Лю Тан свел Шестакова с тремя гуандунскими лекарями, которые долго заглядывали странному пациенту в глаза, подключали голову к гудящим электроприборам и вели с ним по очереди умные беседы, пытаясь на пальцах объяснить механизм влияния различных веществ на нейрохимические процессы, протекающие непосредственно в глубинах мозга. По мнению лекарей, препараты из группы, к которой относился "Релеватин", могли лишь временно блокировать дофаминовые рецепторы в подкорковых областях, но совершенно неспособны были влиять на функциональные возможности тех областей коры, которые отвечали за краткосрочную память.
Шестаков охотно кивал и даже в чем-то был готов согласиться с лекарями, вот только лакуны в голове продолжали увеличиваться. Особенно в тех закоулках, где хранилась информация о "Лаборатории Касперского". Пугали Шестакова и неожиданные, волнами накатывающие ложные воспоминания из раннего детства. Откуда-то периодически возникал низкий и тревожный гул садящегося над тайгой самолета. Сам самолет уже как бы скрылся из виду, а звук его еще только проносился над вершинами сосен и круглой башенкой обсерватории. Что это был за самолет, где находится обсерватория – Шестаков не имел ни малейшего представления.
В его воспоминания постоянно врывались и сырой колючий ветер, пахнущий водорослями, и звон трамвая в темноте – очень узнаваемый, его издают старые вагоны при крутом повороте, – и визг голодных чаек, парящих в дымке тумана над пустой полосой прибоя и ржавым длинным пирсом, и тихий шелест ломких листьев под широкими шинами велосипеда.
Часто приходили воспоминания о маленьком мальчике в костюме матроса, болтающем ногами на парковой скамейке. Рядом с мальчиком кто-то большой, теплый, пахнущий домом и уютом. Этот кто-то обнимает и целует мальчика в лоб, молча сует в одну руку стаканчик с клубничным йогуртом, а в другую – мягкий пластиковый пакет с ананасовым соком. Следующий кадр – та же скамейка, тот же мальчик, но уже глубоким вечером. Баночка с йогуртом давно пуста, но мальчик боится с ней расстаться. Мальчику холодно. Вокруг мертвящий желтый свет ртутных фонарей.
Рядом кто-то останавливается. Мальчика душат слезы, и он ничего не может рассказать. Потом появляются какие-то высокие люди в серой униформе, пахнущей пылью, мальчика поднимают со скамейки, передают с рук на руки, после чего всю картинку накрывает темнота. В темноте мальчику еще страшней, чем на скамейке под мертвящим светом фонарей. В темноте всегда происходит что-то непонятное. И сердце бьется так сильно, что почти выскакивает из груди. Он пытается крикнуть и позвать на помощь, но чья-то потная и сильная рука зажимает ему рот и он чувствует солоноватый вкус потной ладони.
Хотя, конечно, ничего подобного с ним никогда не происходило. Никто не бросал его в юном возрасте на набережной у морвокзала. Родился он в сухопутной и вполне благополучной семье геологов. Рос в Вологде под присмотром бабушки Агаты. В семь с половиной лет папа с мамой, постоянно пропадавшие в длительных экспедициях на просторах Арктического шельфа, где они обеспечивали разведку очередного газосодержащего минерала, сдали своего единственного отпрыска в Калужский президентский общевойсковой кадетский корпус. А море Шестаков увидел впервые только в двадцать лет, будучи уже студентом факультета прикладной меметики Федерального технологического университета в Твери. Случилось это в тот самый год, когда Агата Викентьевна тихо отошла в мир иной…
Тан, заинтересовавшийся эффектом фантомной памяти, убедил Шестакова завести блог в защищенной социальной сети "Глобал Чайна" и помещать туда все воспоминания, приходившее в голову. И в первых же воспоминаниях, которые Шестаков смог отрефлексировать, появилась бабушка Агата. Своего отца, давно обосновавшегося где-то на Северном Урале, Шестаков не видел лет десять, искренне считая, что ежегодных поздравлений к Дню геолога вполне достаточно. С матерью Шестаков общался исключительно по бифону. И то пропускал, как правило, четыре из пяти вызовов, поступающих из Южно-Сахалинска. К родителям он испытывал смешанные чувства. А вот по бабушке, как оказалось, скучал. И даже не подозревал, насколько сильно…
Свой блог Шестаков предпочитал "кормить" ночами, когда в жилой зоне на несколько часов устанавливалась относительная тишина. Тогда и строчки ложились ровнее, и воспоминания приходили активнее. Бабушка в воспоминаниях Шестакова снимала со сковороды обжигающе горячие оладьи на кислом молоке, в воскресной шляпке с вуалеткой гуляла с ним по Соборной горке, а в вязаной кофте читала вслух "Двадцать тысяч лье под водой" и "Хроники капитана Блада". Читать самостоятельно Шестаков не любил. Но бабушку Агату слушал с удовольствием.
Впрочем, одну книгу, обнаруженную на полке, Шестаков одолел добровольно. Это были "Очерки по новейшей истории государства Российского", изданные бабушкой еще до ее ссылки в Вологду, в период ее профессорства в университете Санкт-Петербурга. Содержательная часть книги в памяти не задержалась, но запомнилось ощущение детского восторга, что этот текст написан именно бабушкой. Обновить впечатления в более зрелом возрасте Шестакову не удалось. Тираж очерков, как уверяли букинисты, был небольшим – пять сотен экземпляров, к тому же большую часть тиража пришлось уничтожить по решению суда. Бесследно растворилась куда-то и огромная бабушкина библиотека. Управляющий кондоминиума "Северное сияние" только пожал плечами, когда Шестаков приехал в Вологду вступать в права наследства. Сказал: ничего не знаю. Доступа в квартиру ни у кого не было. А если вещи пропали, обращайтесь с частным обвинением в управу. Шестаков намек понял и никуда обращаться не стал…
Часто среди реальных событий, имен и фактов попадались и посторонние вкрапления. Какие-то звуки волн, запахи дыма и печеного хлеба, громкие песни со стороны ночной реки, потрескивание костра, нервно отстреливающего искры в низкое небо. Чаще всего ложные воспоминания приходили в тот момент, когда Шестаков задумывался над вопросами Тана о родственниках. Шестаков и сам понимал, что где-то у него могут быть дяди, тети и кузены с кузинами, но их следов в своей памяти не находил. И только однажды засомневался, когда Тан стал упорно расспрашивать о старшей сестре.
Нет, сестры у Шестакова не могло быть, он знал это совершенно точно, но упорство Тана заставило задуматься. В пограничном состоянии между собственными и чужими воспоминаниями к нему иногда приходила женщина, не похожая ни на бабушку, ни на мать, ни на бывшую супругу Настю, с которой Шестаков бездарно прожил целых пять лет. Это была совершенно незнакомая женщина. Иногда он слышал ее тихий низкий голос. Иногда – смех…
Вскоре в блоге Шестакова стали появляться комментарии. Первый был такой: "Как странно, даже противоестественно, что в мире существует порода людей, отмеченных божественным даром жить только воображением". Через час запись пропала.
Спустя несколько дней появился новый комментарий: "Самое важное, что я знаю, – это то, что, когда человек умирает, нам это только кажется. Он все еще жив в прошлом, поэтому очень глупо плакать на его похоронах. Все моменты прошлого, настоящего и будущего всегда существовали. И всегда будут существовать".
Через три дня обнаружилась еще одна запись: "Наш век – победа изображения над повествованием. Изображение присвоили себе таланты и гении, оставив повествование остальным. Метафора стала Богом, которому мы поклоняемся. В этом есть что-то языческое. Мы стали язычниками. Наш Бог – материя. Пора вернуться к повествованию, сделав его носителем великих идей".
Сообщения состояли, как казалось Шестакову, из ничего не значащих фраз, словно их случайно забросило на его необитаемый остров каким-то неведомым цифровым ураганом. Каждое приходило в тот момент, когда Шестков был один. А исчезало почти сразу после прочтения. Физический доступ к серверам единственного дата-центра, спрятанного в синих тихоокеанских глубинах неподалеку от острова Сайпан, полностью контролировался китайским военно-морским флотом. Но модераторы из Центрального штаба группы флотов "Север" в Шанхае пожимали плечами. Их системные фильтры фиксировали нули на всей шкале активности. И это было странно. Активность – она либо есть, либо ее нет. Средней позиции не существует.
Шестаков воспользовался советом и сменил координатную позицию блога с зональной на глобальную, а заодно зарегистрировал новый блог. И целую неделю тихо радовался спокойной жизни. А потом послания стали приходить опять. Такие же анонимные, неуловимые, исчезающие после прочтения. Правда теперь информационный океан стал выбрасывать на песчаный берег уже не сборники абстрактных истин, а вполне внятные отрывки из размышления о текущих событиях в культурной и спортивной жизни страны.
Со временем Шестаков не просто свыкся с посланиями, а даже наладил с фантомным собеседником обмен – в свои посты осторожно вставлял вопросы, а из полученных сообщений вычленял ответы. Иногда ответы были явными. Иногда – не очень. Бывало, что собеседник выражался совсем уж иносказательно, и тогда Шестакову приходилось изрядно поломать голову. По всему выходило, что его анонимный собеседник не прочь поговорить откровенно, но по каким-то причинам сделать этого не может.
Шестаков от нечего делать составил психотип автора посланий и пришел к выводу, что его фантомный комментатор – женщина с множеством разнообразных увлечений. Она изучает сложные явления, легко схватывает новую информацию, хорошо разбирается в логических схемах, при этом может объяснить сложные вещи простыми понятиями. Сфера ее профессиональных интересов – прикладная лингвистика или логическое программирование. Она считает себя волевой и жесткой, хотя на самом деле избегает длительного пребывания в агрессивной среде. Старается выглядеть оптимистичным и жизнерадостным человеком, на самом же деле подвержена длительным депрессиям. Обладает отличными способностями в прогнозировании и администрировании, но не терпит рутины…
А еще через два месяца после личного вмешательства генерального администратора "Глобал Чайна" Хуана Офэна двум головастым парням из Морского университета в Цинхуа все же удалось зафиксировать чужую активность в блоге Шестакова. Причем они смогли не только зашить "прореху", но и вычислить веер IP-адресов, с которых приходили сообщения. Частью адресов, как выяснили флотские аналитики, пользовались на правах аренды организации и учреждения, зарегистрированные в одной из коммун городского округа Саратов-Сортировка. Удалось разыскать и архивные копии договоров. Оформляла все документы женщина по фамилии Милецкая, местонахождение которой отследить не удалось.
Тан не поленился и специально приехал на фабрику, чтобы узнать, говорит ли о чем-то Шестакову эта фамилия. Оказалось, очень даже о многом говорит. И не было, как оказалось, у Шестакова на тот момент более сильного желания, чем узнать истинное местонахождение Искры Милецкой. По мужу – Надеждиной, по жизни – Гюрзы…
* * *
Речной трудяга "РТ-655", долго утюживший реку от Нижневартовска до Салехарда под именем "Капитан Кабаков", а на пятом десятке переименованный в "Хуанхэ", натужно пыхтел, толкая перед собой баржу с крепким сибирским кирпичом, изготовленным трудолюбивыми китайцами. Перегруженная посудина двигалась вперед с грацией беременной бегемотихи. Речное русло в отсутствии ветра сплошным ковром накрывал плотный туман, зависший над зеркалом воды как вторая река. Где берег опускался к воде совсем низко, туман застревал в ивняке и висел на сырых кустах грязными клочьями.
Шестакову стало холодно. Он обогнул с кормы высокую надстройку речного толкача, вцепился в левый борт и попытался разглядеть хоть что-то за береговой полосой. Судя по тому, что мерный рокот двух восьмисотсильных дизелей стал затихать, впереди показалась отмель. На траверсе сигнала капитан толкача возвестил о грядущем маневре двумя тревожными басовыми гудками, и одновременно с гудками запустил белые проблесковые маячки на мачте. Из-за тумана судно и так-то двигалось малым ходом, а перед препятствием сбрасывало скорость почти до нуля.
– Как жизнь, салага? – щелясто улыбнулся моторист. Судя по бирке над карманом засаленной тужурки, фамилия его была Семенов.
– Живу как-то… Спасибо, что спросил.
– Замерз? Или укачало? Не боись, у нас не море-окиян. – Моторист тщательно вытер руки ветошью, забросил использованную тряпку как баскетбольный мяч в первое попавшееся ведро, вытащил из кармана китайскую сигарету без фильтра, запихнул ее в массивный мундштук и прикурил, тщательно оберегая огонек зажигалки ладонью. – Сдвинемся на ют? А то наш капитан, в рот ему шпрот, курево на борту не приветствует.
Шестаков возражать не стал.
На корме стояли деревянные ящики из-под боеприпасов. На них они и присели.
Отмель закончилась, фарватер расширился, и капитан в рулевой рубке послал в туман два очередных протяжных гудка.
– А ты, видать, важная шишка. – Семенов сделал несколько торопливых затяжек. – Провожали тебя косоглазые торжественно. Такого сборища на нашем причале я лет сто не видел. Бизнес с ними или как?
– Мне в порт нужно попасть, – уклончиво ответил Шестаков. – Сколько нам еще идти?
– Еще пару часов точно. – Семенов скривился, будто ему случайно наступили на больной мизинец. – Когда Большой Боря по реке ходил, мы с ним за день успевали две ходки сделать. И ночевали всегда на своем причале. А как списали Борю, так и бакланим. Новый капитан – китаец, фарватера не знает, ночью, да еще в туман – стоп-машина. Бздит так, что в Салехарде слышно…
Из серой туманной хляби, которую "Хуанхэ" оставлял за кормой, вылетел белый катер.
– Нас кто-то догоняет, – заволновался Шестаков.
Катер трижды оглушительно просигналил. Два коротких и один длинный. Обгон по левому борту.
Семенова словно сдуло с ящика.
– В рот им шпрот, это же "Урга". Опять черти принесли пограничников!
– До границы еще километров сто, – удивился Шестаков.
Семенов в ответ только хмыкнул.
Капитан "Хуанхэ" ответил парой коротких гудков и одним длинным. "Урга" увеличила ход, обогнула тихоходную баржу, сбросила скорость и дала три протяжных гудка.
– Этого и следовало ожидать, – пробурчал Семенов. – Погранцы не в настроении. Ставят нас на якоря. Еще пару часов точно потеряем.
В планы Шестакова встреча с пограничниками не входила. Хотя с паспортом речника, которым обеспечил его Тан, опасаться было нечего, но лишний раз мелькать перед представителями власти не хотелось. Спустившись по трапу в кубрик, Шестаков расшнуровал ботинки и прилег на самую небрежно заправленную койку. Впрочем, подремать ему не удалось. Как только на борт толкача поднялись люди с катера, в кубрик скатилась юркая собака пепельно-серого окраса. Обнюхав все углы, она сунула нос во все матросские рундуки, поскреблась в двери капитанской каюты, порычала недовольно в камбузе, после чего мирно разлеглась в центре кубрика, положив голову на лапы.
– Эй, барбос – мокрый нос! – окликнул собаку Шестаков.
Пес покосился на него хитрым карим глазом, встряхнула лохматыми ушами и с удовольствием взвыл. По трапу тут же застучали кованые армейские башмаки.
– Заткнись, Тарас! – прикрикнул на собаку боец в черной униформе. – О, здесь еще один подарок спрятался. Встать! Смирно! Живо на палубу!
Шестаков послушно вскочил и присоединился к экипажу, который уже вытянулся на баке перед двумя бойцами, затянутыми в штурмовую амуницию армейских рейнджеров. Поперек палубы косолапо вышагивал низкорослый прыщавый пограничник в пижонских сапогах с заклепками и краповом берете с майорской звездой. За ним семенил капитан "Хуанхэ".
Шестаков наклонился к уху моториста Семенова и шепотом поинтересовался:
– Кого-то конкретного ищут?
– Не-а, всех подряд шерстят. У них операция "Абакан", – так же шепотом ответил Семенов. – Эти бабуины вообще непонятно откуда. Залетные. Борцы с контрас. Изымают оружие, нелегалов и все карманные деньги.
– Молчать там у меня, мля! – прикрикнул майор-пограничник. – На глазах буреем, погремушки китайские!
– Я ваша предупреждать, что как есть мы сотрудничать иностранная судоходная компания, – проблеял с акцентом капитан судна. – Нам собственность Объединенной Республики Китай, и обязаны мне придерживать нормы Сингапурская конвенция.
Залетный пограничник побагровел так, что его лицо почти слилось по цвету с беретом.
– Да я сейчас эти нормы, мля, в задний проход тебе встрою! Андестэнд ми? Ты, мля, где сейчас находишься? В суверенных, мля, российских водах, мля! Вот и будь любезен, мля, не перечить, мля, представителю, мля, законной власти!
Выдержав длинную паузу, пограничник покачнулся с пятки на носок и ткнул пальцем в грудь Шестакова.
– Кто такой?
– Юнга! – Шестаков с ухмылкой вытянулся по стойке смирно.
На несколько секунд над палубой повисла мертвая тишина. Все задержали дыхание. Казалось, у майора сейчас начнет багроветь даже краповый берет.
– Вы тут чё, мля, одних, мля, комиков в команду понабирали, мля? – взорвался пограничник. – Документ предъявляй, мля, мутант! Да я вас, мля, буду на якорях неделю держать! В три слоя обыщу, мля! Вы у меня, мля, гагарой изогнетесь вместе со своими китайскими кирпичами!
Тему сложных половых взаимоотношений с речниками, нелегалами и со всеми предпринимателями Объединенной Республики Китай прыщавый майор мог развивать, видимо, долго, но перспектива длительного простоя команде "Хуанхэ" пришлась не по вкусу, и по нестройному ряду речников покатилось протестное гудение. Шестаков, успевший уже дважды пожалеть о своей неосторожной шутке, безропотно протянул для проверки паспорт, протертый в некоторых местах до дыр в целях достоверности.
Вид изрядно потрепанного документа слегка остудил пыл пограничника.
– Всем тих-ха! – буркнул он, внимательно изучая оттиски печатей на трех страницах. – Порт приписки не вижу…
– Порт Дудинка, – подсказал Шестаков.
– Теперь вижу, – нахмурился пограничник и обернулся к своей команде. – Петраченко, твой блохоносец ничего не нашел?
– Никак нет! – гнусаво отрапортовал розовощекий кинолог и развел руками.
– Ты мне ручками, мля, не разводи. Этот твой Тарас-тарантас только и умеет, что жрать казенный пай, да гадить где ни попадя. – Майор вяло кивнул рейнджерам. – Всем, отбой. Возвращаемся на базу…
Пока пограничники ловили собаку и сгружались на свой катер, команда "Хуанхэ" так и стояла на баке, старательно не глядя друг на друга. И только когда сигнальные огни "Урги" растворились в утреннем тумане, капитан толкача покосился на свой хронометр, укоризненно покачал головой и проворчал:
– Крутогорский шлюза средний ход идти долго, да…