И еще хорошо, что порядки на вышеупомянутой каракатице отнюдь не космофлотские: ни одного мероприятия, обязательного для всеобщего присутствия. Даже на завтрак-обед-ужин хошь - ходи в кают-компанию, хошь - сам себе синтезируй в любое условное время и в любое же время давись один на один с тарелкой (Матвей чаще всего так и поступал). Конечно, этакое положение дел вряд ли можно назвать нормальным для рисковейшей экспедиции, члены которой даже в лицо еще толком друг дружку не знают.
Но Молчанову подобная ненормальность пришлась по душе.
Главное, что не докучает никто, ни один из всевозможнейших сопутешествующих хомов - и сапиенсов, и не очень, и очень не. Крэнг с самых пор достопамятного (оно же и последнего серьезного) разговора в полицейском участке старается попадаться на глаза лишь при полнейшем отсутствии какой-нибудь альтернативы; подчиненные Крэнгу гориллы общения с несебеподобными вообще избегают - стесняются своего лексикона, состоящего исключительно из применимых к любому случаю жизни "врезать"-"вма-зать"-"бахнуть"-"трахнуть" (правда, на всех мыслимых языках, включая, кажется, горпигорский)… Отчаянные авантюристы с Нового Эдема абсолютно некоммуникабельны - прозрели, опомнились и млеют в беспросветном отчаянии от собственного авантюризма…
Единственно, с кем пришлось общаться по-серьезному (и то лишь именно единственно, еще до старта), так это с великим папашкиным сыном Шостаком… Вернее, с его секретарем… А еще вернее - с ними обоими. Как сказала бы комиссар Маарийохаккинен, "путаность показаний" вызвана тем, что беседовал главным образом секретарь, а папашкин сукин сын за все полчаса расщедрился на пару-троечку реплик.
Беседа состоялась в гостиничных апартаментах, к которым Дикки-бой препроводил Молчанова с совершенно омерзительным подобострастием. Правда, подобострастие это относилось единственно к препровождаемому. С комп-консьержем, блюдущим заповедь "не преступай начальнический порог всуе", Крэнг общался как капрал с новобранцем, а в раздвигающиеся двери бросил уж вовсе фамильярное "Хай, вот и мы!".
Изнутри не по-человечески великолепный полубас тут же ответил в том смысле, что "мы" - местоимение неуместное, что в номер заказывали подать единственно господина нового бухгалтера и что господин начальник боевой группы может возвращаться к исполнению своих обязанностей. "Он не может возвратиться, - съехидничал другой голос (визгливоватый, но вполне человеческий). - Возвращаются к тому, от чего отвлекались. А как можно отвлечься от того, к чему до сих пор не приступали?"
Наверное, Матвей сильно переигрывал во время того разговора. К примеру, вряд ли нужно было, войдя и поздоровавшись, подчеркнуто кушать глазами вальяжного дядю в безумно дорогом костюме и с платиновой проволочкой, искусно вплетенной в каштановые усы (ультразвуковой писк моды). Даже новоэдемский комароид, по единожды с лета ушибавшийся головенкой о златокедр, вмиг доморгался бы, кто тут настоящий хозяин.
Настоящий хозяин как две капли воды походил на собственные портреты, которых Молчанов лет пяток тому насмотрелся достаточно (доскональное изучение противника - залог успешной работы). Настоящий хозяин сомнамбулически бродил по апартаментам, рассеянно хватая всякие мелочи, вертя их в руках и роняя куда попало. Этакий бледненький замухрышка - одет изысканно, но узел шейного платка пребывает где-то за ухом, ногти отполированы, но обкусаны, волосы на затылке дыбом, как у рассерженного кота… Типичный яйцеголовый, ни на миг не способный отвлечься от глобальных судьбоносных проблем - например, сколько же все-таки дней, часов и минут длится беременность у альбийского губослышащего хвостогрыза?
Впрочем, после изобретения вот такими же яйцеголовыми умниками субмолекулярных гримсредств и компьютерной психопластики, впечатлению от внешности власть имущих (а тем более - имущих деньги) доверять просто опасно.
Это у них теперь без проблем.
Хелло. Отдел ПИ АР? Мы ожидаем видеовызов от председателя инвестиционного комитета. Срочно пришлите кого-нибудь придать шефу имидж-воплощение… э-э-э… ну, скажем, что-нибудь вроде "Эйнштейн на проводе"… да не повесился, дура, а связь у них тогда такая была!
Общался с Матвеем, главным образом, секретарь. Минут пять общение сводилось к "будьте любезны, присаживайтесь", "кофе, виски, сигары?", "а что это с лицом у вас?" и тэ пэ. Причем все эти вокругдаоколы, начавшись с англоса, исподволь перелились в русский, потом - в испанский… Когда же барственный обладатель проволоки в усах вымяукал нечто азиатское, Матвей очаровательно улыбнулся и ляпнул с классическим прононсом: "Экскузэ муа, жэ нэ компран па". Ляпнул и тут же прикусил язык - еще до того, как краем глаза приметил выражение заинтересованности на лице прекратившего бродить гения биохимии. Само по себе знание четырех языков, конечно же, ничего такого не значит. Оно просто привлекает лишнее внимание (а именно привлекать к себе лишнее внимание Молчанову бы не следовало) и в случае чего может сработать этаким полезным фрагментиком общей мозаики - наряду, к примеру, со стихоплетством.
И еще одну глупость он сделал: на вопрос об имени и фамилии не придумал ничего лучшего, чем сказать с наглой улыбочкой:
- Бэд Рашн.
Секретарь заломил брови, но ничего не сказал. Зато вдруг решил заговорить Шостак:
- А наш… мнэ-э-э… общий друг Ричард Крэнг, помнится, говорил, что вы славянин…
- Имеет право, - пожал плечами Матвей. - Мы ведь, кажется, живем в демократическом обществе?
Шостак с секретарем переглянулись и вроде бы телепатически постановили считать данный вопрос исчерпанным.
А Молчанов-Чинарев-Бэд Рашн, сохраняя на лице идиотски-самоуверенную ухмылку, мысленно честил себя распоследнейшими словесами. То, что он миг назад глюкнул… Уж лучше бы прямо на лбу вытатуировал: "Имею основания скрывать настоящее имя". Четыре месяца пребывания на Новом Эдеме прям-таки фатально отупили некогда самого перспективного из членов первой десятки опаснейших кримэлементов.
Слава то ли Господу, то ли черту (кто там из них курирует хакеров?), больше Матвею тогда говорить не пришлось. Матвею пришлось только слушать: в течение приблизительно получаса ему излагали круг его производственных обязанностей. Выяснилось, что Дик не наврал - вся подготовительная работа по принятию на баланс экспедиционного оборудования, открытию счетов, начислению авансов и тэ пэ действительно выполнена безвременно почившим предшественником; бухгалтерские и околобухгалтерские операции, связанные с новоэдемской вербовкой, тоже уже кем-то выполнены; а в обязанности собственно Матвея, то есть - пардон! - Бэда Рашна, входит учет расходования балансовых средств и их пополнения "уже после прибытия на Байсан, когда экспедиция развернет работы… ну, то есть вы понимаете, все это делается по-современному… вы, фактически, не бухгалтер, а руководитель компьютера, хе-хе…".
Молчанов было подумал, будто его персональные обязанности включают еще и пойти под суд при всплытии каких-либо не им допущенных злоупотреблений, но ляпнуть этого вслух не успел: Шостак вовремя объявил, что по уставу экспедиции единственным материально и нематериально ответственным лицом является главный ее руководитель, то бишь лично он, Шостак-сын. Что ж, это его право - мы ведь действительно живем в демократическом обществе… вроде бы.
Вот, собственно, и все, внимания достойное, - разве только еще одну любопытную мелочишку Матвей успел приметить незадолго до конца собеседования.
Шостаковский секретарь, очередной раз угощая нового сотрудника куревом, взялся за сигарный ящик левой рукой, и свежеиспеченный бухгалтер Рашн вдруг чуть не присвистнул от удивления. Секретарь-то - вальяжный, барственный, холеный и прочая обладатель оперного голоса - оказался мужиком тертым: его левая кисть, которую он старался поменьше выставлять напоказ, была явным биорегенерантом. Причем новехоньким, не старше года: безволосость, по-детски шелковистая кожа, неуверенность движений… Ну да и черт побери эту руку с ее хозяином вместе. Как уже не раз было сказано, мы живем в правовом демократическом обществе, основанном на принципе уважения тайны приватной жизни.
Потом (это уже после старта, на борту "каракатицы") имело место еще и поголовное собрание всей экспедиционной братии, в ходе которого Матвей впервые получил возможность приблизительно оценить даренных судьбою спутничков. Картина показалась удручающей. Не сказать, чтобы в случае чего бухгалтер Бэд Рашн собирался на кого-то рассчитывать, но… Э, да что там!
Нечто интересное примерещилось ему только в командире корабельного экипажа. Но осторожная попытка завязать беседу в два счета доказала: этот парень с ярко азиатской внешностью и неожиданным именем Клаус не разумное существо, а так - деталь навигационного оборудования. Матвей уже имел случаи убедиться: если у человека зрачки словно бы сопространственной мутью подернуты, то вместо мозгов у него бортовое счетнологическое устройство, а вместо души - технический паспорт какого-нибудь корабля.
У азиата Клауса вместо души был техпаспорт списанного из резервной эскадры кросстаровского десантнотранспортника "Каракал". На собрании Матвею среди разномастной публики сразу бросились в глаза по-военному стриженный затылок и черная парадная "офицерка" со следами недавно отклеенных погон. Но когда, подсев ко всему этому, бухгалтер Бэд попытался поздороваться и представиться… Хозяин затылка, погонных следов и немецкого имени выслушал его, не отводя азиатски-бесстрастный взгляд от ораторствующего Шостака, а потом вдруг сказал вполголоса: "Они приконтачили к нашей корме какую-то грушу на кишке. Размером с ходовую рубку. Н-нагар дюзовый…" Засим последовали миг раздумья и новый выброс информации: "Аварийная катапульта жилого модуля предназначена для спасения корабля и экипажа от пассажиров". Матвей выдавил неопределенное "гм" и поспешил отодвинуться.
А Шостак-сын тем временем разглагольствовал, живописуя предстоящую экспедицию этаким турполетом в край, где на деревьях вместо листвы подвешены купюры и кредитные эллипсеты.
Всадников при этом он особым вниманием не осчастливил. Помянул лишь, что, вдоволь наобжигавшись на всяких дельфинах (с одной стороны) и на плосколобых флерианах (с другой), земная наука давно уже перестала увлекаться объемом мозга да сложностью извилин оного. Перестала, значит, и выработала "безошибочный триединый комплекс" признаков разумности.
- И вот с точки зрения этого комплекса… Да, всадники пользуются весьма сложными орудиями труда… Более того, их человекоподобие гораздо выраженнее, чем у любой известной нам разумной внеземной расы, они даже имеют настоящие - в человеческом понимании - руки… Впрочем, теоретически доказано, что, например, щупальце является гораздо более совершенным органом в аспекте созидания предметов материальной… Но я, кажется, слишком увлекся. Так вот, орудия труда байсанских всадников и их якобы социальная организация - это лишь два из трех необходимых признаков. Без наличия возможности общения особей посредством членораздельной речи либо ее полноценного аналога (которых, кстати, современная наука не знает)… Без этой возможности, которая и является третьим признаком, нельзя говорить именно о социальной организации, а можно говорить лишь об организации инстинктивной (пример - земные муравьи и подобные им). Это что касается псевдонаучных измышлений о якобы разумности всадников. С практической же точки зрения, упомянутая форма организованной жизни намертво припаяна своей скотоводческ… э-э-э… симбиотической ориентацией к степной зоне планеты. А поскольку наша область интересов - псевдомангр, эта многократно преувеличенная вздорными слухами угроза нам не - хе-хе! - угрожает.
И вот теперь - полет.
Тусклая радужность за иллюминатором; вместо каюты - уютная келья, вместо койки - тесноватый, но, в общем, уютный гробик…
"Здесь все подвластно мне…"
Врешь ты, Бэд Рашн! Миражишь хуже, чем запаразиченный комп. "Все…" А ты сам-то себе подвластен? Скис, выдохся - как пиво в банке с неисправным кондиционером.
Вот бы впрямь дозналась Ленок: Матвею Молчанову дали в полное, безраздельное распоряжение макросупербрэйн, набитый конфиденц-информом немелкой фирмы, а он, Матвей-то, черт-те сколько дней только и удосуживается, что ноги задирать на контактор!
Не-е-ет, хватит! Нельзя так! Сделай же хоть что-нибудь - убей сволочугу Крэнга; помирись с ним, сволочугой; залезь в супер, надергай секретов; наплюй на все да учини диверсию на корабле и под шумок сыграй в убегалки - вон у них тут глиссер-разведчик до чего классный…
Или хоть отравись, хоть расшиби башку о ближайший комингс - только не сползай же вот так, куском дерьма в унитаз-деструктор!!!
Тем более что идейка-то, прихваченная за хвост во время диспута с Крэнгом в новоэдемской каталажке, - богата она, идейка, перспективна, слюноточива… Сейчас бы ее самое время обдумать как следует (на месте-то думать станет некогда, там дай бог успевать делать)… А у тебя именно теперь думало отказало. И получается впрямь все по-Крэнгову. И по-Шостакову. Получается, стая в суб-память клюнутых пустобрэйнов тащит Матвея Молчанова на стопроцентную гибель, а он - как так и надо. Вот бы Ленок обхохоталась, узнавши!
3
Хваленый укромный коридорчик оказался просто-напросто бронеуглеродной трубой - темной, тесной и вонючей. Обивки тут не было никакой, и голые осклизлые стенки превращали малейший шорох в отзвуки недальнего бомбометания. А уж беспрерывный капеж чего-то откуда-то куда-то так и лупил по нервам, корча из себя неумолимо приближающиеся вражьи шаги.
- Что это капает, мазал его мазер? - сипели Матвею в затылок. - Чему тут капать-то?!
- Будем надеяться, что вода. - Матвей закашлялся и толкнул кулаком Крэнгову спину. - Долго еще, ты?!
- Скоро, скоро, - сдавленно бурчал Дикки-бой.
Секунд аж десять брели молча, только кто-то из задних, поскользнувшись, принялся материться старательно хриплым басом.
- Да что ж тут у них ни одного плафона?! - заныли вдруг где-то еще задее матерящегося. - Темно, как в банке с черной икрой. Долго еще?
- Ладно, хватит. Дик, стой. Хватит, сказал! Так… Братья исконные славяне, слушай…
- А Дик Крэнг тоже исконный славянин? - ехидно перебили из темноты.
Дикки-бой дернулся, едва не сшибив Матвея с ног (хорошо еще, что в теснотище сшибаться было некуда):
- Кто там бипает?! В клацало вонтишь?!
- Цыц! - рявкнул Матвей, с трудом восстанавливая равновесие. - Дик Крэнг признан почетным исконным славянином, поняли? Ввиду особых заср… этих… заслуг! Слушайте дальше. Мне удалось завладеть деструктором. - Он вытащил из-за пояса упомянутый прибор и вскинул его над головой, словно бы остальные могли что-то рассмотреть в непрошибаемом мраке. - Нужно решить, как использовать это грозное оружие против подлых конфеде…
С оглушительным, душу выворачивающим визгом прямо над Матвеевой головой прорезался и лихо пошел в рост ослепительный прямоугольник.
- Эт-то еще что? - осведомился прямоугольник голосом Матвеевого отца. - Матвейка, и ты тут? Вместо школы водишь оглоедов по норам? Нормальные дети на людей учатся, а ты на крысу? - "Глас с небеси" пресекся на миг: Молчанов-старший разглядел недоспрятанный за сыновью спину деструктор. - Еще и макияжницу материну новую, молекулярную сдемократил! Мать исплакалась, думает, потеряла, а ты… И достанется же тебе!
А мерзкий визг распахивающегося люка добирал, добирал пронзительности, все плотней нанизывая отцовские слова на себя и одно на другое, и уже невозможно было ничего разобрать в получающемся беспрерывье, кроме интонации - по-всегдашнему усталой, снисходительно-брезгливой, знакомой до обморочной ломоты под сердцем…
Матвей забарахтался в своем спальном полугробу, сел, тупо уставился на слепнущую панель гипнопассиватора. Ненавистный прибор позуммерил еще секунду-другую и, наконец, заткнулся.
Ненавистный прибор, черт бы его заглодал…
И черт бы заглодал того ненавистного кретина, который решил, будто в условиях сопространственного перелета для человека нормально именно восемь с половиной часов сна. Восемь с половиной часов и ни мгновением больше. Сволочи…
Всего нескольких каких-то секунд, самой раз-ничтожной чути не хватило, чтоб там, в ослепительном прямоугольнике над головой, разгляделось лицо отца. Уже ведь затемнело что-то, сгущаясь в золотистом этом сиянии, - и на тебе…
Матвей подтянул колени к подбородку, обхватил их руками и плотно-плотно зажмурился. Нет. Так и осталось - ослепительный квадрат и как бы занавешенное им размытое пятно черноты. Сволочи… Первый раз за все эти суетные круговертные годы - и не дали увидеть. Чтоб вам, сволочам, всю вашу сволочную жизнь как мне нынче!
Господи, как же его хоть звали? Уже и не вспоминается… не вспоминается, потому что толком-то никогда и не зналось. Тебя ведь только посконщики на Новом Эдеме величали по отчеству - и то по вымышленному. А имени отца ты просто никогда не слыхал. Соседи звали его по фамилии, как всех и все; друзья не звали никак, потому что не было у него никаких друзей; бабушка - мамина мать - за глаза цедила неприязненно: "этот… твой…", а в глаза… нет, не вспомнить, но тоже не по-людски как-то.
А мама звала отцом.
"Отец, да глянь, как этот вражонок извалялся опять! Ну сил же на него моих больше нет, хоть раз же ты его изругай!"
Вялый поворот головы, равнодушно-усталый взгляд из-под приопущенных век… "Матвейка, я тебя ругаю". И все.
И говорил, и ходил, и вообще жил он будто спросонок; и кожа висела на его непомерном ссутуленном костяке такими же дряблыми складками, как клееный-переклееный летный комбинезон на плечах - вроде бы и широких, но давно уже обезвольневших, обессилевших…
Он где-то там кем-то работал, он одевал и кормил, помогал решать задачки (всегда именно помогал, а не решал за), дарил всякую всячину - всегда именно ту, которая по уму вроде бы и совсем не нужна, но от которой, увидев в чужих руках, отворачиваешься до хруста в затылке (чтоб никто не приметил твоей выбеливающей губы зависти)… И при всем при этом полубрезгливые-полусонные его глаза так и сочились невысказанным мучительным равнодушием. Ко всему. И к тебе - тоже.
А однажды…
Ты тогда проспорил Гераське. Как же, аж головенка кружилась: сам Хрящатый с тобой, смоллером сопливым, будто бы с ровней… "Две сотни, да не эллипсеткой (знаю тебя!), а шуршиками… Или лизать ботинки. При всех". А ты только кивал радостно… Докивался.
Через неделю, когда сил уже не стало прятаться по щелкам, по-тараканьи, и все равно каждый вечер, воротя свеженабитую морду, врать матери про бежал-упал… Да, ты с отчаяния во всем сознался родителям… то есть сперва хотел тишком выволочь из материной шкатулки две сотни, попался, и вот тогда-то… Даже мама раскричалась: "А ты знаешь, сколько мы с отцом за такие деньги калечимся?! Ничего, оближешь! За две-то сотни… хоть узнаешь, чего они стоят - деньги!"
А отец сказал, будто сплюнул вяло: "Идем".
Всю дорогу ты угрюмо смотрел в землю. Ты видел только зашарканный-захарканный керамит, трещины на нем, разноцветные вонючие лужи… А потом ты углядел шлепающие по этим лужам ботинки. Квадратноносые, шипастые. Грязные-грязные. Шагающие навстречу. Ты так и прилип к ним взглядом, уже явственно ощущая на языке гадкую склизлость, а потому не видел, как отец затолкал ветхую кредитку в Гераськин нагрудный карман. "Возьми. И чтоб больше не смел лезть к моему сыну".
Только расслышав эти слова, ты изумленно вскинул глаза.