Лера так и поступила. Прикрыла веки и вспомнила: ей семь лет, отец рядом, такой большой и веселый. Он рассказывает что-то смешное; они вдвоем гуляют по набережной. Останавливаются, чтобы полакомиться сахарной ватой, а потом смотрят, держась за руки, на ярко-синюю реку под ногами. Папа рассказывает смешные анекдоты про Винни-Пуха и Пятачка, а Лерочка смеется и жует вату. Потом Лерочка смеется и щелкает семечки и подкармливает ими курлычущих голубей. Тогда не было никакого мясного закона, и на набережную часто прилетали птицы.
И Лерочка еще раз закрывает глаза - уже в своих мечтах - и представляет, что голуби - это чайки. Что море рядом, соленое и теплое, что отец сейчас возьмет ее на руки, и они вместе бултыхнутся в море. Раскинут в стороны руки и сольются с морем, сами станут солеными и бескрайними…
И только чайки в небе, и только ракушки с жемчужинами на желтом с прозеленью дне.
На самом деле все было не так. На самом деле рядом, не вынимая рук из карманов, шагал Панин. На голове у него была кепка с черным околышем, а тень от козырька скрывала Семеновы глаза.
В кафе они так и не пошли.
- Сема, - тихонько позвала Лерочка, открывая глаза.
- Ну?
- Ты меня любишь?
- Нет, - ответил он без промедления, поправил козырек и пробормотал безразлично: - Извини.
- У тебя есть другая? - спросила юная феминистка.
Панин кивнул. Они подошли к желтой скамейке и сели. Рядом под тенью липы, дремала старушка в широкополой соломенной шляпе и сиреневом сарафане; она торговала жареным арахисом и семечками. Панин уставился на Шутову.
- Хочешь семечек? - спросил он.
- Все равно, - тихо ответила Лера. - Хочу.
Панин сбегал к бабушке, купил два пакетика. Через минуту Панин и Шутова сидели рядом и грызли семечки. Семечки были присоленные, и Лера не могла избавиться от навязчивой мысли о море. На улице парило, как перед грозой.
- Это хорошо, - сказал вдруг Панин. - Поможет.
- Что поможет?
- Семечки. По-хорошему, тебе бы сейчас покурить или пару рюмок водки выпить, но ты не пьешь и не куришь. Значит, тебе помогут только семечки. Кстати, от них не бывает рака легких и цирроза печени.
- Я слышала, можно заработать аппендицит… - прошептала Лера.
- Спокойствие требует жертв, - кивнул Панин. Он аккуратно завернул края своего пакетика внутрь и сунул его в задний карман джинсов. Не прощаясь, встал и пошел по набережной. Лера еще некоторое время наблюдала, как симпатичный, накачанный, навеки ее Семен уходит, и поймала себя на мысли, что не воспринимает бывшего парня как человека. Абстрактная тень, мускулы и зависть одноклассниц - вот кем был Панин.
Таким же талисманом, как и Алиса.
Открытие поразило Лерочку; удивило ее и то, что ничего особенного она не чувствует, ни жалости, ни печали. Может, семечки помогли?
Собственная холодность огорчила Шутову, и она выкинула недоеденные семечки в урну и побежала домой. Отец работал, а мать опять куда-то запропастилась; Лерочка пробежалась по комнатам, распахивая двери и окна - в квартиру рвались запахи липы и нагретого асфальта. Было душно. Слабый сквознячок не спасал от зноя.
Лерочка пыталась поймать отклик хоть каких-нибудь чувств, но ей было все равно.
Вспоминались походы с отцом за липой. Вспоминался вкусный липовый чай и то, как она гордилась, что сама собрала много-много душистых веточек. Вспомнилось, как вечером отец мазал расцарапанные ее коленки зеленкой, а она дрыгала ногами и не могла дождаться главного - чаепития . С кухни сквознячок приносил запах душистой липы и малинового варенья, там звенела посудой мама.
Было все равно.
Совсем огорченная, Лера отыскала на полу в ванной комнате ржавое лезвие и села с ним на краешек унитаза. Долго примеривалась, проводила лезвием по запястью правой руки, но никак не могла решиться, а на запястье оставались коричневые полосы - ржавчина.
- Я потеряла любимого, и мне незачем жить, - громко сказала Лерочка и царапнула кожу - стало больно. Шутова громко сказала: "Ай!" - и побежала на кухню, где в навесном шкафчике отыскала йод и обильно полила из пузырька на кровоточащую ранку. Успокоившись, снова схватила лезвие и уселась на унитаз. Правая рука была вся в йоде. Лерочка решила попробовать разрезать вены на левой. Она сидела очень долго, не выпуская лезвие из рук, вертела его и так, и этак. Вспоминала Панина, убеждала себя, что любит его и жить без него нет никакой возможности. В конце концов поверила себе, но тут зазвонил телефон. Раздосадованная Шутова отложила лезвие в мыльницу и побежала брать трубку.
- Алло!
- Лер, привет! Это Алиса.
- Привет, Горева, - поздоровалась Шутова и зевнула в трубку. Ей вспомнилось, что через час должны показывать любимую передачу о женском движении за рубежом.
- Я не хочу, чтобы между нами не было недоговорок, Лера, - сказала Алиса, помолчав.
- Ты лесбиянка? ¦
- Я… чего?
- Ты лесбиянка, Горева, и хочешь признаться мне в любви? Я давно подозревала в тебе розовые наклонности, Горева, думаешь, я не замечала, как ты смотришь на меня? Ха! Ты влюбилась в меня, Горева, и не можешь это больше скрывать!
- Но я…
- Помолчи, Горева. Горева, я все о тебе знаю, недаром ходила на курсы психологии. Ты для меня как открытая книга, понимаешь? Я могу читать твои мысли и желания, как в открытой книге.
- Я…
- Горева, и не думай. Я убежденная гетеросексуалка, и пошла ты в жопу со своими мечтами о том, как бы затащить меня в постель. Я, Горева, гетеросексуалка, а ты к тому же - изрядная уродина, так что тем более у тебя нет шансов.
- Да пошла ты сама! - закричала в трубку Алиса, и Лера даже отшатнулась, пораженная напором Горевой. - Я не то хочу сказать! Я хочу сказать, что мы с Семеном любим друг друга. Мы хотим быть вместе, но мы не хотим делать тебе больно, хоть ты и дрянь… останемся друзьями?
- Останемся, - прошептала Лерочка, чувствуя, как внутри что-то обрывается.
Талисманы полюбили друг друга.
Невероятно!
Талисманы не могут любить друг друга!
Рука решила за нее: трубка легла на место, обрывая Гореву на полуслове. Лерочкины ноги подкосились. Не пытаясь встать, Шутова поползла на коленях в туалет. Руки слушались плохо, а ноги словно онемели. Туго соображая, Лера вползла в санузел, ткнулась макушкой в унитаз и замерла, тяжело вдыхая воздух. Попыталась подняться на ноги, но не получалось: ноги скользили по кафелю и разъезжались в стороны.
Лерочка подняла руку и зашарила на полочке перед ванной. Вниз полетел стаканчик с зубными щетками, лосьон, крем для рук, душистое мыло… рядом упало лезвие, покрытое пятнами ржавчины. Тот, кто управлял сейчас Лерочкиными действиями, сказал ей: лезвие - это глупость. Можешь передумать и побежать в травмпункт или вызвать "скорую". Ты же умница, сочини что-нибудь другое.
Давай, солнышко, постарайся.
Ути-пути, будь умницей.
Голос говорил умные и приятные вещи. Называл солнышком. Лера решила послушаться.
Шутова поползла обратно в прихожую. Здесь в ящике для обуви нашла старый кожаный чемоданчик с инструментами. Достала молоток и четыре гвоздя. Гвозди были острые, и острие первого без труда вошло Лерке под кожу; боли она не почувствовала, а из ранки выступила капелька крови, тонкой полоской смочила руку и размазалась по полу.
Лера взяла в правую руку молоток, а левую прислонила к паркету; шляпка гвоздя покачивалась над запястьем.
Лера прицелилась и ударила…
В кафешке было тихо. Время-то не обеденное, а до вечера, когда укрыться от непогоды в питейном заведении спешат парочки и одиночки, было еще далеко. За деревянными столиками, расположенными как парты в школе - рядами, сидели только мы с Лерой. Я пил кофе из маленькой фарфоровой с синим ободком чашечки, а она через соломинку тянула яблочный нектар из высокого граненого стакана.
Я сделал один или два глотка, больше не лезло. На Лерочку смотреть избегал. Глядел на несуразную картину, которую прилепили под самый потолок. На картине в коричневых наростах и волдырях руки сжимали земной шар. С моего места шар казался не больше бильярдного, а руки выглядели ненастоящими, надуманными. Они нужны были, чтоб хоть как-то разнообразить жизнь шарика.
- Потом открылась дверь, и пришел отец, - рассказывала Лерочка. - Перерыв выдался или еще что. Не помню. Он спас меня, понимаешь? Снял с гвоздей. На следующий день в больницу примчался бледный Панин и предложил встречаться. Горева перевелась в другую школу. Больше я ее не видела.
- Лер, послушай, - сказал я, - мне правда очень жаль, что все так получилось, но фото… его надо убрать, понимаешь? У тебя могут быть неприятности. Еще два-три дня я смогу скрывать, что твоя фотография висит на сайте, но ведь на нее все равно натолкнутся рано или поздно!
- Я бросила клуб, - ответила мне Лера, - перестала смотреть передачи о движении женщин на Западе. Сама предложила Панину сняться голой для его сайта, а он долго отнекивался. Придурок. Я пригрозила отцом… не знаю, чего добивалась. Наверное, хотела, чтобы папа убил Семена. Впрочем, плевать я на него хотела… теперь.
- Лера!
Она смотрела на меня, я - на нее; взгляды наши встретились. Глаза у Леры были сухие, но худенькие плечи под блузкой вздрагивали. Сейчас она казалась такой беззащитной, что я почти поверил, будто Мишка Шутов был моим лучшим другом и что я обязан спасти его дочь.
- Я знаю, фотографию надо снять. Но прежде хочу выяснить правду, - сказала Лера. - Папа говорил о вас. Перед тем как… на него напали. Говорил, что вы его единственный настоящий друг. Пожалуйста… пожалуйста, прошу вас, узнайте, кто сделал это с отцом! Узнайте и накажите Михалыча!
- Страничка, - напомнил я.
- Обещайте!
- Ты рехнулась? Это тебе надо, а не мне! - Игра в"лучшего друга" Мишки Шутова меня начинала раздражать.
- Обещайте!
Она сжала губы в тонкую линию, и мне показалось, что от невероятного напряжения Лерочкины белоснежные зубы захрустели. Глаза ее горели недобро и с намеком: мол, если что, и до тебя доберусь, гвоздем руку к паркету пришпилю, если понадобится.
- Лера, - спросил я, - ты на самом деле хочешь, чтобы я нашел тех, кто избил твоего папу?
- Я…
- Или просто заставляешь саму себя любить отца? Как Панина?
Она сникла и прошептала:
- Я не знаю.
И почему-то именно тогда я сказал:
- Обещаю. Сделаю все, что смогу.
А она ответила:
- Сегодня фото на сайте не будет… ни к чему оно уже.
Пятница близилась к финалу. Ближе к шести, когда солнце нырнуло за горизонт, а небо стало синим с оттенком розового - огни города красили его в такой цвет, - мне наконец надоело бесцельно гулять по улицам. Но и домой идти не хотелось - велика вероятность столкнуться нос к носу с Громовым и его слепым роботом.
На улицах было людно. Народ возвращался с работы. Кто-то нырял в дешевые наливайки, которых в последнее время расплодилось пруд пруди, кто-то спешил на монорельсовую станцию. Мокрый снежок сыпался с неба и таял в воздухе. Из-под грязи выглядывали жухлые, протертые до дыр листья минувшей осени. На разбитый асфальт у обочины сел голубь; он клевал хлебные крошки и семечки. Голубь был тощий и скучный, но я все равно остановился посмотреть на отважную птицу. Голубей, в отличие от хитрых ворон, постреляли почти всех. Настоящая удача - увидеть хоть одного.
Птица встрепенулась, приподняла голову и, резко оттолкнувшись от земли, взлетела. Грязные листья взметнулись вверх, а секундой позже в воздухе просвистел металлический шарик. Из-за пивного ларька выскочил растрепанный черноволосый мальчуган в шерстяных штанах, желто-синей куртке и вязаной шапке, из-под которой торчали спутанные жирные космы. Мальчишке было лет восемь, не больше. В руках он сжимал воздушку.
- Черт! - крикнул мальчишка и прицелился в небо. Но голубь лишь раз мелькнул в свете ночных фонарей и исчез за крышей хрущевки. То была новая голубиная порода: матерая, хитрая птица. Такую непросто убить; она видела многое и научилась вовремя улетать; это птица войны. Войны между голубями и людьми.
Мысль была дурацкой, но всем ведь ясно, что голубь давно уже не птица мира, верно? Не может быть птицей мира птица, которую едят, которую готовят в духовке и жарят на вертеле, которую поливают чесночным соусом и жуют вприкуску с пивом.
Мальчишка увидел, что я слежу за ним, и пожаловался:
- Улетел, гад!
Потом спохватился:
- Вы не думайте, дядя, я обычно без промаха бью, просто сейчас так вышло. Случайно. Снежинка в глаз попала - вот и промазал.
- Молодец, - похвалил я мальчишку и пошел дальше.
Вспомнились студенческие годы и походы на Голубиное Поле.
Стало стыдно.
На перекрестке я нырнул в подземный переход; потолкался у по-праздничному светлых стеклянных ларьков; послушал, как бородатый гитарист, положив перед собой кожаную кепку, поет про город золотой. Город из песни импонировал мне, потому что там были лев, орел и еще какие-то звери; то есть мяса полным полно.
Потом я заметил на запястье гитариста выжженный инвентарный номер. Робот. Хозяин науськал его отрабатывать деньги? Что за глупости… Наверное, власти проводят эксперимент. Хотят знать, сколько бродячие певцы зарабатывают за день в переходе.
Я собирался по привычке обратить внимание людей на киборга, но посмотрел в его печальные глаза и смолчал. Странно. Вроде собирался поменяться в обратную сторону, а это значит, надо помогать людям, но не роботам, а тут…
В "винно-водочном" ларьке я купил пачку сигарет, закурил.
Домой идти все еще не хотелось, и, вынырнув из подземного перехода, я свернул на проспект Космонавтов. Пройдя квартал, добрался до телефонных аппаратов, которые висят на бетонной стене районо. Аппаратов было четыре; два разбиты неведомой силой вдребезги, у третьего отсутствует трубка, а огрызок шнура смотрит в потолок; четвертый работает. По идее. В очередной раз я пожурил себя за то, что так и не сподобился купить сотовый телефон. Пожурил и забыл, набрал Игорьков номер.
Телефон работал.
- Алло!
- Игорек, ты? Здоров, дружище. С наступившим тебя!
- Кирятор, брат-сосиска! Тебя тоже с наступившим! Как оно? Курица как?
- Хорошая курица. Я ее не ел еще, правда. В морозилке валяется, - соврал я.
- Чего так?
- Потом скажу. Слушай, Игорь, встретиться надо, обсудить кое-что.
- Полев, брателло, ты мои мысли читаешь! Я тебя тоже хотел увидеть! По очень важной причине!
- Когда?
- Да хоть сейчас! Наташка и мелкий у матери гостят, а я тут в полном одиночестве с тоски готов выть.
- Хорошо, - сказал я. - Сейчас приду.
Через полчаса я стоял у двери в квартиру моего лучшего друга. Жил он в четырнадцатиэтажке Пролетарского района на пятом этаже. Игорьков подъезд мне нравился: чисто, прибрано, шприцы по углам, как в нашем подъезде, не валяются. Единственная неприятность приключилась у двери в подъезд: я сообразил, что не спросил у Малышева код домофона.
Вечер был ранний, и я надеялся, что кто-нибудь пройдет мимо и откроет дверь, а пока ждал, топтался, скорчив унылую физиономию, перед подъездом. Тусклая желтая лампочка, к цоколю которой был припаян провод (он уходил в дырку в стене), качалась на ветру и освещала подметенный асфальт, чистые без надписей стены из белого кирпича и кодовый замок: новенький, глянцевый, будто облитый растительным маслом. Кнопки на нем еще не были стерты, и наугад определить код не удавалось.
Я прошелся туда и обратно; в пакете звякнули припасенные загодя бутылки с портвейном.
Тоска ледяной лапой сжала мое сердце. Мир показался мне размером с освещенный пятачок перед подъездом. Все остальное: насыпной холмик с детской площадкой, качели, многоэтажные дома через пустырь - это не мир. Это другая вселенная, загадочная и мне совершенно недоступная, поэтому остается только бродить по светлому кругляшу, греметь бутылками и, чтоб окончательно не свихнуться, насвистывать мелодию "Город золотой" и мечтать о городе, где полно мяса.
Мимо, разбрызгивая слякоть, прошлепало прилично одетое семейство: мать, отец и сын. Они шли к соседнему подъезду, и я крикнул им вслед:
- Извините, а вы не знаете, какой код здесь?..
Они не знали, а может, просто побоялись разговаривать с незнакомым человеком, и молча прошли мимо. Притих даже мальчишка. Он с опаской поглядывал то ли на меня, то ли на дверь Игорева подъезда.
Лишь у своего парадного семейство вновь повеселело. Отец и сын засмеялись радостно, а мать улыбнулась.
Мой взор заволокла белая муть, семья как бы потускнела, оплавилась, а воздух перед ними задрожал. Вместо молодой пары и ребенка у соседнего подъезда топтались дед, бабка и мужчина лет тридцати в оранжевой куртке, галифе и берцах. На поясе у мужчины - или показалось? - болталась кобура. Сухонькие старик и старуха качались на ветру и судорожно хватались друг за друга.
- Что за… - пробормотал я, моргая.
Та же семья. Открывают дверь. Мальчишка смеется. Дверь хлопает.
Все.
Мне стало казаться, что на меня косятся. Распивающая пиво компания у третьего подъезда, мужики, которые тащили старенький холодильник на свалку, случайные прохожие - все внимательно следили за мной. Появилось желание смыться домой, портвейн распить в гордом одиночестве, закусить соевым гуляшом, а потом в пьяной дремоте поглядеть в телевизор и уснуть.
Железная дверь распахнулась, и наружу выглянул мальчишка лет десяти. Самый обычный парнишка с самым обычным фингалом под глазом. Прямо как у меня.
Он посмотрел на меня насупленно, а потом сказал нарочитым баском:
- Я вас в окно увидел и вышел открыть. Вы ведь дядя Кирилл?
- Да, - кивнул я. Попытался вспомнить пацана, но не вспомнил, а подсознание подсунуло образ Маши. Оно всегда так поступает, подсовывает Машу вместо тех, кого я никак не могу вспомнить.
- Вы к дяде Игорю приходили, - сказал мне парнишка. - А я к Малышевым иногда хожу и присматриваю за их маленьким сынком. И однажды вас там встретил. Вы еще советовали мне, как модем для компьютера выбрать. Зовут меня Петр. - Он посторонился: - Да вы не стесняйтесь, проходите.
Мальца я так и не вспомнил, что, впрочем, неудивительно. К Игорю много кто заходит по делу или просто позубоскалить. А мы к тому же с Игорем каждый раз под градусом. Ну не получается у нас не напиваться при встрече.
Тем не менее я сказал:
- Как же, помню! Ну спасибо, Петя, а то стоять бы мне…
- Петр, - повторил упрямый мальчишка. Захлопнул дверь, а потом побежал по лестнице на второй этаж и крикнул оттуда: - Петр, слышите! Петр! Камень!
- А чем плох "Петя"?
- Никогда, слышите, никогда не называйте меня Петей! Потому что вы меняете, искажаете мое имя таким образом, и меня таким образом меняете тоже! Я - Петр!
"Чокнутый", - подумал я и сказал вслух:
- Ы…
- И чужие имена не искажайте тоже! Может быть, вам никто этого не говорил, но, искажая чужое имя, вы искажаете человека!
- Ы, - повторил я, недоумевая.
Паренек хлопнул дверью, и я вздохнул свободней.