Внизу темнел старый ельник с огромными, в три обхвата, деревьями, заваленный снегом - взрослому по пояс, а то и по грудь. Большие белые шапки превращали деревья в дома. Я был совершенно уверен, что там живут духи и феи, говорящие медведи, голодные злые волки, слуги Луны, и шкодливый маленький народец. Если в полнолуние добраться до заколдованной поляны и поймать золоторогого козла, он отвезет храбреца на гору Корватунтури и покажет самое красивое полярное сияние на свете. А еще он подарит что-нибудь необыкновенное и под утро, пока все спят, вернет тебя прямо в постель, ведь это не обычный козел, а Йоулупукки, который может все, пока лежит снег.
Я смотрел в окно на сосульки, не доросшие до размера, когда срабатывает авточистка, и мечтал о встрече с волшебным народцем, чей король врос бородою в пень. Грезил о черных ночных птицах, великанах-оборотнях, и о том, чтобы папа и мама, наконец, приехали за мной. Тогда я не знал, что дедушка и бабушка не настоящие, чужие, что их просили со мной посидеть, когда остальных из садика развозили по домам. Чтобы ребенок не оставался один, не чувствовал себя обделенным, у нас ведь гуманное общество. Мне было четыре, потом пять.
А в шесть я уже учился в интернате. Оттуда не нужно было уезжать, мы веселились и скакали вокруг большой живой елки во дворе, самой настоящей, украшенной иллюзорками: прыгающими белками, высовывающимися из часиков кукушками, важными дроздами, пляшущими гномами и пылающими, несмотря на метель, свечами. Свои иллюзорки тоже делали, их вешали на нижние ветви, и самые удачные на следующий год поднимались выше. Не знаю, что делали с оставшимися, наверное, выбрасывали, но это никого не волновало, так, поделки-однодневки, поиграть и забыть. Ведь они не живые, гуманность общества на них не распространяется. К тому времени психолог уже поработал со мной, объяснил, что вещам не больно, они не умеют ни думать, ни чувствовать, поэтому их нужно не жалеть, а беречь, не портить зря, и если сломаются, заменять. Я верил взрослым, они такие большие и уверенные, всегда знают, что к чему. И я делал вид, что мне не жалко игрушек. В какой-то момент даже поверил в это сам.
- Роб. - Очнулся я. - Модулям не пора вернуться?
Робот не ответил.
- Слушай, Роб, я же просил отвечать. Активируйся. - Весь в елочных игрушках, под щербатой от волшебства Луной детства, я не сразу понял, что случилось.
Тишина. Полное беззвучие. Будь это сценой из древнего земного фильма, наверное, закапала бы невидимая вода, создавая мистический эффект, но на Марсе вода не капает, и вообще, к черту мистику, я и так испугался не на шутку. Подошел к роботу, датчик активности горит зеленым. Вдавил кнопку активации, ничего не изменилось.
"Промышленно-экспериментальный", - зажужжало в виске отвратительное словосочетание.
"С целью прохождения производственного тестирования", - неутешительно подсказала память.
- А ну, включайся! - Заорал я на него и пнул ногой. Сейчас признать стыдно, но что поделать, было. И слова, доставшиеся несчастному Робу, не предназначаются для повторения в приличном обществе.
Следующую четверть часа я орал, шептал, пинал, стучал его по корпусу, а чуть успокоившись, взялся за инструкцию. По счастью, мы закачали ее в компьютер скафандра. Следующие два часа ушли на изучение "указаний по задействованию основных функций Универсального вспомогательного робота". Проекционный фантом очень серьезного парня, видимо, большого роботехника, объяснил мне внятно и толково, да еще и показал на примере, как устроен робот, какие у него основные узлы и настройки. Когда мы перешли к возможным неисправностям, а с этого, пожалуй, следовало начать, оказалось, что заболевание моего Роба относится к разряду "отказ неопределенной природы", и поврежденный механизм нужно сдать в ремонтный цех.
Более подробная информация о строении Универсального вспомогательного робота, разумеется, также была доступна, но заглянув туда, я сразу понял, дело гиблое, без переводчика не проглотить, это не планетология. Вот тебе, бабушка, и день Юры, как говаривал профессор Марков. Юра - это не Юрский период, а первый русский космонавт. Правда, забыл, как он связан с этим днем. Марков объяснял, но выскочило из головы. Наверное, праздник первого полета на околоземную орбиту.
Пришлось смириться с данностью, робот не функционирует. Модули не вернутся, поскольку он ими управлял, а теперь не управляет никто. Повезло, что это не случилось двумя днями раньше, когда выход еще не был найден. Повезло, что путь скопирован в навигатор моего скафандра. Повезло с самого начала, что не разбились насмерть. Я, натурально, ходячее везение, любимец Фортуны. И теперь Его Величеству Везунчику в одиночку топать до выхода, таща на горбу ракетный ранец, синтезатор, почти сотню дейтериевых батарей, молоток и прочий хлам. Образцы, ясно, брошу здесь, подберем потом, половину батарей тоже. И поставлю радиомаяк, мало ли, вот сломается навигатор…
Никому нельзя верить, особенно роботам и компьютерам. Про женщин молчу.
Оставив Роба лежать неподвижно в освещении лживого зеленого датчика активности и моргающего голубым огоньком радиомаяка, я пошел дальше в одиночестве. Скалы и льды словно сжались вокруг меня, начал мерещиться звук чужих шагов, шарканье множества ножек, далекие голоса. Я останавливался, и звуки пропадали, чтобы вернуться с первыми же секундами движения.
Несмотря на четыре десятых "g", приходилось мне нелегко, на Земле едва ли удалось бы сдвинуть такой вес. Пиканье радиомаяка, оставленного у Роба, затихло в отдалении. Только к исходу второго часа, обливаясь потом, мгновенно удаляемым климатической системой, совершенно выбившись из сил и привалившись к ярко-розовой ледяной колонне посреди очередного грота, я сообразил, что полевой скафандр должен быть оборудован усилителями. Боже, как я ругался на себя, на составителей инструкции, на Роба, хотя вот он-то тут точно был ни при чем… Но это была ругань радости, вопли облегчения.
Всего пара команд, и часть энергии батарей направлена на встроенный механический скелет скафандра. Вес практически перестал ощущаться. Сила движения, правда, тоже. Опершись ладонью о стену, я ненароком выбил из нее кусок, все сосульки вокруг посыпались, настолько сильным оказался удар. Но уже через несколько часов удалось приноровиться, координация движений стала сносной.
Широчайшую расщелину, известную по записи, я пересек по ледяному дну и поднялся на уступы рядом с высоченным водопадом, напоминавшим замороженную бороду древнего великана. Здесь лед не было окрашен. Миновал лавовую пещеру, подобную той, что заманила сгинувший модуль "С" в жерло погребенного вулкана, вышел по трещине, а дальше продрался через довольно узкий лаз, раскрывавшийся в анфиладу зеркальных гротов. По ним я добрался до старых известковых пещер. Похоже, когда-то, до образования ледника, здесь был обрыв, возможно, берег моря. Пещеры все больше напоминали земные, с привычными натеками силикатов, гнездами кварца, аметиста и какого-то неизвестного мне бледно-зеленого минерала. Льда в них не было.
Навигатор вел меня вниз. Не отвлекаясь ни на что, я продолжал упорно погружаться в недра Марса. Однажды обратил внимание, что температурный датчик давно показывает плюс, но мне было уже не до исследований.
Наконец, появилась изморозь, похолодало. Петляя и переходя из пещеры в пещеру, я заметил, что приближаюсь к цели, оставалось уже буквально рукой подать. Преодолел крутой подъем, завершившийся в одной из широких, подобных друг другу пустот, образующих как бы цепочку, соединенную короткими пещерками или проломами в стенах. На снегу и в инее, пятнами покрывавшем дно, появились следы лапок модуля.
Мне вдруг стало остро жаль бедного Роба, брошенного далеко-далеко, в глубокой и запутанной марсианской пещере. Странное дело, но в тот момент я жалел робота больше, чем раненого пилота Рупи, дрыхнувшего в медустановке. Наверное, это неправильно. Робот ведь не живой.
И вот я дошел. Снег, рыжеватый от насыпавшейся сверху пыли. Дыра в небо, но в яркости прожектора, отраженной куполом, она выглядит чернильной кляксой. Я выключил свет и присел. Не настраивал ни фильтры, ни светочувствительность. Стало темно. Постепенно глаза привыкли к сумраку, наверху проявились рваные очертания светлого пятна. Неба в нем видно не было, только неяркий свет, однако оно сияло мне, как путеводная звезда, как выход из бесконечно длинного тоннеля.
Наверху день. Даже в пыльную бурю там намного светлее, чем в абсолютной тьме ледяных и каменных мешков. Сколько же я не видел настоящего света? Четверо суток, пять, неделю? Как-то все смешалось. Наверное, это влияние подземелья: когда не видишь смены времен дня, перестаешь их отмечать, и спишь не по часам, а как придется.
Неспешно я активировал инструкцию по сборке ракетного ранца, встроился в мехскелет, закрепил на спине пожитки, на холостой тяге проверил дюзы и был готов к запуску. На рыжем полу появилось белое пятно инея.
Когда реактивная струя выбрасывается из подошв, чтобы оторвать тебя от земли, первым делом теряешь равновесие, и ранец автоматически выбрасывает компенсирующие струи из боковых дюз, расположенных на уровне плеч. Я повисел чуть-чуть над полом, пролетел немного взад-вперед, чтобы вспомнить, как это делается, и тут же раскаялся. Пещеру заволокло паром, который тут же замерз и осел пушистым снежком на всем, в том числе на скафандре. Обзорные камеры на секунду помутнели и быстро очистились, но мысль о перспективе взлетать сквозь туман не прибавляла оптимизма. Чтобы не рисковать, я решил не полагаться на оптику, запустил локатор и, еще раз включив дюзы, с облегчением убедился, что акустика дает сносный результат даже при почти полной потере видимости. Тогда я прицелился, выдохнул, дал тягу и медленно, как настоящая большая ракета, пошел вверх, к небу. Мимо проплыли неровные края пролома. В этом месте кровля оказалась толщиной где-то с полметра: полость, столетиями расширяясь, вышла под самый верхний слой плотного песка, и он провалился под собственным весом или от удара метеорита.
Я вылетел наверх, в пыльную метель. Буря, несмотря на ничтожную плотность марсианской атмосферы, надавила ощутимо и начала сносить вбок. Я не рискнул развернуть крылья, только удерживал равновесие и помогал ветру, изменяя направление тяги. Расстояние до провала довольно быстро росло, вскоре пришлось отслеживать его по навигатору, поскольку он перестал быть виден и на локаторе, и видеокамерами в коричневой клубящейся мгле.
На радаре показалась какая-то возвышенность. Я выключил двигатель, не рискуя дальше испытывать судьбу в воздухе, опустился на грунт и пошел туда, надеясь укрыться от бури. Навигационная система давно поймала спутниковый сигнал и определила мое местоположение, теперь можно было вполне четко представлять себе окружающую местность, несмотря на то, что скафандр поверх инея залепило пылью, и видимость стала не ахти. Конечно же, дюзы забились песком, теперь нужно продувать их, прежде чем вновь использовать, а то как бы не взорваться. Впрочем, это должно делаться автоматически, да и, вообще, едва ли мне придется использовать ранец еще раз.
Возвышенность оказалась холмом с довольно крутыми склонами, метров десяти высотой. Я обошел ее и обнаружил место, более-менее защищенное от ветра. Скорее менее, чем более, дуло все-таки прилично, назойливая рыжая пыль клубилась и там, но выбора нет, пришлось разворачивать антенну. Если бы дело происходило на Земле, меня, пожалуй, давно унесло бы подобно перекати-полю, но при такой низкой плотности атмосферы самый страшный шквал не слишком опасен, не может не только сбить человека с ног, но даже как следует толкнуть в спину.
Развернув антенну спутниковой связи, я включился в эфир на аварийной частоте. Мощности антенны должно хватать даже чтобы пробиться через магнитную бурю умеренной силы, а, судя по магнитометру, солнце в тот момент было относительно спокойным, меня не могли не услышать.
- Внимание, сигнал бедствия. - Слова из инструкции легко соскакивали с языка. - Пол Джефферсон, доктор планетологии, и Руперт Фер, пилот турболета "Марсианский Аист", потерпели крушение и находятся в точке с координатами…
Назвав координаты, я сообщил о травме Рупи и необходимости идти через пещеры. Вообще-то неважно, что говорить. Они все равно прилетят или приедут стандартным спасательным составом, посмотрят на месте, что да как, а уже после сами закажут необходимое оборудование.
Поставил запись на повторение, я неловко присел, облокотившись на склон холма. Ветер гнал мимо поземку из мелких песчинок, она свивалась и змейками струилась между набросанных в беспорядке угловатых камней. Видимость как в коричневом тумане, не слишком густом и чрезвычайно подвижном. Тени в нем не текли и не ползли, они метались, словно в ускоренной съемке. Похожее случается на Земле в метель, если только представить себе, что она грязно-ржавая и наполнена настолько мелким снегом, что отдельных частичек не различить даже боковым зрением.
Я поднял камушек и бросил его перед собой. Он резво отскочил от твердой поверхности, ударился в бок другого камня и, подпрыгивая, покатился по песку. Все так же, как на Земле, но не совсем так. Вот оно, то самое, таинственное и непостижимое, о чем столетиями мечтали люди и чего не могли достичь. Я на Марсе!
И только в этот момент я осознал, наконец, почувствовал так, что едва не задохнулся: да, да, да! Да, это так. Сюда тянула меня неведомая рука, здесь мое место и предназначение, мой дом, семья, родина. Земля случайно родила меня, а Ганимед был ошибкой, опечаткой в маршрутном листе моей жизни. И что мне от абсурдности этого чувства? Может, в мире все абсурдно, кроме чувств…
Ощущение оказалось невероятно сильным. Возможно, бесноватые тени марсианской пыльной бури внушили мне его, иначе с какого бы рожна? Но скептический разум взял верх над детскими эмоциями, скрутил фантазии в узел и отставил их в самый дальний угол пыльного чердака никчемностей. Со времен детского сада во мне поселился внутренний психолог, серьезный взрослый человек, который всегда знал, что делать. Сейчас мне нужно было не мечтать и не принимать за откровение вспышку радости от обретенной свободы, от выхода на поверхность под открытое небо. Мне следовало успокоиться и ждать спасательную группу.
Видимость немногим лучше, чем под ганимедийским дождем, только здесь вместо тяжелого ливня вертелась пыль, а по земле катился песок.
Вскоре на мой сигнал отозвались. Взволнованная заспанная женщина, которую тут же сменила другая, со знакомым хрипловатым голосом, от которого щекотнуло в груди. Она спросила, как я себя чувствую, и пообещала, что спасатели будут так скоро, как только возможно. Затем я говорил с мужчиной. Он, в отличие от первых моих собеседниц, представился, назвавшись координатором центра чрезвычайных ситуаций, и сообщил, что группа будет через несколько часов. Раз нашей жизни ничего не угрожает, они не станут рисковать ракетой, пошлют вездеходы, и лучше их сразу же снарядить как надо.
- Как вы говорите, отверстие в кровле ледяной полости? Не подходить ближе, чем на 20 метров? Хорошо, понял. А в пещерах какие проблемы, опишите… Ах, у вас есть записи, отлично… Да, подключайте к передаче, как раз посмотрим трассу… Да, не волнуйтесь, медики будут. Возможно, мы прорвемся прямо там, да, конечно, со всей осторожностью… Спасибо, доктор Джефферсон, ждите, вездеходы скоро выйдут. С вами хочет поговорить Катя Старофф…
Катя, конечно. Это был ее голос. Я не поверил сначала, слишком невероятно. Что ей делать на Марсе? Вернее, на Марсе-то я мог ее представить, но в поисковой экспедиции? Неужели она волновалась за меня? Я гнал эти мысли, как слишком желанные. Конечно, волновалась, говорил я себе, ведь переживают за человека, попавшего в неприятность. Я бы на ее месте разве не волновался? На Марсе не так много народа, конечно, всех, кого можно, привлекли к поискам пропавшего турболета, вот и она тоже…
Но как ни убеждал себя, в сердце шевелилась сладкая заноза надежды. Она застряла там при первых звуках Катиного голоса на Ганимеде, в Службе Расследований, и с тех пор не уходила и не растворялась, лишь прикидывалась незаметной, почти совсем невидимой, когда я был с Жанкой.
Дали отбой связи.
Я долго смотрел на вертящийся под ногами песок. Складывал А и Б или, вернее, К с Ж, и получал большой вопросительный знак. Вычитание давало знак категорически отрицательный. Получалось, во мне одновременно сосуществуют два взаимонеприемлемых элемента, и каждый я не готов исключить. Откуда я взял, что взаимонеприемлемых? Да просто знал.
Чтобы отвлечься и, одновременно, не заснуть, решил посмотреть записи, сделанные модулями во время шныряния по лабиринтам. Из-за мутного воздуха пришлось ограничиться микропроекцией внутри шлема, не так хорошо, как в натуральную величину, но тоже сойдет.
Насколько же приятнее смотреть на подземелье, зная, что миссия выполнена, я уже не там, а к Рупи идет помощь. И к Робу. Тупая железяка стала близка как брат, которого у меня никогда не было. Выпросить, может, в качестве сувенира? И будет у меня верный механический друг. Верный, пока в самую ответственную минуту не заклинит. С другой стороны, его можно отладить, он же экспериментальный образец, некоторый процент ошибок неизбежен. Можно отладить и самому научиться приводить в чувство, давать новые программы. Мы развернемся с Робом, не остановишь! Мысль, поначалу развеселившая меня, обрела серьезность. Действительно, робот мог основательно помочь в работе. Чтобы выбить себе такого, нужно годами отираться в кабинетах и доказывать, его совершенную необходимость. Да и то, пришлют на время, а потом заберут.
Но сейчас момент, которым можно воспользоваться для общего, несомненно, общего, блага. Я же герой, спасший товарища, молодой ученый, заодно с исследованиями потестировавший робота, образцовая личность. Весь Марс на подъеме, едва ли нас ожидали найти живыми…
Надо продумать, как лучше всего поступить, чтобы мне отремонтировали и отдали Роба, скажем… Во временное пользование? В продолжение производственных испытаний? Ведь я собираюсь на Олимп, где универсальному вспомогательному боту найдется куча дел, в том числе, неожиданных. И надо попросить, чтобы ему добавили подпрограмму использования ракетных ранцев. Ух, полетаем тогда…
Размечтавшись, я не очень внимательно следил за путешествием модуля (кажется, это был "B") по пещерам. Но что-то дернуло. Заставило тормознуть запись и прокрутить назад. Что-то странное, чего, по идее, там быть не могло.