцатого. Премьер встал и позвонил.
- Отдайте на радиостанцию, - приказал он, передавая конверт гофкурьеру.
По уходе курьера он открыл ящик стола, вынул блестящий никелированный револьвер и взвесил его на ладони.
- Я думаю, он не очень тяжел для женской руки, - сказал он вслух, опустил револьвер в карман и направился в покои королевы.
Старая нищенка Пепита, ходившая в эту ночь воровать овощи с пригородных огородов, рассказывала по секрету базарным торговкам, что после полуночи, переходя аллею за городом, она едва не была раздавлена двумя всадниками, бесшумно вылетевшими из темноты и пронесшимися мимо нее с нечеловеческой быстротой.
Еще под большим секретом она сообщала, что у всадников были черные крылья, а из ноздрей коней сыпались искры.
Слушательницы увидели в этом предвестие страшных бед и впоследствии всегда говорили:
- Ну конечно! Когда черти начинают ездить верхом, нельзя ждать ничего хорошего!
20. Лирическая интермедия
Было бы большой несправедливостью, если бы мы занялись исключительно героями, поставленными случаем в центр событий романа, и забыли о тех, которые являлись его зачинателями и сошли со сцены только по капризу неумолимого рока.
Тем более что они обладают в достаточной мере всеми человеческими качествами, заслуживающими уважения и внимания.
Президент Аткин был счастлив. Милостивое разрешение короля Максимилиана соединило его с верной подругой, не побоявшейся разделить с достойным гражданином позор и страдания заключения и тем самым доказавшей, что преданные и любящие сердца не исчезли и в век просвещенного материализма.
Софи повесила на окна президентской камеры привезенные с собой тюлевые занавески, поместила в угол клетку с канарейкой, а на вышитой ею собственноручно бархатной подушке лежала любимая левретка бывшего главы республики.
Благодаря заботам Софи камера приобрела настолько изысканный и даже несколько утонченный уют, что смотритель тюремного замка ежевечерне приходил пить чай в обществе господина Аткина и его возлюбленной и, слушая веселый щебет канарейки, погружался в воспоминания о добрых старых временах, когда люди даже не смели произносить слова "республика", а измена супружескому долгу каралась извержением виновных из общества.
Низложенный президент сочувственно кивал головой и, прощаясь со смотрителем, подолгу жал старческую руку, утверждая, что и он считает это незабвенное время наилучшим и верит в его восстановление.
Единственное, что беспокоило президента в его гнездышке, было смутное опасение за свою судьбу. Господин Аткин был человеком зоркого и дальновидного ума.
И он, открывая каждым утром окно камеры и вдыхая обаятельную свежесть морского ветерка, улавливал в нем запахи надвигающейся грозы.
Он чувствовал настоятельную необходимость покинуть эту неблагодарную страну, которая не оценила положенных для ее благосостояния и счастья трудов, и с волнением следил, как скользили по волнам залива косые паруса и вились дымки из труб уходящих судов.
Он желал всей душой одного - забыть этот хотя и прелестный, но непрочный уголок. За будущее он был спокоен.
Пачки наутилийской валюты - память о нефтяном деле - хранились в надежном месте, и, получив свободу, президент мог бы немедленно оставить несчастный берег, который не ведал благодарности и уважения к гражданским доблестям, чтобы в другом месте вести спокойную жизнь, полную счастья и безмятежных наслаждений.
Правда, его несколько тревожила возможность встречи с госпожою Аткин, которая оставалась на свободе, но, будучи опытным политиком, он надеялся обмануть ее бдительность и предоставить несчастную ее судьбе, как некогда Тезей спящую Ариадну.
Президент и не предполагал, что оставленная им супруга не нашла возможным последовать примеру другой героини прошедших веков, Пенелопы, и тоже зажгла алтарь семейного" благополучия в доме министра общественных удовольствий старого Баста.
Сплетники уверяли, впрочем, что Антонием Бастом в этом случае руководило вовсе не священное чувство любви, а извращенная страсть к противоестественным сочетаниям, ибо вид этой пары - невероятная худоба госпожи Аткин и такая же беспредельная толщина Баста - вызывал приступы искреннего веселья у беззаботных граждан столицы, и, таким образом, министр общественных удовольствий даже своей личной жизнью выполнял доверенную ему правительством миссию.
Но президенту это обстоятельство не было известно, ибо, несмотря на полный комфорт, предоставленный ему в тюремном замке, сношения с внешним миром были ему строжайше запрещены.
Он обращался к благородству короля Максимилиана и просил дать ему возможность удалиться из пределов Итля навсегда, но обращения эти не пошли дальше кабинета Косты, который спокойно клал их под сукно.
И господин Аткин начинал волноваться.
Помощь и спасение пришли неожиданно извне.
В тот самый вечер, в который страна впервые узнала, что по ее дорогам ездят верхом черти, господин Аткин, как всегда, принял визит смотрителя и лег спать с успокоенной душой, вкусив обычную сладость ласк своей подруги.
Но в час ночи он был разбужен необычным шумом в коридоре.
В смертельном страхе лучший гражданин павшей республики вскочил с перины и растолкал безмятежно спящую Софи.
- Софи!.. Софи!.. Вставайте же!.. вставайте!.. Вы слышите?
Разбуженная сердито зевнула.
- В чем дело? Почему вы меня будите? Что вам приснилось?
Господин Аткин дрожал всем телом, как кролик под ножом повара.
Он ухватился в отчаянии за пышные округлости подруги.
- Прислушайтесь же!
Софи привстала на постели. По коридору грохотали приближающиеся шаги. Звенели шпоры, стучали приклады.
Господин Аткин продолжал сжимать тело Софи.
- Это за мной! О боже! Они хотят расстрелять меня, как мексиканского императора в Кверетаро. Я не хочу!.. я не хочу! Софи, спасите меня!
- Вы с ума сошли? - крикнула Софи, отталкивая его, - пустите, вы совершенно раздавили мне грудь! Нельзя же быть таким идиотом! И почему вы думаете, что вас хотят расстрелять?