В овальной комнате сфероида, с низким сводом, оный Бог мог легко задеть головой, где густое белое сияние наполняло не только само помещение, но и стены, потолок, пол, курился едва ощутимый дымок, густое газообразное вещество, относимое к смешанным солям, предназначенное для обеззараживания. Лежащая на ровной, белой, плоской кушетке, одна из сторон которой упиралась в неширокую, подпирающую свод, трубу (механическое устройство для обследования существ), Есислава сглотнула голубую облатку, содержащую сильнодействующий яд, останавливающий работу сердца.
И тогда я вовсе рассердился…
Ни на гипоцентавра подавшего ей яд, ни на Небо или Отца, а на себя. Так глупо распорядившегося этой короткой жизнью, так и не сумевшего создать голос, а значит сказать все то, что волновало и тревожило.
Глава семнадцатая
Раздражение.
Оно владело мной все время, поколь я летал в атмосфере Земли, газовой оболочке, мироколице, колоземице, кругоземице коя вращается вместе с планетой, аки единое целое.
Посему весь срок того движения, когда я ожидал толчка в виде разрешения начать отыскивать плоть на Земле, старался скинуть с себя приставленный, прицепленный ко мне нимб, неприятную на вид золотую пушинку, обладающую возможностями увеличиваться и уменьшаться в размерах, вместе с моим ростом. Сие было похожее на пух осокори устройство, где махунечкие волоски, собранные меж собой, несли на своих остриях радужно переливающиеся крупинки, антенны, оные преобразовывая энергию волн, отраженную от моего сияющего естества, передавали информацию прямо на Родителя. Почему-то именно на нимб я направил все свое раздражение, а значит и силы. Пропустив и само разрешение на вселение и не раз присланные Родителем указания заняться поиском плоти и более мягкие "успокоиться".
Я и успокоился токмо после того, как Родитель прислал ко мне Гамаюн-Вихо. Это была хоть и волнительная, но вельми приятная встреча.
Мой полет был в тот раз не столь стремителен, ибо почасту оборачиваясь, я пытался скинуть с себя таковой раздражающий меня нимб. И в такие моменты не только тряс своим значительно удлинившимся хвостиком, но и в целом всем естеством. Наверно стоит заметить, что я не только приобрел возможность говорить, но и остатки накопленного мозгом Есиславы, кою содеял еще одной гранью, распределил на собственное естество. И посему значительно вырос. Помимо этого я образовал выступ в виде округлой головы, долгий хвост, зачаточные конечности (на обобщенно также удлинившемся туловище) в грядущем кои исполняли бы роль рук.
На одном из особо крутых, изредка проделываемых мной поворотов, я узрел недвижно висящего василиска и восседающего на нем сверху Гамаюн-Вихо. Вельми плоское, хотя и широкое тело василиска, покрытое короткими трубчатыми жгутиками с тупой округлой мордой и заостренным концом выглядело столь прозрачно, что чрез него просматривались курящиеся атмосферные газы. Здесь, в мироколице, цветом своим соответствующие серо-белым испарениям.
Я сразу узнал саиба племени вещих птиц гамаюн серебряной рати по его отличительной веретенообразной форме туловища и голове, в размерах соответствующей трети всего роста существа, сверху прикрытой панцирем. Тот панцирь также покрывал и спину создания, а темно-коричневый его щетинистый покров, имел светлый тон на груди.
Голова Гамаюн-Вихо, как и его лицо и два огромных глаза неотрывно смотрели в мою сторону, а длинные усы-антенны были подняты кверху. Руки саиба гамаюнов ноне завершались перстами с присосками на концах, которые прямо-таки напрочь всосались в плоть василиска, а гибкие ноги, свернутые в рулоны покоились во впадинке, не менее плотно к панцирю были прижаты и крылья. Так, что глянув на Гамаюн-Вихо, я сразу сообразил, что он только днесь прибыл из Отческих недр.
Я подлетел почитай впритык к нему и огляделся, на удивление не приметив иных гамаюнов, а после, абы похвалиться новыми своими способностями, негромко молвил:
- Здравствуй, Гамаюн-Вихо. Очень рад тебе.
В черных фасеточных глазах саиба гамаюнов, точно сложенных из сотен срезанных наискось залащенных граней мгновенно отразилось мое сияющее тело и единожды просквозило изумление.
- Вы говорите, саиб лучица? - не меньшим удивлением наполнился и его высокий, звонкий голос пытающийся, кажется, разорвать мой слух.
- Как видишь, говорю, - довольно откликнулся я, инолды, правда, мои слова вылетали более гулко. Ибо я еще не научился толком говорить.
- Эм! саиб лучица, определенно, вы поразите своими способностями не меня одного, - мягко и много ниже произнес Гамаюн-Вихо.
А я подумал, что саиб гамаюнов серебряной рати, также как Кали-Даруга, почасту используют в речи особый звук: "ЭМ!"
И почему-то почудилось, что сей звук, как-то по- особенному резонирует с моим сиянием, особым колебанием отражаясь не в столько божественном, сколько в человеческом, ноне составляющем меня. Этот звук, как и "Ом" демоницы, обладал характерным звучанием, и я его не раз слышал в колоземице. Я его слышал еще раньше… раньше… будучи в состоянии той самой темной материи. Может, потому как данный звук был родственен тому чуждому геному пришедшему во Всевышнего? А может, потому как данный звук наполняет и соседние Вселенные, являясь нечто большим, чем просто колебанием среды, а так-таки выступает общим единичным кодом в их структурных связях?
- Одначе, я ноне прибыл сюда по указанию Родителя, чтобы определить ваше состояние. И узнать причину вашего не желания искать плоть, - продолжил свои толкования Гамаюн-Вихо и легохонько повел в сторону руки, с тем незамедлительно развернув василиска так, абы я не улетел. - Родитель встревожен вашим напряжением, и раздражением. И опасаясь повторения болезни, прислал меня, чтобы я сумел выяснить причину вашего постоянного беспокойства, саиб лучица.
- Со мной все благополучно, просто мне не по нраву этот нимб, все время тянущий меня в сторону, - отозвался я, и слегка подался вверх. - Нимб и есть причина моего раздражения.
- Эм! саиб лучица, - показалось, Гамаюн-Вихо мне не поверил, уж так его обращение прозвучало обеспокоенно. - Если ваше напряжение связано всего-навсе с нимбом, то не стоит обращать на него ваше внимание. И надобно поторопиться с вселением. Вы пропустили уже и так все возможные сроки вселения. А нимб, он служит для контроля вашего состояния, призван докладывать Родителю о проблемах возникающих. Не стоит его пытаться снять, тем паче это невозможно, ибо его установил мой Творец. Вам же Родитель велел передать, чтобы вы успокоились и занялись поиском плоти. Так как коль вы в ближайшие свати не найдете плоть, Он пришлет меня и иных гамаюнов. Абы мы изъяли вас и доставили на взращивание в Березань Отческих недр. Более вами Родитель рисковать не станет. Не вами, не вашим бесценным здоровьем.
- Свати? - повторил я, и туго дернул хвостиком… точно нимб и впрямь, сдавливая, не давал развиваться моему естеству. - Хорошо, я найду плоть…
Я резко воспорил вверх, и зависнув над саибом гамаюнов так, что ему пришлось вскинуть выспрь голову, достаточно громко молвил:
- А тебе? Тебе, Гамаюн-Вихо, возвращено право видеть моего Отца, и жить в своем племени.
Саиб гамаюнов порывисто кивнул… И нежданно в его фасеточных глазах зараз отразилась зала пагоды моего Творца, его деревянный трон с высокой резной спинкой, также как и широкие облокотницы по краю инкрустированные серебряными вставками и черными крупными жемчужинами. Он восседал в нем в серебристом сакхи и своем венце, где в навершие устало зарилась на происходящее округ нее черная змея.
И я махом ощутил мощную смурь… Тоску, однозначно, присланную мне Отцом, точнее явленную отображением которое, або на меня повлиять, передал Родитель.
И тотчас я дернулся вперед, напоследок оглянувшись и кивнув головой саибу гамаюнов. Я не стал, однако, тянуть с вселением…
Я, конечно, и дотоль иноредь облетал потомков Есиславы, но нынче обратившись в искру понесся вниз к Земле. Не то, чтобы я боялся быть изъятым с Земли, просто очень… не выносимо сильно захотел увидеть моего Отца.
Мгновением, что было прописано, я промелькнул по неким потомкам моей одной грани и заприметил одного из них, кто днесь мог подойти.
Ребенок…
Однозначно ребенок, ибо я и не думал утруждать себя вселение во чрево матери. Так, вот ребенок имел достаточно большой объем мозга. Я вновь покинул помещение, где он жил, и, вылетев из жилища, принял свой образ…
Еще миг стремительного полета и я со всей мощи дернул своим хвостиком, одновременно, ударив по нему текущей по мне клинописью. Нимб, гулко крякнув, разломился надвое и отпал, мельчайшими горящими капельками. А я воодушевленный произведенным действом немедля направился к ребенку, которому, очевидно, было чуть меньше одной шестой асти, или по земным меркам, оные ввели вследствие гибели спутника Луны и изменения траектории движения Месяца, гипоцентавры, семь с половиной месяцев.
Обратившись в искру, я мгновенно проник в нос ребенка, и по вже изведанному, скорее даже, хоженому пути попал в черепную коробку. Лишь там приняв свой истинный облик и намотавшись вокруг мозга. Еще малость я зарился на искру, что сияла в недрах пористого вещества густо розового цвета, испещренного многочисленными разветвленными сосудами. Это была рдяно-золотая искра, с тончайшими четырьмя лучиками, имеющими золотые переливы, и я сразу понял, что ту искру когда-то пожертвовал для человечества Дивный.
Почему понял? Потому как она в своем сиянии обладала не просто золотым, а золото-красным светом. Все же нельзя забывать, что Дивный должен был стать Творцом не белых людей, а краснокожих. Я внимательно всмотрелся в эту сияющую, махонькую, газовую звезду, где, как и у всего идентичного, наблюдались особые отличительные признаки или параметры, а после отворил рот и проглотил искру. Конечно, сие не обязательно было делать. Обобщенно это не прописывали в лучицах. Такое действо необходимостью выступало только в первой плоти и то не всегда.
Зачем же я сделал это? Да, просто так. Або вершил и допрежь… Чего же, право слово, изменять своим привычкам.
Впрочем, я, похоже, при проникновение в плоть (кстати, плоть мальчика) был слишком взбудоражен и несколько ему так навредил. И ребенок получил ожог слизистой носа, кожи в подносовой выемке, хорошо, что не пострадал мозг. Ибо немного погодя я понял, что здоровье мальчика желает лучшего… верно много лучшего.
Тем не менее, на тот момент, я не стал обдумывать свой стремительный выбор, а отключился.
Еще бы, так долго летал в мироколице без отдыха, пора и набраться сил.
Подключался, я большую часть первых лет взросления Яробора не часто. Вероятно, я и впрямь вельми утомился, одначе, даже в те короткие фрагменты своего бодрствования приметил странность…
Такое ощущение, что меня хоронились…
Смешно, в самом деле. Неужели они, мои братья, Родитель думали, что я не замечал сначала лебединую деву, прицепленную к мальчику, которую не резким однократным зовом вывел из строя, а потом Бабая?
Удивительное существо Бабай, было первым творением моего старшего брата Темряя, которое, они созидали вместе с Мором. Ибо биологической основой сих созданий служили растения. Посему внешне существа походили на деревянный чурбан.
Бабая… только не Бабая Умного, которого поселили в избе присматривать за мальчиком, а иного, любимца Темряя, Бабая Шустрого, я видел в зале пагоды. И был поражен не только чудным его обликом, но и вельми умным речами. Брат нарочно привел его тогда ко мне, понеже было с кем потолковать, когда Отец оказывался занятым. Просто я утомлял, и это в лучшем понимании сего слова, всех обок меня своей любознательностью. А Бабай Шустрый мог говорить бесконечно долго, в частности рассказывая о своей планете в Северном Венце, где проживало его поколь не многочисленное племя… Планете, большую часть которой населяли удивительные растения, первые растения каковые в свое время, опробовая собственные силы, творил Мор.
Совсем малого росточка Бабай имел три образа и три, резных лика, напоминающих черты лица Темряя с длинным, мясистым носом, толстыми губами и выступающими вперед миндалевидной формой глазами, с усами и бородой. У Бабая были даже деревянные волосы, переплетенные с соседними волосками прилегающего к ним образа.
Эти существа по необходимости могли стать недвижно-окаменевшими, сливающимися обликом с обстановкой, впрочем, чрез морг оказывались вновь поворотливыми, юркими и даже гибкими. Або прячущиеся в глади деревянного тельца три короткие руки, с кистью и перстами, и две плотные ножки, повторяющие божественные стопы, с пятью пальцами поросшими пучками черной шерсти, по необходимости разком появлялись. Шесть глаз Бабая, попеременно вспыхивающие белыми, серебристыми огнями, не имели радужки и зрачка и были наполнены одной переливающейся, меняющей расцветку склерой. Они не только держали под наблюдением все пространство вкруг себя, подмечая происходящее и мгновенно передавая информацию на хозяина, но и умели внушить человеку страх или полное свое отсутствие.
Бабая Умного я увидел сразу, как только с мальчика ночью сняли погибшую лебединую деву, которую уничтожил мой однократный зов. Хотя и в тот раз, и в последующие, я действовал достаточно мягко, неизменно обволакивая сам мозг, скрывая под собственным сиянием и выбрасывая прицельно на маковку зов, да требуя в нем встречи с Отцом.
Ведь, в конце концов, лишь ради этой встречи и смури, что всегда и в кругоземице Земли давила на меня я так скоро вселился. Мог наверно не торопится, упрекая себя, говорил я. И найти более крепкую плоть, да более достойных людей, оные не плетут про моего Творца всякую всячину.
Эту всячину я с трудом выслушивал, будучи в плоти Еси. Но теперь, когда слышал, что Перший был правителем Пекола, где обитают после смерти злобные души. Был тьмой и Богом холода, уничтожения, смерти, зла, любого безумия и воплощением всего плохого, черного наполняющего людские тела и души. И вовсе, начинал негодовать. Ибо не мог и не хотел того слушать, жаждая возмутиться. Желая повлиять и на тех, кто приглядывал за мной, чтобы в итоге они забрали из сего безумия. Интересно и, как я не приметил этих верований внутри мозга родителей Яробора. Поелику при выборе плоти ориентировался только тем, что оба родителя мальчика искры, а его отец ближайший потомок Есиславы.
Когда мальчику исполнилось года три с половиной к нему приставили Лег-хранителя, а Бабая Умного изъяли. А я и дотоль влияющий на мозг, немного на него надавил. Точней создал один из сосудов меж мной и им, да пустил туда самую толику клинописи. Правда, совсем чуть-чуть. Малешенько поторопив развитие мозга и возможность говорить осмысленно, четко. Приставленный к мальчику Лег-хранитель работал очень тихо, но я пытался показать существам, находящимся обок меня, что приметил его появление. Посему мягко выбрасывал свое сияние сквозь стенки черепа, и, воздействуя на плоть, заставлял ее теребить правое ушко. Не столько стараясь сорвать Лег-хранителя, сколько указать, что все вижу.
Глава восемнадцатая
Мальчик рос в хоронящейся в глубинах лесов общине, величающейся лесики, хотя, определенно, эти люди вели свой род от къметинцев - дарицев. Их течение веры, старой веры, все еще помнило имена истинных создателей, обаче знания в процессе времени стали наглядно исковерканными. Впрочем Небо, был у них Творцом Солнечной системы, а Дажба - Дедом Создателем. И даже хранилось понимание того, что породил Небо и Першего Родитель. Впрочем, не было и намека на то, что эти Боги братья, братья-близнецы. Вспять тому они слыли противниками, а Перший выступал врагом всего светлого, самого света и добра.
Тем не менее, мне все же повезло, ибо таким рывком… рывком выбора, ноне столь необдуманного, я мог попасть и вовсе в "дурные руки". Вернее в иную "дурную" плоть, оная жила по верованиям, называемым ашерскими, и занималась тем, что искореняла все противное их главному божеству Ашере. К противному, в первый черед, и относились несогласные лесики, люди не принявшие искусственно созданного, уже самими власть имущими, ашерского божества, и традиций основой которой, не ошибусь коли скажу, стали извращенные верования обобщенно дарицев.
Потому ноне отец мальчика Твердолик Борзята и ближайшие его люди, сродники жили в лесах, далеко от градов и поселений, где навязываемая мечом и угнетением, в правление вступала ашерская религия. Межрелигиозные войны в части света величаемого Старый Мир, о том рассказывали мальчику старшие, до сих пор не прекращались и сами лесики понимали, что гибель их веры есть дело времени. Однако продолжали верить в то, что было близко им, что казалось им правильным.
Впрочем, что по большей частью раздражало меня…
И я, воздействуя на мозг подрастающего Яробора, заставлял не только его думать, но и говорить… оспаривать… Я уже властвовал самим мозгом и в целом плотью, так-таки не наращивая сосуды меж нами, в том не имелось нужды. Просто я днесь стал таким мощным, что без особого труда подчинил себе Яробора. Подчинил, правил, указывал и все это несмотря на напряжение, досель властвующее во мне и иноредь отключающее как-то вовсе невпопад.
Мальчик рос физически слабым, тем не менее, я компенсировал это развитием его мозга. И он отличался особой любознательностью, цепкостью ума и памятью. Я подсказывал ему вопросы, формировал его ответы и выводы, которые он направлял к взрослым, вызывая в них, неприкрытые сомнения, волнения, а порой и страх.
- Почему, - говорил мальчик, уже воспринятое от меня и переработанное. - Мы лесики считаем ночь и тьму противными дню и свету, не кажется ли вам, что это две друг друга наполняющие сути. Являющиеся братьями… братьями - близнецами. Одновременно одинаковыми и меж тем имеющими присущие только им особые качества и признаки.
Яробор вводил старших в тревоги, оные возникают всяк раз, когда дитя оказывается много мудрее, именно мудрее старших. Он вызывал в глазах сверстников трепет, каковой право молвить, с возрастом превратился в недопонимание.
Еще не раз были озвучены нами разнообразные нестыковки в верованиях лесиков, их явная ущербность аль лишь глупость. Впрочем, с течением времени я несколько так обвыкся к этим людям. Меня привлекало в них хотя бы то, что в мозгу лесиков сияли ярчайшие звезды, когда-то давшие ход данным жизням. Токмо изредка там можно было узреть переливающимися боками планеты: блекло-голубые, мрачно-красные, молочно-серебристые. Увы! даже средь этих людей, и не только, верно, лесиков сутью мозга становились вже зачастую планеты…
Лесики, хоть и значительно отступили от первоначальных верований дарованных им Дажбой, предоставленных позднее гипоцентаврами, с тем обаче сберегли в себе духовное начало лучшего, в божеском понимании. Проживая обок с природой они наполняли свои жизни теплотой к земле, лесам, зверью и в целом мирозданью. Простота их быта, забота и любовь к сродникам, общинникам дарила чистоту взглядов и уважение ко всему, что жило, обитало подле. Такие люди, как лесики были, определенно, последним духовным оплотом Старого Мира, и возможно берегли саму сущность счастья… счастья от какового человек, похоже, сам всегда отказывался, отворачивался, и чаще всего уничтожал его собственными руками.