* * *
Мое обучение по дороге на Марс показалось мне теперь детской забавой. Ролью я уже, в основном, овладел, и пока корабль шел к Новой Батавии, трудился до седьмого пота. Нужно было восполнить пробелы в знаниях и подготовиться играть роль Бонфорта в любой обстановке. На императорских приемах в Новой Батавии можно столкнуться с сотнями и даже тысячами людей. Родж собирался по возможности оградить меня от незапланированных встреч – их приходится избегать любому известному человеку, но тем не менее совсем избежать нельзя – популярность есть популярность, и никуда от нее не денешься.
Подобные танцы на канате делал возможными лишь ферли-хран Бонфорта – похоже, лучший из когда-либо создававшихся. Ферли был политическим представителем Эйзенхауэра еще в двадцатом веке, если не ошибаюсь. Разработанный им способ личного общения политиков с целой кучей народу был так же революционен, как изобретенное немцами планирование боевых действий. Но я ни о чем таком даже не слыхал, пока Пенни не продемонстрировала мне ферли-хран Бонфорта.
В нем не было ничего, кроме людей. Да и во всем искусстве политики нет ничего, кроме людей. И хранилище это содержало сведения о каждом, или почти каждом из тех тысяч и тысяч, с которыми Бонфорт лично встречался на своем долгом пути наверх. В каждом досье было аккуратно уложено все, что Бонфорт узнал о человеке от него лично. Абсолютно все – любая мелочь, ведь как раз мелочи жизни мы ценим больше всего. Имена, прозвища жены, детей, домашней живности; увлечения, гастрономические пристрастия, убеждения, странности и все такое. Затем обязательно следовала дата, место встречи и заметки о всех последующих встречах и разговорах Бонфорта с данным лицом.
Иногда прилагались и фото. Здесь не могло быть фактов "незначительных" – значение имело все. Ведь, исследуя эту информацию, я изучал самого Бонфорта! Количество подробностей зависело от политической значимости данного лица. Порой они составляли самые настоящие биографии в тысячу и даже больше слов.
Бонфорт и Пенни всегда носили с собой мини-диктофоны, работавшие от тепла тела. Как только представлялась возможность, он надиктовывал впечатления на пленку – в комнатах отдыха, по дороге – всюду, где оставался один. Если с ним была Пенни, записывали на ее диктофон, вмонтированный в корпус наручных часов. Пенни даже не приходилось переписывать или микрофильмировать данные – две девицы Джимми Вашингтона и так почти ничего не делали.
Когда Пенни показала мне ферли-хран целиком – а он был и вправду велик; в каждой кассете умещалось по десять тысяч слов – и сказала, что все это – сведения о знакомых мистера Бонфорта, я застонал. Верней, издал нечто среднее между стоном и воплем, чувства мои это выразило как нельзя лучше:
– Господи помилуй, малыш! Я же говорил, что такая работа – не для человека! Ведь жизни не хватит – все это запомнить!
– Конечно, не хватит!
– Но ты же только что сказала: все это – друзья и знакомые мистера Бонфорта!
– Не совсем. Я говорила: это то, что он хотел бы о них помнить. Хранилище нужно именно потому, что запомнить все невозможно. Не беспокойтесь, шеф, вам вообще не придется ничего запоминать. Я просто хотела показать вам, насколько полезен ферли-хран. Моя работа – следить за тем, чтобы у него перед встречей с кем-либо оставалась пара минут на просмотр досье. Будет нужно – я и вам подберу что требуется.
Пенни наугад выбрала кассету и вставила ее в проектор. Досье, кажется, содержало сведения о некоем мистере Сондерсе из Претории, Южная Африка. Бульдог по кличке Снаффлз Буллибой; несколько неинтересных разновеликих отпрысков; в виски-сода выжимает лимон.
– Пенни, вы действительно хотите сказать, что мистер Бонфорт искренне желал бы помнить все эти мелочи?! По-моему, слишком уж похоже на надувательство.
Вместо достойного отпора святотатцу последовал кивок:
– Я раньше тоже так думала. Но, шеф, посмотрите на это несколько иначе. Вы записывали когда-нибудь телефоны своих друзей?
– Ну конечно!
– Разве это – надувательство? Разве они так мало заботят вас, что вы не в состоянии запомнить их номера? Может, вы извиняетесь перед ними за это?!
– Ох, ладно, ладно! Сдаюсь. Убедила.
– Он рад был бы все это помнить, если б мог. А раз уж не может, ферли-хран – не большее надувательство, чем запись в блокноте о дне рождения друга. Он, по сути, и есть гигантский блокнот, в котором записано все. Вот вам приходилось когда-нибудь встречаться с действительно важными персонами?
Я напряг память. Великих артистов она явно не принимала в расчет – хорошо, если вообще знала, что такие бывают…
– Встречался однажды с президентом Уорфилдом. Мне тогда лет десять или одиннадцать было.
– А подробности помните?
– Ну конечно! Он спросил: "Как тебя угораздило сломать руку, сынок?". Я ответил: "С велика упал, сэр!", а он сказал: "Я тоже раз так падал, только сломал ключицу".
– А как по-вашему, если б он был жив – помнил бы ваш разговор?
– Нет, конечно!
– Почему же, вполне мог! Скорее всего, у него было на вас досье. Их и на детей заводят – ведь дети растут и становятся взрослыми. Дело в том, что люди такого уровня встречаются с огромным количеством народа! Они просто не в силах запомнить всех. Но каждый помнит свою встречу с выдающимся человеком! Во всех подробностях, потому что для любого самая важная персона – он сам. Ни один политик никогда об этом не забывает, и потому просто необходимо иметь возможность помнить каждого так же подробно, как тот – его, это всего лишь – проявление дружелюбия, вежливости и теплоты. На них держится все; по крайней мере, в политике.
Я попросил ферли-досье короля Виллема. Сведения были скудноваты, что меня попервости напугало. Затем я подумал, что Бонфорт мог и не знать Виллема так уж близко, он ведь, небось, встречался с ним лишь на нескольких официальных приемах. Премьер-министром он был еще при старом императоре – Фредерике. Никаких биографических подробностей не было, лишь приписка: Смотри "Дом Оранских". Смотреть я не стал – просто некогда было залезать в дебри многословия имперской и доимперской истории; да и в школе я по ней никогда не имел меньше "почти отлично". Интерес представляло лишь то, чего об императоре никто не знал, кроме Бонфорта…
Тут меня осенило: ферли-хран наверняка содержит сведения обо всех обитателях "Тома Пейна", они ведь, как-никак: А) люди; Б) с которыми встречался Бонфорт.
Я спросил об этом Пенни. Она слегка удивилась, но затем настала моя очередь удивляться: оказалось, на борту "Тома Пейна" целых шесть депутатов Великой Ассамблеи! Конечно, Родж Клифтон и сам мистер Бонфорт; но, едва заглянув в досье Дэка, я прочел: Бродбент, Дарий К. Достопочтенный; депутат ВА от лиги Вольных Странников, Высшая Палата. Далее указывалось, что он имеет степень доктора философии (физика), девять лет назад выиграл первенство Империи по стрельбе из пистолета, а также опубликовал три тома стихов под псевдонимом Эйси Уилрайт. После этого я зарекся на будущее судить о людях только по внешности.
Еще там присутствовало замечание, небрежно начертанное от руки: Весьма нравится женщинам – и наоборот.
Пенни и доктор Чапек тоже оказались депутатами и членами Высшей Палаты. И даже Джимми Вашингтон – от какого-то "тихого" избирательного округа. Несколько позже я выяснил – вышло, что представлял он Лапландию, со всеми тамошними оленями и, конечно же, Санта-Клаусом.
Еще он имел духовный сан – в некоей Первобиблейской Истинной Церкви Святого Духа; я о такой никогда не слыхал, но весь облик его подходил для этого как нельзя лучше.
С особым удовольствием я смотрел досье Пенни: Достопочтенная мисс Пенелопа Таллиаферро Рассел, магистр административного управления (Джорджтаун), бакалавр искусств (Уэлсли). Ну, это было неудивительно. Она представляла неорганизованных университетских дам – как я теперь понимал, еще один "тихий" округ, ведь из них пять против одной – экспансионистки. Дальше шли номера ее перчаток и всего остального, излюбленные цвета (кстати, насчет одежды я мог бы ей кое-что присоветовать), любимые духи ("Вожделение джунглей", конечно) и куча других мелочей самого безобидного свойства. Был и "комментарий": "Обостренное чувство справедливости; к точным наукам неспособна; гордится своим чувством юмора, коего начисто лишена; соблюдает диету, но при виде засахаренных вишен тотчас о ней забывает; комплекс ответственности за все сущее; обожает печатное слово в любой форме."
Ниже – приписка рукой Бонфорта: "Ух, Хохолок! Я же вижу – опять нос суешь!"
Возвращая ей все обратно, я спросил, читала ли Пенни свое досье. Она посоветовала мне не лезть не в свои дела! Потом покраснела и извинилась.
* * *
Львиную долю времени отнимали репетиции, а что оставалось – шло на поддержку и уточнение внешности. Я добавил недостающие родинки, кропотливо наводил морщинки, сверял оттенок "полупрозрачного" по колориметру и укладывал электрощеткой остатки волос. Сложновато потом будет вернуть прежний вид, но надежность грима того стоит. Даже ацетоном не смыть, не говоря уж о всяких там салфетках и носовых платках. Я и шрам на "нужную" ногу нанес, по фото из истории болезни, что мне дал Чапек. Если б у Бонфорта была жена, или, скажем, любовница, она вряд ли смогла бы наверняка сказать, кто же из нас – настоящий. Повозиться, конечно, пришлось, зато о гриме можно было больше не заботиться и заниматься другими не менее важными делами.
Почти весь перелет я старался вникнуть в то, о чем думал Бонфорт, во что он верил – то есть, в политику Партии Экспансионистов. Да он, можно сказать, сам был Партией Экспансионистов! Не просто выдающимся ее деятелем, но – основоположником и духовным отцом. На заре существования партия была лишь движением "Наша Ноша" – сущим винегретом из самых разноцветных группировок, объединенных одним пониманием того, что "государственные границы" в космосе очень скоро станут весьма щекотливым вопросом для будущности всего человечества. Бонфорт четко определил курс и партийную этику; он заявил, что свобода и равноправие важнее даже флага Империи и не уставал повторять, что человечество не должно забывать об ошибках европейцев в Азии и Африке.
Но одной вещью я был просто ошарашен: оказывается, на первых порах Партия Экспансионистов в точности повторяла политику сегодняшней ПЧ! Я в таких вещах ничего не понимаю; мне и невдомек было, что политика партии с возрастом меняется зачастую сильнее, чем люди, – до полной неузнаваемости! Правда, краем уха я слыхал, будто Партия Человечества начиналась, как ответвление движения Экспансионистов, но никогда над этим не раздумывал. Однако, по зрелом размышлении, это неизбежно. Недальновидные течения затерялись со временем в недрах Истории, когда не смогли больше выдвигать достойных кандидатов, и единственное, шедшее по верному пути, просто обязано было разделиться на два потока…
Извините, отвлекся. Так вот, мое политическое образование не развивалось так же последовательно. Почина ради я старался лишь усвоить побольше выражений и фраз Бонфорта. По дороге на Марс я занимался, по существу, тем же, но тогда я усваивал, как он говорит, а теперь – что.
Бонфорт принадлежал к ораторам классической школы, но в споре отпускал иногда замечания – ядовитее купороса. Вот, например, выступление в Новом Париже; это когда поднялся гвалт вокруг договора с Гнездами Марса – так называемого Соглашения Тихо. Бонфорту удалось тогда провести его через ВА, но обстановка так обострилась, что вотум доверия был проигран и кресло премьер-министра пришлось освободить. Но как бы то ни было, Кирога не осмелился впоследствии денонсировать договор!
Речь ту я слушал с особым интересом – Соглашение Тихо в свое время сильно раздражало меня. Мысль о том, что марсиане должны пользоваться на Земле теми же правами, что и люди на Марсе, была для меня совершеннейшей чушью – до визита в Гнездо Кккаха.
Бонфорт на экране раздраженно гудел:
– Мой почтенный оппонент, возможно, знает, что девиз так называемой Партии Человечества – Да будут люди править людьми во имя людей! – не что иное, как бессмертные слова Линкольна, переиначенные для нужд современности. Но он явно не видит того, что – хоть голос и остается голосом Авраама – рука оказывается рукой Ку-Клукс-Клана! Ведь истинное значение этого, на первый взгляд невинного, лозунга – Да будут люди править везде и всеми во имя превилегированной верхушки!
Но, возразит мой почтенный оппонент, сам Бог велел человеку нести по Галактике светоч знания и осчастливить тамошних дикарей благами нашей цивилизации! Нет! Это, знаете ли, социологическая школа дядюшки Римуса: Холосый чехномазий петь о бозественном, а ста'ый Масса всем таким любить"! Весьма умилительная картинка, только жаль – рама маловата! Не уместились в ней ни кнут, ни колодки, ни лицевой счет "старого Массы"!
Я понял, что становлюсь если и не экспансионистом, то на худой конец – бонфортистом. Не то, чтобы он брал логикой – на мой взгляд, как раз логики ему порой недоставало – мое сознание настроено было на восприятие. Я очень хотел понять суть его убежденности и проникнуться его мыслями так, чтобы готовая фраза, едва понадобится, сама слетала с языка.
Без сомнения, Бонфорт четко знает, чего хочет и – что встречается очень редко – почему хочет именно этого. Сей факт невольно производил громадное впечатление и побуждал к анализу собственных жизненных ценностей. Во что же я верю и чем живу?
Конечно же, делом своим! Я родился и вырос актером, я любил сцену, я отдавал ей все, что имел, – и нечего там хихикать! Кроме того, театр – это все, что я знаю и чем могу заработать на жизнь. Чего вам еще?
Формальные этические учения никогда не привлекали меня. Возможность ознакомиться с ними я имел – публичные библиотеки суть неплохой способ провести время для актера с тощим кошельком. Но вскоре до меня дошло, что все они в смысле витаминов бедны, как тещин поцелуй. Дай любому "философу" вдоволь бумаги да времени – он тебе что угодно разложит по полочкам и базу подведет.
Ну, а нравоучительные детские книжонки я отроду презирал. Львиная доля их – откровенный треп, а те немногие, что имеют хоть какой-то смысл, сводятся к провозглашению священной истины: "правильный" ребенок не должен тревожить маму по ночам, а "правильный" мужчина должен неустанно пополнять свой лицевой счет и успевать вовремя стереть пушок с рыльца! Благодарю покорно!
Однако даже собачья стая имеет свои правила и обычаи. А я? Чем я руководствуюсь – или хотел бы руководствоваться – в собственной жизни?
Что бы ни случилось – играй до конца! В это я всегда свято верил и жил именно так. Но почему обязательно – играй? Некоторые пьесы иначе как отвратительными не назовешь! А вот почему. Ты уже дал согласие участвовать в ней и знал, на что идешь. А публика – чем виновата? Она платила за билеты, и теперь вправе требовать того, на что ты способен! Ты обязан ей этим! Обязан. Как и менеджеру, и режиссеру, и рабочим сцены, и остальным членам труппы. Как и своим наставникам, настоящим и тем, уходящим в глубь веков, к театрам под открытым небом и с каменными скамьями; и даже древним сказителям с базарных площадей! Noblesse oblige.
По-моему, эта заповедь приемлема к любому ремеслу. Око за око. Строй по отвесу и ватерпасу. Клятва Гиппократа. Не подводи команду. По работе и плата. Эти вещи не нуждаются в доказательстве! Они всегда были квинтэссенцией жизни, прошли через эпохи и достигнут звезд.
И я осознал вдруг, к чему стремится Бонфорт! Если вообще есть в природе нравственные ценности, не тускнеющие от времени и расстояний, то истинны они и для людей, и для марсиан! И будут истинными на любой планете любой звезды! Люди никогда не покорят Вселенную, не руководствуясь ими, – ведь иначе любая превосходящая раса сможет обвинить их в фарисействе!
Условие экспансии – нравственность. Слабого – задави, падающего – толкни – слишком узкая философия для необъятной шири Космоса.
Однако Бонфорт вовсе не был сюсюкающим апологетом розовых очков!
– Я не пацифист, – говорил он. – Пацифизм – учение весьма неприглядного свойства. Оно – для любителей пользоваться благами общества на дармовщинку; да еще потребовать в награду за свои грязные игрища нимба на макушку! Господин спикер, жизнь – для тех, кто не боится ее потерять! Этот билль должен пройти.
С этими словами он встал и перешел в другую половину зала – в знак поддержки военных приготовлений, отвергнутых общим собранием его партии.
Или вот:
– Делайте выбор! Всегда делайте свой выбор! Не беда, коль ошибетесь порой, – кто боится сделать выбор, тот неправ всегда! И к черту трусливых зайцев, дрожащих перед необходимостью выбирать самим! Встанем, друзья, сосчитаем, сколько нас.
Это было закрытое совещание, но Пенни записала все на свой диктофон, а Бонфорт – сохранил. Он здорово чувствовал ответственность перед Историей и хранил записи. И хорошо – иначе с чем бы я сейчас работал?
Я понял: Бонфорт и я – одной крови, и был искренне рад этому. Он – личность. Я мог гордиться этой ролью.
Насколько помню, я ни минуты не спал с тех пор, как пообещал Пенни провести аудиенцию с императором, если Бонфорт не поправится к сроку. Нет, вообще-то я собирался спать – не дело выходить на сцену с опухшей физиономией, – но потом так увлекся работой, а у Бонфорта в загашнике было столько словесных пилюль самого острейшего свойства… Просто удивительно, сколько работы можно провернуть, действуя двадцать четыре часа в сутки, да еще если никто не мешает – напротив, помогут чем угодно, только попроси.
Но незадолго до посадки в Новой Батавии ко мне вошел док Чапек и сказал:
– Закатайте-ка левый рукав, юноша.
– Зачем?
– Затем, юноша, что мы не можем послать вас к императору шатающимся от утомления. После укола проспите до самой посадки, а уж тогда дадим вам стимулирующее.
– А… А он, по-вашему, не сможет?
Доктор Чапек молча ввел мне лекарство. Я хотел было досмотреть очередное выступление, но, похоже, заснул в следующую же секунду. И, мне показалось, тут же – услышал голос Дэка, настойчиво повторяющий:
– Вставайте, сэр, вставайте, пожалуйста! Мы – на космодроме Липперши!