- Дуй ко мне, - предложил Лешка. - Будем думать вместе. Тащи заодно всю закуску, которая у тебя есть.
Но думать сразу не получилось. Сначала я помогал Лешке чистить картошку, а потом мы вместе резали кружочками колбасу и лук, вареные яйца тоже резали - на салаты, но не кружочками, а кубиками. Изредка подгоняли уставшие организмы рюмкой коньяку. Колю установили посреди зальной комнаты и подключили к электрической сети - заряжаться. На полу перед ним оставили микрофон, который присоединили к старенькому DVD-рекордеру.
- На тот случай, если он опять что-нибудь скажет - все запишется, - объяснил довольный Леша.
- Надо же, - удивился я, уже изрядно пьяный.
Пока мотались из кухни в зал и обратно, Леша показал фокус: аккуратно поставил стакан, наполненный пивом, на рыжую голову киборга. Стакан стоял ровно и не дрожал.
- Хоть час так простоит, ни капли не прольется, - похвастался Громов-старший.
- Чудеса-а… - восхищенно протянул я. - Еще бы пиво в стакане не кончалось и ростом чуть пониже был, и совсем здорово…
Мы притащили в зал кухонный стол-раскладушку, разложили его, застелили нарядной, прожженной окурками всего в двух местах скатертью; украсили всевозможными блюдами с закусками и пузатыми коньячными бутылками. Нашлось и игристое вино, темно-красное и светлое; его мы водрузили на середину стола, потом уселись на диване, включили телевизор и выпили по этому поводу коньяку.
- За телевидение! За Бога!
- Не богохульствуй, - строго возразил Громов. - Не сотвори кумира. Просто за Бога!
Я выпил и вспомнил о рекордере и стакане на голове мальчишки; как оказалось, Громов тоже это вспомнил. Мы немедленно выключили телевизор, сняли стакан с головы мальчишки (не пролилось ни капли!), включили рекордер на прослушивание и стали очень внимательно слушать тишину.
- Долго что-то, - после пяти минут тишины сказал Леша.
- Долго, - согласился я и включил ускоренное воспроизведение.
- Тишина ускорилась, - изрек Громов, опрокинув в рот рюмку.
- Как может тишина ускориться, Громов? - поинтересовался я, в бешеном темпе наворачивая салат из крабовых палочек. Мельком взглянул на часы, которые висели на стене. Стрелки троились, но ничего страшного в этом не было: я посмотрел на среднюю. До Нового года оставался час.
- А как может ноль стать больше? - спросил Леша. - Как он может стать величественнее?
- Ы?
- Вот ты скажи мне, президент Евросоюза - ноль?
- Без палочки, - подтвердил я, подливая коньячку.
- А по телику говорят, что он больше чем простой политик стал, что он величественнее многих властелинов прошлого! А чем он величественнее? По всему миру мясной кризис - скотина дохнет, а никто не знает почему. И еще этот дурацкий закон, который протащили "зеленые" - насчет того, что звери тоже разумны и есть их нельзя. К чему он привел? К тому, что несчастным зверям колют гадость, от которой они тупеют, а мы этих дебильных зверей жрем. Даже стыдно как-то. Жрем идиотов. Я, может, умных зверей есть хочу! Так почему, я спрашиваю, идиота называют величественным?
- Потому что он экспериментирует. Пытается вывести человечество из тупика нестандартными методами, - изрек я, стукнул фужером о бутылку шампанского (Лешкин фужер покоился без дела) и озвучил: - Дзень.
- Абсурдными методами! - возмутился Громов. - Если хочешь, я считаю президента Евросоюза люмпеном, пришедшим к власти. Фашистом, черт возьми, я его считаю. И просто чокнутым придурком.
- Почему же он у власти? Парадокс!
- Не парадокс, нет. господин мой хороший, не парадокс! Всего лишь проблема мента… ик…
- Мента?
- Менталитета! - Леша не сказал, а выплюнул это слово, будто оно было жеваной-пережеваной жевательной резинкой. - Прости старика за откровенность, Кир, я в последнее время перестал людям доверять - как нашим, таки забугорным. С ума все посходили. А лидеры, в том числе президент Евросоюза, чокнулись. Мир у пропасти, а Бог притворяется, что не видит. Богу начхать. Бог решил провести эксперимент и подсыпал в воздух волшебный порошок, из-за которого у людей поехала крыша. Бог - люмпен!
- Просил не богохульствовать, а сам что говоришь? Непорядок, Громов! - сказал я. - Кстати, что слово "люмпен" означает?
Громов не ответил. Он размахивал руками и кричал:
- Скажу как на духу, Кирюха, ведь я мог сына из детдома взять, сумел бы! Но не доверяю людям, Кирюха, не доверяю! Не хватило бы мне духу смотреть, как из ребенка-ангелочка зверь вырастает, нет, не получилось бы. Проблема в том, что люди созданы по Божьему подобию, а Бог отвернулся от нас. Вот и пошел я поэтому в "РОБОТА.НЕТ", вот и взял поэтому…
- Ядзбпсурнсп…
Я нажал на "паузу".
- Громов, твою мать, ты слышал?
Леша трезвел на глазах. Он собрался, как перед прыжком с трамплина, и кивнул мне:
- Записалось что-то. Перемотай назад, и давай послушаем.
Я послушно перемотал.
- Яша дзот бра петух супчик рот армянин слоник пост яд.
- Чего? Какой еще армянин? А ну сложи первые буквы слов, а то у меня мысли заплетаются!
- Ядбпср… язык сломать можно! Еще хуже, чем в прошлый раз.
- А что, кстати, в прошлый раз было?
- Яна… с зимой что-то связанное… дальше не помню.
Громов-старший заскрежетал зубами:
- Блин, чую, опять код какой-то… ладно, думаю, потом мы это расшифруем, успеем. Он свою первую фразу месяца два говорил без передыху - и с этой примерно то же будет. Давай, Кирюха, за нас!
Мы чокнулись и продолжили увлекательное, пропитанное этиловым спиртом путешествие в большой, величественный ноль.
Утром я проснулся от головной боли и собственного кашля. Проснулся, как ни странно, в своей постели. Смутно помнил, что попрощался с Громовым часа в три ночи. Вспомнилось также, что робот говорил еще что-то, вспомнилось, как мы с Лешкой бегали, роняя мебель, по комнатам, искали ручку, а когда нашли ее, забыли Колину фразу, плюнули и пошли пить дальше.
Ближе к трем Громов сознался, что когда-то у него была семья, рассказал, что с семьей приключилось (наврал с три короба, наверное), а я поведал ему, почему развелся с Машенькой Карповой. Рассказывал, не стесняясь слез. Потом мы обнялись и орали песню - какую, точно не помню. Что-то про холода, низкое серое небо и этап, который бредет в Тверь; про парнишку, который поймал воробьишку, но не съел его немедля, а закопал в землю. А через неделю воробья выкопала его возлюбленная, которая шла с женским этапом, и съела. А потом мальчишка умер сам, и, следуя завещанию, накарябанному кровью на полосатой робе, друзья-зэки закопали его. А через неделю…
Потом я пошел домой.
И вот сейчас лежу в постели. Болит голова - ох, зря мы коньяк с шампанским мешали! - и кашляю без перерыва, потому что зарождающаяся болезнь нещадно дерет горло.
- Заболел, блин, - прохрипел я искусственной елке, - зачем было на балкон выходить в одной куртке?
Елка ничего не ответила. Красные и желтые фонарики уныло свисали с нее, пыльные шарики лениво качались на облезлых еловых лапах. "Дождик" уродливыми космами спускался к полу.
Я сполз с кровати и попытался попасть ногами в тапочки - попадалось плохо, потому что сволочные ноги дрожали.
- А ведь Громов наверняка не заболел, - разозлился я, - точно, жив-здоров, хоть и был на морозе в одной рубашке. С него как с гуся вода!
Тут я вспомнил о курице, которой меня снабдил Игорек. Тупая птица до сих пор морозится в холодильнике. Вчера я ее так и не приготовил. Не приготовил потому, что ни разу с курицей кулинарных отношений не имел; готовкой занималась жена, а до жены, помнится, мать. Поначалу я надеялся, что курицу приготовит Игорева суженая, когда они семьей будут праздновать Новый год у меня, но увы. Без Маши я никому не нужен, даже семье лучшего друга. И никто теперь не запечет для меня в духовке проклятую птицу.
- Надо было курицу вчера к Громову оттаранить, - пробормотал я, идя вдоль стенки, чтобы не упасть, - он кулинар знатный, чего-нибудь сварганил бы, а впрочем, и ладно, что не оттаранил, все равно мы пьяные были, а в алкогольном состоянии еду не распробовать, спирт на вкусовые анализаторы пагубно влияет.
Разговор сам с собой и убедительные аргументы успокоили меня, к тому же мне удалось наконец добраться до кухни. Здесь я заварил чашку крепчайшего чая и залпом выпил его, закусывая лимоном (кроме лимона, соевого соуса, курицы и полпакета молока, в холодильнике ничего не было). Горлу чуть полегчало. Пока пил чай, глядел в окно, на котором таяли, стекая к раме, морозные узоры. На улице было тихо и пока бело, хотя температура держалась около нуля. К полудню снег подтает основательно и от новогодней белизны не останется и следа. Зато наружу полезет всякое дерьмо. Оно всегда лезет наружу первым.
Вздохнув, я повернулся к холодильнику и достал из него открытый пакет молока. Понюхал. Сделал глоток - молоко скисло, причем давно. Подумаешь!
Пока пил, глядел на то, что лежало на холодильнике.
Вот что там было: старый радиоприемник, хрустальная ваза, на дне которой валялись конфетные фантики без конфет, кусочек черствого печенья, ручка без стержня, засаленная колода игральных карт и блокнот. Блокнот был старый, замусоленный; края обложки истрепались и разлохматились. Я взял блокнот. Пролистал. Между страниц нашел выцветший листок с номером телефона. Номер был незнакомый.
Я повертел листок в руках. Вспомнил давний-давний вечер, промозглую осень, панельную девятиэтажку в темных полосах от дождя и ее - раскрашенную в угольно-черный макияж несчастную девчонку, а по совместительству - подстилку всего класса.
Лена. Девушка, которая осталась инвалидом на всю жизнь.
Я вернулся в прихожую, уселся на табурет, а телефонный аппарат поставил на колени. Глядя в бумажку, набрал номер. В трубке раздались длинные гудки. Один. Другой. Может, Лена там уже не живет? Третий. Все, хватит. Новый Год, люди отдыхают. Четвертый. Пора вешать трубку. Пятый. Последний раз, и все! Ше…
- Алло!
- Алло… можно Лену? Она ведь… здесь живет?
- Живет… это я.
Голос у нее изменился; стал усталый и безразличный. На всякий случай я уточнил:
- Вы - та самая Лена, которая несколько месяцев училась в школе номер восемь и давала всему…
- Кир, ты, что ли?
- …
- Чего молчишь?
- Думал, соврать или не надо.
- …
- Лена…
- Опять убежать хотел?
- Да, это я. Кир.
- Я поняла. - Она усмехнулась.
- Как ты?
- Да так… катаюсь.
- На лыжах по снегу с Эвереста? - схохмил я, надеясь приободрить Лену.
- В инвалидной коляске. Дома по разбитому паркету. Я думала, ты знаешь.
- …
- Сочиняешь правдоподобную ложь?
- Да, знаю. Ты извини, что не позвонил тогда. Поболтать или еще что. Но куча проблем навалилась. То книжка интересная, то передача по телику, то с компашкой пиво пили; Машка опять же; а еще вместе с Игорьком участвовал в демонстрации за ограничение прав сексуальных меньшинств. Очень важная демонстрация, ты не думай. Чертовы педики все заполонили. В смысле тогда заполонили, сейчас их поубавилось. В общем, занят был. Сама теперь убедилась в этом, и никакого морального права винить меня у тебя нету.
- Что с тобой, Кир?
- Ы?
- Я спрашиваю, что с тобой. Ты… не такой. Я к тому, что когда-то ты был благородный… не знаю… самый правильный мальчишка в классе; и я ждала твоего звонка… знал бы ты, как я ждала твоего звонка. Каждую ночь. Каждый вечер. Сидела в инвалидной коляске и ждала. Отец проходил мимо, вздыхал, спрашивал, когда пойду спать, - я посылала его на хрен и ждала. Впрочем, я всегда посылала его на хрен. Потому что папа не давал мне развиться. Не давал стать… свободной. Он меня провожал в школу до третьего класса, представляешь? За ручку водил, и девчонки смеялись, а я плакала. И потом я плакала, когда эти шлюхи обсуждали в школьном сортире, скольким пацанам дали; курили тонкие сигареты и, хрипло смеясь, хвастали, у кого из парней член больше. А я стояла рядом и молчала. И плакала. Мне не о чем было с ними говорить. Впрочем, неважно. По-тому что теперь ты изменился. И звонишь мне, чтобы говорить гадости. Чтобы рассказать, как ты боролся с педиками, вместо того чтоб позвонить. Так?
- Нет. Я звоню, чтобы… ну чтобы успокоить совесть. Чтобы эта чертовка заткнулась. Чтобы можно было во всем обвинить тебя - ведь именно ты виновата, что я не позвонил. Вела себя неправильно. Пыталась меня соблазнить. А я был молодой и идеалист. Признайся, тебе хоть немного стыдно?
- Кир, ты серьезно или тебя "несет"?
- Не знаю.
- Кир, не придуривайся. Это не ты, я знаю. Это не можешь быть ты. Ты не мог так измениться! - Кажется, она заплакала.
- Лена…
- В любом случае я рада.
- Что я позвонил?
- Нет. Что я выпрыгнула из окна и стала… этим. Иначе я могла превратиться во что-то вроде тебя.
- Но…
- Кир, попробуй измениться в обратную сторону. Если еще не поздно.
Короткие гудки.
Я с силой шмякнул блокнот о трельяж - он заскользил по гладкой поверхности и шлепнулся с другой стороны в самую груду книг. Сначала я хотел достать его, даже перегнулся через трельяж, но потом плюнул. "К черту все", - сказал я про себя и вернулся на кухню. Там прежде всего подошел к окну, уперся ладонями в подоконник и зевнул на стекло. Белое от дыхания пятно протер рукой. Стекло было холодным: окна на зиму заклеить я забыл.
- Сволочи! - крикнул я.
Легче не стало.
Тогда я распахнул окно настежь, выхватил курицу из морозилки и швырнул ее в окно.
- Получите, гады! - крикнул я.
- Ох, бл…
Внизу в белом снегу сидел, очумело тряся головой, мужик в коричневом пальто и серой вязаной шапке; он пополз на четвереньках по снегу, из-под шапки его сочилась кровь, а рядом валялась моя курица.
- …лят-т-ть… - шептал мужик. Он увидел курицу и попытался встать, но ноги его задрожали, подкосились, и мужик снова пополз, толкая перед собой тушку. Он полз, а сзади оставался красный след, но все равно мужик был счастлив. Он кричал на всю улицу "Ура!", толкал курицу и истекал кровью. Я наблюдал за этой сценой с открытым ртом, а потом, словно очнувшись, захлопнул окно.
Меня трясло. Я говорил себе:
- Видишь, к чему приводит твое поведение, Полев. Надо тебе выйти на улицу и прогуляться; хорошенько обмозговать нынешнее состояние. Надо выйти и пройтись по белому снежку, который успело натрусить за ночь; скоро он растает, а ты, как дурак, пропустишь этот день. Надо тебе погулять и подумать: пора решать что-то насчет проклятой жизни; надо измениться, забыть старое - первое января все-таки. Мужика вон курицей чуть насмерть не зашиб. Итак, решено! Одеваюсь и иду. И эта прогулка ознаменует начало новой жизни. Простой, но прекрасной. Не будет больше размышлений по ночам, не будет поедания наволочки, не будет ненависти на работе, не будет курицы, летящей в окно и стукающей по башке прохожего. Прекрасный белый снег очистит все. Я изменюсь… в обратную сторону.
Я допил чай и пошел в прихожую - одеваться.
МНОГО ПОЗЖЕ. ЗАРИСОВКА ПЕРВАЯ
- Если ты сумел выстрелить в нарисованного героя, сумеешь и в настоящего, - сказал я громко и внятно, стреляя Маше в лицо. Пуля вошла ей в переносицу, раздробила кость и взорвала затылок темно-красным цветком; Маша повалилась на пол. Ее голова ударилась о пол с глухим стуком, глаза подернулись белой пленкой. Легкое голубое платьице трогательно облепило Машины бедра. Левая ножка дернулась и застыла.
Я склонился над ней и застыл тоже. Мэр за моей спиной шумно выдохнул.
- Ты чего натворил, твою мать?! Это же…
- Фантом. Нарисованный герой. Выдумка.
- Откуда ты знаешь?
- Я не видел ее возраст.
- Ах да…
Он подошел к Машеньке на деревянных ногах, наклонил голову так, что стало видно плешь на его затылке:
- Как живая. Что же здесь происходит все-таки?
- Не знаю, - пробормотал я, усаживаясь на пол, вертя в руках пистолет, который мы добыли у поверженного охранника. - Скорее всего, старые друзья шалят.
- Как это?
- Потом объясню.
Мы стояли посреди темного коридора; его освещали тусклые лампы дневного света, которые крепились на стенах под самым потолком. Мы со страхом глядели вдоль анфилады, а серые двери в камеры поскрипывали на сквозняке. Двери были сварены из кусков металла; в местах стыка шел неровный шов, а в верхней части двери умещалось оконце, закрытое жестяной ставенкой. В самих камерах было пусто.
Сумерки впереди и сзади, запах плесени и звук капающей воды где-то сбоку. И тело ненастоящей Маши на грязном бетонном полу.
- Сколько мы уже идем? - тихо спросил мэр, усаживаясь рядом. От него воняло потом. Мэр боялся. Мэр жалел уже, что увязался за мной.
- Час. Может, полтора.
- Вернемся назад?
- Сзади ничего уже нет.
- Какого черта тогда ты лыбишься? - разозлился он. - Ты меня потащил за собой! Ты! Тебе и вытаскивать!
- Остынь. Ты сам за мной пошел.
- Где мы?
- Возможно, мы сидим в камерах. Или лежим. На нарах. Спим. Все, что происходит вокруг, - всего лишь сон.
- Шутки вздумал шутить? Кто эта женщина? Ты знаешь ее?
Я посмотрел на Машу: маленькая родинка у щиколотки, царапинка на мизинце левой руки, незагорелый ободок кожи у основания безымянного на правой.
- Она моя бывшая жена.
- Зачем ты ей в лицо выстрелил?
- Не знаю. А ты всегда знаешь, зачем что-то делаешь?
Он задумался:
- По крайней мере, если кого-то убиваю, я знаю - за ч… - Мэр осекся и со злостью поглядел на меня.
- Политика - грязная вещь, - зевнул я. - Думаешь, удивился? Не-а. За что-то ведь тебя посадили.
- Таких, как я, сажают не за убийство. Таких, как я, сажают за деньги. Не младенец все-таки, мог бы понять.
- Понял.
- Так почему ты ей в лицо выстрелил?
- А если бы я выстрелил ей в ногу или в руку - тебя бы это не удивило? Или спрашивал бы: а почему не в плечо? Не в печень? Не в аппендикс?
Он замялся.
- Почему ты не спрашиваешь, зачем я вообще в нее выстрелил? - заорал я. - Почему не спрашиваешь, зачем мы развелись? Не интересуешься, к кому она ушла? Какого хрена тебя интересует именно то, почему я выстрелил ей в лицо?
- Ладно, забыли…
- Нет, не забыли. Да, я действовал по наитию. Это не моя бывшая жена. Маша не может оказаться здесь именно сейчас. Я знаю. Но вдруг? Вдруг это была настоящая она? Так почему, спрашивается, я выстрелил ей в лицо?
- Почему? - внимательно разглядывая потолок, спросил мэр.
Я сразу успокоился. Зажмурил глаза и ответил:
- Не знаю.
Потом сказал:
- Я хотел выстрелить ей в… другое место. Но мне стало стыдно.