Таким вот образом администрация Драматического склада только что достигла небывалого успеха в театре "Жимназ" с искусно перелицованной пьесой "Полусвет". Баронесса д'Анж стала наивной и неопытной молодой женщиной, которая чуть было не попала в сети Нанжака. Если бы не ее подруга, мадам де Жален, бывшая любовница Нанжака, его замысел удался бы. Сцена "с абрикосами" и картины жизни женатых мужчин, чьих жен никогда не было видно, вызвала бурный восторг публики.
Переделали также и пьесу под названием "Габриель", поскольку по непонятным причинам правительство решило пощадить адвокатских жен. Жюльен собирается навсегда покинуть семейный очаг и уйти к своей любовнице, но внезапно появляется его супруга Габриель и живописует картину последствий неверности своего мужа: бездомные скитания, скверное вино, влажные простыни. Супруг отказывается от преступного намерения и, побуждаемый высокой моралью, в финале восклицает: "О мать семейства! О, поэтичнейшее создание! Я обожаю тебя!"
Эта пьеса под названием "Жюльен" была даже отмечена премией Академии.
Постигая все премудрости грандиозного учреждения, Мишель все более чувствовал себя ничтожеством, но был обязан отработать жалованье и вскоре получил важное задание.
Ему предложили переделать пьесу Сарду "Наши близкие друзья".
Бедняга трудился до седьмого пота. Он хорошо представлял себе мадам Коссад, ее завистливых, эгоистичных развратниц-подруг и мог бы в крайнем случае заменить доктора Толозана на акушерку. В сцене же изнасилования мадам Морис вполне способна была сорвать сонетку в комнате мадам Коссад. Но как быть с развязкой пьесы? Что придумать? Как Мишель ни старался, он не мог вообразить, как эта пресловутая лиса может убить мадам Коссад!
В конце концов нашему совестливому герою пришлось отказаться от подобного замысла и признать свое поражение.
Директор, явно разочарованный, все же решил дать юноше еще один шанс - попытать свои силы в драме. Может, на этом поприще он чего-нибудь и достигнет!
Через две недели после определения в Большой драматический склад Мишель Дюфренуа уже перешел из Управления комедии в Управление драмы.
Управление драмой занималось большой исторической драмой и драмой современной.
В свою очередь, драма историческая включала два различных подразделения: одно, базирующееся на подлинной, серьезной истории, слово в слово заимствованной из авторитетных источников; другое - вдохновлявшееся источниками сомнительными, фальсифицированными, в точности следуя аксиоме известного драматурга девятнадцатого столетия: "Чтобы сделать историю, ее надо изнасиловать".
И действительно, было сделано множество детей, совершенно не похожих на мать!
Самые главные специалисты исторической драмы изобретали неожиданные ходы для развязки, и особенно для четвертого акта. Им передавали сырой текст, и они усердно его обрабатывали. Служащий, ответственный за центральный монолог, так называемый монолог примадонны, также занимал в администрации немалый пост.
Современная драма состояла из высокой и бытовой. Бывало, что оба жанра сливались воедино, и дирекция косо поглядывала на такой мезальянс, ибо тем самым нарушалась привычная специализация служащих и они могли докатиться до того, что начали бы вкладывать в уста денди выражения простолюдина. А это уже означало явное вмешательство в компетенцию экспертов по жаргону.
Определенные чиновники специализировались на кровавых эпизодах драмы: пытках, убийствах, отравлениях, изнасилованиях. Среди последних особо выделялся один, точно чувствовавший, в какой именно момент следует опустить занавес, ибо малейшее промедление - и актер, а то и актриса рисковали оказаться в весьма затруднительном положении.
Этот служащий, впрочем добрый малый лет пятидесяти, человек неоспоримых достоинств, добропорядочный отец семейства, зарабатывал до двадцати тысяч франков в месяц тем, что вот уже тридцать лет недрогнувшей рукой опускал занавес в сценах изнасилования.
Для начала Мишель Дюфренуа получил задание полностью переделать известную драму "Амазампо, или Открытие хинина", опубликованную в 1827 году.
Работа предстояла не из легких! Следовало сделать совершенно современную пьесу из давно забытого и весьма серьезного сочинения; открытие хинина было явно делом далекого прошлого. Чиновники, на которых возлагалась эта обязанность, пыхтели до седьмого пота, ибо драма пребывала в ужасающем состоянии: оттого что она долго пылилась на полках, эффекты поблекли, сюжетные нити прогнили, а основа рассыпалась на кусочки. Легче написать новую пьесу! Но администрация стояла на своем: правительство решило напомнить публике о важном открытии, ибо Париж периодически посещала эпидемия лихорадки. Значит, пьесу должно было переделать в духе времени.
И талантливым чиновникам удалось совершить сей подвиг! Однако Мишель к этому шедевру не имел ни малейшего отношения. Он не предложил ни одной идеи, не сумел воспользоваться предоставленной ему возможностью, и его никчемность стала очевидной. Приговор был суров: бездарен.
Тут же в дирекцию пошел рапорт, отнюдь не лестный для Мишеля, и после месячного пребывания в Управлении драмы он был понижен до третьего управления.
"Я ни на что не гожусь, - говорил себе молодой человек. - У меня нет ни воображения, ни остроты ума! Но, с другой стороны, что за дикая манера так работать над пьесой!"
Мишель был в отчаянии, он проклинал свое учреждение, вовсе не осознавая, что возникшая в прошлом веке практика соавторства уже содержала в зародыше всю структуру Драматического склада.
Это был коллективизм, доведенный до абсурда!
Итак, падение Мишеля из драмы в водевиль совершилось! В Управлении водевиля собрались самые бесшабашные весельчаки со всех сторон Франции. Ответственный за репризы состязался в остроумии с автором куплетов; отделом скабрезных шуточек и двусмысленных ситуаций руководил приятнейший молодой человек. А отдел каламбуров был просто неподражаем!
Кстати, действовало и центральное бюро по остротам, ведавшее пикантными репликами и прочими забавными несуразностями, удовлетворявшее запросы всех пяти управлений. Дирекция допускала повторное использование остроты лишь через полтора года со дня ее первого произнесения. По указанию администрации въедливо штудировались словари, откуда извлекались всевозможные фразы, галлицизмы, легко обыгрываемые слова с двойным смыслом. В отчете о последней инвентаризации Драматический склад зачислил себе в актив семьдесят пять тысяч каламбуров; из навязших в зубах шуточек четверть оказались совершенно свеженькими и, соответственно, были оценены гораздо дороже.
Благодаря такому умелому ведению дела, наличным резервам и рациональному разделению обязанностей, продукция Управления водевиля была выше всяческих похвал.
Когда стало известно, что Мишеля выставили из двух высших управлений, ему заботливо предоставили самую простую работу. От него не требовалось ни острот, ни новых идей. Ему выдали некую завязку, и надо было просто развить ее.
Речь шла об одноактной пьесе для театра "Пале-Руаяль". Основа ее сюжета была новым словом в театре и содержала массу беспроигрышных эффектов. Подобная ситуация в общих чертах уже была обрисована Л. Стерном в 73-й главе второй книги "Тристрам Шенди" в эпизоде с Футаториусом.
Само заглавие пьесы давало представление об интриге. Оно гласило: "А ну-ка застегни свои панталоны!"
Легко понять, сколь много можно извлечь из пикантного положения героя, забывшего управиться с непременной деталью мужского туалета. К нескрываемому ужасу друга, который должен представить его в великосветском салоне, к смущению хозяйки дома прибавьте умение актера заставить публику вздрогнуть при опасности в любую минуту… и наигранный испуг дам, которые… Несомненно, все предвещало грандиозный успех.
Ну а Мишель, столкнувшись с этим столь оригинальным решением, ужаснулся и разорвал врученный ему шедевр!
- О! - простонал он. - Я ни минуты не останусь в этой ужасной клоаке! Уж лучше умереть с голоду!
Он был прав! Но что ему оставалось? Неужели опускаться все ниже, до Управления классической и комической оперы! Сочинять бессмысленные стишки на потребу современных музыкантов! Он никогда не пошел бы на это!
Неужели все-таки ему придется докатиться до Управления ревю, феерий и официальных торжеств?
Но для этого следовало быть либо механиком, либо оформителем, а вовсе не драматургом, уметь придумать и соорудить новые декорации, и не более! В деле оформительства с помощью физики и механики добивались замечательных успехов. На сцену помещали огромные клумбы, естественные рощи, настоящие деревья, чьи корни надежно скрывались в невидимых ящиках; здесь воздвигались огромные каменные дома. Создавали даже иллюзию океана, заполняя бассейн настоящей морской водой, которую вечером на глазах у зрителей спускали, а на следующий день заливали снова.
Способен ли был Мишель даже вообразить нечто подобное? Мог ли он заставить публику в кассе театра расстаться с избытком монет, наполнявших ее карманы?
Нет! Сто раз нет!
Оставалось только одно - уйти!
Так он и сделал.
Глава XV
НИЩЕТА
Работа в Большом драматическом складе не принесла Мишелю ничего, кроме разочарования и глубокого отвращения. Однако в течение этих пяти мучительно долгих месяцев - с апреля по сентябрь - молодой человек не забывал ни о дядюшке Югнэне, ни о своем преподавателе Ришло.
Сколько чудных вечеров провел он либо у одного, либо у другого! С преподавателем он говорил о библиотекаре, а с библиотекарем - вовсе не о профессоре! Он заводил разговор о его внучке Люси, да еще с каким чувством, в каких восторженных выражениях!
- Даже незрячему видно, что ты влюблен! - сказал однажды Мишелю дядюшка Югнэн.
- Да, дядя, как безумный!
- Ты можешь ее любить как безумец, но жениться изволь как мудрец, когда…
- Когда же? - с трепетом спросил молодой человек.
- Когда ты встанешь на ноги! И постарайся если не для себя, то хотя бы ради нее!
Мишель ничего не ответил, глухая ярость душила его.
- А Люси любит тебя? - спросил однажды дядюшка Югнэн.
- Не знаю, - отозвался молодой человек. - К чему ей меня любить? Я ничем не заслужил ее любви.
В тот вечер, когда был задан этот вопрос, Мишель почувствовал себя самым несчастным человеком на свете.
Однако девушку нисколько не интересовало, есть ли у юноши положение в обществе или нет. Ее это не занимало вовсе. Она мало-помалу привыкала видеть Мишеля у себя в доме, слушать его, когда он приходил, ждать, когда его не было. Молодые люди болтали обо всем и ни о чем. Старики им не препятствовали. Да и зачем мешать влюбленным? Хотя сами влюбленные о любви не говорили, а больше размышляли о будущем. О настоящем Мишель не осмеливался даже подумать.
- В тот день, когда я вас полюблю… - повторял он.
И Люси, улавливая в этом полупризнании некий скрытый смысл, понимала, что не стоит подгонять время.
Зато теперь Мишель Дюфренуа был целиком во власти поэзии! Он знал, что его слушают, понимают, и самозабвенно изливал душу девушке! Возле нее он становился самим собой! Однако он не отважился посвятить ей ни строчки, ибо слишком любил ее! Он не улавливал связи между страстью и рифмой, не понимая, как можно собственные чувства подчинить требованиям стихосложения.
Однако, помимо воли Мишеля, его поэзия отражала самые сокровенные мысли; и когда он читал Люси свои стихи, а она слушала их, то ей казалось, что это она сама их сочинила, настолько созвучны были они ее потаенным чувствам.
Однажды вечером Мишель вдруг торжественно произнес:
- День приближается!
- Какой день? - спросила девушка.
- День, когда я полюблю вас.
- Ах! - вздохнула Люси.
И отныне время от времени он повторял:
- День приближается.
Наконец одним прекрасным августовским вечером Мишель взял Люси за руку и произнес:
- День настал!
- День, когда вы меня полюбите? - прошептала девушка.
- День, когда я вас полюбил, - признался Мишель.
Когда дядюшка Югнэн и господин Ришло заметили, что молодые люди перевернули главную страницу своего романа, они заявили:
- Ну хватит, дети мои! Пора браться за дело! А тебе, Мишель, теперь следует работать за двоих!
Вот и все поздравления по случаю помолвки.
Вполне понятно, что в такой ситуации Мишель предпочел не рассказывать о своих неприятностях. Если вдруг заходила речь о его делах в Большом драматическом складе, он отвечал уклончиво: в общем-то далеко от идеала, надо привыкнуть, но рано или поздно он привыкнет.
Старики большего и не требовали. Люси догадывалась о терзаниях Мишеля и подбадривала его как могла. При этом она сохраняла некую сдержанность, ибо понимала, что здесь она - заинтересованная сторона.
Каково же было отчаяние юноши, какое уныние его охватило, когда он снова оказался во власти случая! Удар был ужасен, жизнь открылась ему в истинном свете, со всеми ее превратностями, разочарованиями и бедами. Более чем когда-либо он чувствовал себя обездоленным, бесполезным, отверженным.
- Зачем я пришел в этот мир? - спрашивал он себя. - Никто меня не звал, а значит, пора уходить!
Мысль о Люси удерживала его.
Молодой человек побежал к Кэнсоннасу. Он застал музыканта, когда тот собирал свой чемодан, такой малюсенький, что даже несессер мог бы взирать на него свысока.
Мишель рассказал о своих злоключениях.
- Меня это не удивляет, - проговорил Кэнсоннас. - Ты не создан для коллективной работы. Ну и что ты теперь собираешься делать?
- Работать в одиночку.
- Ах, так ты, значит, храбрец? - отозвался пианист.
- Там видно будет. Но куда ты собрался, Кэнсоннас?
- Я уезжаю.
- Ты покидаешь Париж?
- Да, и страну вообще. Французские репутации создаются отнюдь не во Франции. Это продукт чужеземный, его только импортируют. Поэтому я и решил уехать.
- Но куда ты едешь?
- В Германию. Удивить всех этих курильщиков трубок и любителей пива. Скоро услышишь обо мне!
- Ты что, уже нашел способ прославиться?
- Да! Но поговорим лучше о тебе! Ты хочешь пробиться сам, это неплохо. А деньги у тебя есть?
- Несколько сот франков.
- Маловато. Во всяком случае, я оставляю тебе мою квартиру, она оплачена на три месяца вперед.
- Но…
- Если ты ею не воспользуешься, деньги будут выброшены на ветер. И вот еще: у меня накоплена тысяча франков, давай поделим ее!
- Ни за что! - запротестовал Мишель.
- Как же ты глуп, мой мальчик! На самом деле я должен был бы отдать тебе все, а предлагаю только половину! Выходит, я тебе должен еще пятьсот франков.
- Кэнсоннас! - со слезами на глазах воскликнул Мишель.
- Ты плачешь? Что ж, правильно делаешь! Такая мизансцена обязательна при расставании! Но будь уверен - я вернусь! А теперь давай обнимемся!
Мишель бросился в объятия Кэнсоннаса; а тот, поклявшись, что не выдаст своего волнения, просто сбежал, дабы переполнявшие его чувства не выплеснулись наружу.
Мишель остался один. Прежде всего он решил скрыть от всех - от дядюшки, от деда Люси - свои нынешние перемены. К чему давать лишний повод для беспокойства!
- Я буду работать, буду писать! - словно заклинание, повторял молодой человек. - Всегда же существуют отверженные, вступающие в схватку с неблагодарным веком! Мы еще посмотрим, кто кого!
На следующий день он перенес свой нехитрый скарб в комнату друга и немедленно взялся за перо.
Он хотел опубликовать книгу своих стихов, пусть никому не нужных, но зато прекрасных. Он работал не покладая рук, грезил наяву, забывая о еде и обо всем на свете, а в сон погружался лишь для того, чтобы лучше мечталось.
Мишель больше ничего не слышал о семействе Бутардэнов; он старался обойти стороной те кварталы, где находились их владения, так как опасался, что они захотят завлечь его обратно. Но, совершенно очевидно, опекун его и не помышлял об этом. Избавившись от такого глупца, он мог только себя поздравить.
Изредка, покидая стены своего пристанища, молодой человек не мог отказать себе в удовольствии нанести визит господину Ришло. Там он вновь погружался в созерцание юной Люси, не переставая черпать вдохновение из этого неистощимого источника поэзии! Как сильно он ее любил! И, надо признаться, ему отвечали взаимностью с такой же пылкостью! Любовь переполняла все его существо. Он просто не мог понять, что для жизни требовалось что-то еще!
Между тем деньги потихоньку таяли, но Мишеля это не слишком заботило.
Где-то в середине октября, в очередной раз заглянув к старому преподавателю, он страшно расстроился: он нашел Люси очень печальной, и ему захотелось узнать причину ее грусти.
В Обществе образовательного кредита начался новый учебный год. Класс риторики, правда, не упразднили, но судьба его висела на волоске. У Ришло остался один-единственный ученик. Но если и тот его покинет, что станет со старым учителем, не имеющим ни гроша за душой? Не сегодня-завтра ученик мог исчезнуть, и тогда профессору риторики грозило бы увольнение.
- Я думаю не о себе, - проговорила Люси, - меня беспокоит мой бедный дедушка!
- Но разве меня не будет рядом?
Однако эти слова были сказаны Мишелем столь неубедительно, что Люси не осмелилась даже взглянуть на него.
Мишель ощутил, что краснеет от охватившего его чувства полного бессилия.
Возвращаясь домой, он без устали повторял себе:
- Я обещал им быть с ними рядом, значит, надо сдержать слово! А ну-ка за работу!
И он снова заперся у себя.