Хорошо, слабо улыбается послушная девочка Надежда, но Маманя, конечно же, не слышит, а улыбка ей не нравится. Она дежурно прикладывает руку ко лбу, ощупывает горло, гладит по щеке.
– Всё будет хорошо. Только надо покушать.
Мне вот такого никогда не говорят. Насчет покушать. Даже киселя не предлагают. Который я очень люблю. Но не в виде клейстера, а брикетами. Кисленький, рассыпчатый. Во рту слюна собирается. Я отворачиваюсь и смотрю на радио.
"Лава Вулкана, проснувшегося на Камчатке, угрожает лагерю ученых, расположившихся у подножия".
Надо же, дали имечко – Лава Вулкана! Я бы от такого не отказалась. Чем же ее довели до того, что она готова уничтожить лагерь ученых, ее изучающих? Ученые кого хотят доведут до клокочущего состояния. Пытаюсь представить себе эту самую Лаву, но ничего, кроме Надежды, не воображается. Смогла бы она как эта самая Вулкана? Кошусь на подругу. Ее теперь не хватит и на котенка.
"Из Центра управления полетом сообщают, что первая межпланетная экспедиция выходит на завершающую стадию. В ближайшие часы экипажу корабля предстоит взять на себя управление и совершить маневр по выводу "Зари" на орбиту Марса. Командир экипажа Алексей Архипович Леонов докладывает, что все системы корабля работают в штатном режиме, члены экипажа чувствуют себя хорошо и готовятся выполнить программу экспедиции в полном объеме".
Пока я слушаю, Надежда доедает кашу и допивает кисель. Теперь сидит на стуле неподвижной куклой, пока Маманя не закончит свое любимое дело – не заплетет косичку. Или две. Зачем она это делает – кто бы сказал. Надежда косички не любит. Не любит, но носит. Как китайцы. С ленточками. Сегодня они, ленточки, голубые.
– Замечательно, – хвалит себя Маманя. – Бери портфель и беги в школу.
И ни словечка про вызов к директору. Она молчит, и я молчу. Не выдавать же себя? Я и Надежде ничего не говорю, чтоб не волновалась. И не смотрела овечьими глазами на Огнивенко. Но больше всего хочется, чтобы попало Иванне. Кто ее просил вмешиваться?
Кусаю ногти, пока Надежда ищет котенка. В комнате всё прибрано, будто ничего и не было – показалось, приснилось, привиделось. Окна нараспашку, но запашок еще есть.
– Убежал он, – говорю. – Самокомандировался.
Перестань, хмурится Надежда и продолжает возить веником под кроватью. Оттуда выкатывается много полезных потерянных вещей. Губная помада, например, которую я стащила у Мамани. Стащила и потеряла. Но перед этим успела накрасить Надежду. А это идея!
– Стой, – говорю, – где стоишь.
Открываю помаду, примериваюсь.
Зачем это, смущается.
– Для Иванны, – подмигиваю. Вру, конечно. Плевать мне на новенького. Сама хочу полюбоваться. Старшей сестрой навеяло. Ба, я и про нее промолчала! Совсем на меня не похоже. Болтушку.
– Губы в себя, – показываю. Подсмотрела, как Маманя иногда красится. – Загляденье, – и зеркальце сую.
Только дурацкие косички портят вид.
А тут и котейка объявился. На этажерке спал, усатый-полосатый. Надежда его к себе прижала, гладит. Прощается, значит. Тот урчит.
– Ладно, – говорю. – Хватит кошачьих нежностей.
Завидки берут, как она это животное неизвестной породы к себе жмет. А губы накрашены так ярко, что еле взгляд отвожу и в окно смотрю.
Отвлекаю себя.
Лава Вулкана пробуждается во мне.
И тут она делает такое, отчего мне не по себе. Открывает портфель, перекладывает книги и тетрадки в одну сторону, а в освободившееся место сует котенка! Тот хоть бы мявкнул. Сидит себе тихонько, на нас смотрит. Надежда портфель застегивает, поднимает и идет. А я стою и жду, когда у кота голос прорежется, чтоб Маманя нас на месте преступления застукала. И черт с этой помадой.
Но усатый-полосатый молчит, будто молока в рот набрал.
Уголок Дурова, да и только.
Предчувствие дурацкое. Отольются нам кошкины слезы.
3
Утро я люблю. Потому что небо еще похоже на небо, а не на выцветшую радугу, будто и не в городе ты, а внутри мыльного пузыря. Так и хочется ткнуть булавкой, чтобы он лопнул. Совсем. Но сейчас тот редкий случай, когда спроси меня, и я не соглашусь со старшей сестрой. Насчет аппендицита. Хотя кругом разруха. Пустые дома, асфальт в трещинах, а посреди дороги и вообще деревце выросло.
Сворачиваем за угол. Надежда останавливается, распускает банты и расплетает дурацкие косички.
– Эй, ты чего? – спрашиваю.
Надоели.
Вот так. Всю жизнь терпела, а теперь терпеть перестала. Горы-ураганы! Да что же такое творится?!
Волосы по плечам, губы алеют. Еще бы школьную форму сменить на просто платье, и получится девочка-загляденье. Не хуже старшей сестры.
Лучше.
Отхожу и кретинически осматриваю.
Не смотри на меня так, смущается Надежда.
– Нет, – говорю, – не царевна. Королевна! Дала же природа красоту.
Дальше идем, только за ручки не держимся. А чего? Я – не против. Доходим до заброшенной железной дороги с устрашающей надписью "Берегись коня!", сворачиваем на нее и топаем по шпалам.
– И я по шпалам, опять по шпалам иду домой по привычке, – голос у меня прорезался.
Рельсы ржавые и кривые. Кое-где колеса стоят. Самые настоящие – от поезда или вагона. Ничего не осталось, только колеса. А если идти в обратную сторону и не бояться этого самого коня, то там и вагоны отыщутся и даже целый паровоз. Сами мы с Надеждой туда не ходили, но приютские рассказывали.
– Надо бы нам туда сходить, – говорю. Не поясняя, кстати, – куда. Как мысль застала, так и говорю. Но Надежда понимает.
Ага, головой кивает. Приемник свой крутит. А он третий раз по кругу песенку про последнюю электричку. Тоже мне, "В рабочий полдень".
А вот и новенькая. Стоит на углу, портфель коленками пинает, головой крутит. Нас дожидается, хотя вид делает, что и ни при делах. Я Надежду в бок тыкаю и в переулок тяну. Но она и бровью не ведет – прямым курсом к Иванне. Вот ведь. Кто там говорил, что влюбляться полезно? А ревновать? На этот счет, старшая сестра, у вас какие рецепты? И когда только успели? С первого взгляда? Влюбиться в Надежду с первого взгляда – понимаю. Но в Иванну? Ничегошеньки не понимаю. И понимать не хочу.
В общем, стоят и друг на друга смотрят. Лыбятся. Надежда улыбается, а Иванна лыбится. Неприятно так. Вроде всё про нас знает и разве что не подмигивает. На потом откладывает. Но мне всё равно. До другого – не всё равно, а до ее ухмылочек – как до Марса. Здесь у нас счет равный. Я тоже кое-что видела. В "Современнике". И не надо мне говорить: дядя соскучился по племяннице. Или кто она ему?
Стоп-стоп-стоп! Это еще чего? Надежда на колени перед Иванной встает, и черт знает какие мысли у меня мелькают. Со скоростью света. Я и осознать-то их не успеваю, Надежда открывает портфель и достает котенка.
– Какой хорошенький! – Иванна сюсюкает. – Какой полосатенький!
И руки тянет – приласкать.
Осторожнее, предупреждает Надежда, но та разве ее слышит? Цапает полосатенького и к себе, будто удушить не терпится. И тут я кота зауважала. Мне до живности дела нет, терплю, поскольку Надежда с ними возится, но в глубине души полностью согласна с методой Дядюна по направлению их в дальние и безвозвратные командировки. Бессловесные твари, что взять. В общем, телячьих нежностей Иванны котенок терпеть не стал, а извернулся, мявкнул и полоснул по щеке, аж кровавые полосы вздулись. Иванна охнула, кота бросила и за щеку.
Что началось! Скорую помощь вызывай. Теперь они вдвоем друг перед другом на коленях, Надежда к царапинам платочек прикладывает, дует, плачет, кошаку пальчиком грозит. А усатый-полосатый как ни в чем не бывало рядом сидит, вылизывается. Была бы колбаса – отдала не задумываясь.
– Ерунда, – говорит Иванна. – Подумаешь – царапнул! Испугался, наверное.
– И гений – парадоксов вдруг, – сама не понимаю, зачем сказала. И к чему. Вырвалось.
Пока они друг на друга дули, я кота обратно в портфель, хотя, по-хорошему, следовало ему наподдать. Нет, то, что он новенькой мордашку попортил, – это в плюс, но телячьи нежности Надежды – на его зверской совести, или что там у него есть? Но таким оружием разбрасываться нельзя. Огнивенко после вчерашнего зубы, как пить дать, точит. Съесть нас хочет. И мы без новенькой разберемся, да, полосатый?
И вот идем втроем. Я позади тащусь, траву пинаю. Иванна портфель у Надежды отобрала, чтобы той удобнее платочек к ране прижимать. Со стороны – шерочка с машерочкой. Аж подгузник из-под платья сверкает.
– Я раньше в другом городе жила, – Иванна треплется. И раны не беспокоят, судя по голосу. – На Северном острове.
Неужели, Надежда удивляется.
– У меня там родители служат, – поясняет новенькая. – Отец – военный летчик.
Почему у всех безотцовщин в ходу легенда об отцах-летчиках? Не верю, но Надежда слушает. Хорошо, что рот не разинула. Ладно, я ей мозги вправлю. Когда время поспеет.
– Когда там началось на границе, нас всех эвакуировали. То есть не всех, мама осталась, конечно. Она ведь врач. А меня к дяде отправили сюда. Кстати, совсем из головы выскочило!
Останавливаемся, ждем, пока она с портфелем возится. Мне хочется, чтобы она спуталась и кота наружу выпустила, вот смеху-то! Но Иванна свой портфель расстегивает и достает что-то в свертке. И так торжественно Надежде протягивает.
Я через плечо заглядываю.
Мама дорогая!
– Это называется коллаж, – говорит. – У дяди много старых фотографий валялось, вот и получилось. Чтобы не скучно.
Смотрим мы на коллаж. Лица. Люди. Деревья. Дома. Обрезки, обрывки – мозаика. А в середине – они. Собственной персоной.
Я, как всегда, не получилась.
4
Мы подошли с другой стороны. Но у нас потеряться трудно – иди по проводам и обязательно придешь в школу. Во всяком случае – в "крейсер". Железные такие опоры с толстыми проводами. Висят как лианы. Или змеи. Белые. Можно даже не осматриваться – задери голову, найди провод нужного цвета и шуруй за ним. Из любой точки города, хоть лепрозория. Вот я так и иду – по проводам. Чтобы на них не смотреть. Как они чуть ли за ручки не держатся. Новенькая соловьем заливается. Слушать не хочу, но поневоле прислушиваюсь. Врет, наверное. Куда ее только не заносило и сколько школ во время этих заносов не сменила. Наша, конечно же, самая убогая. Не то что прямо подобное заявила, но сквозило.
Я, конечно, не в восторге от наших идиотов. Что какого-нибудь Зая Грабастова взять, что Настюху Шприц, а про Огнивенко так и вообще – оторви и брось. Так ведь это я! Я с ними цистерну манной каши с комками съела. Я из Зая Грабастова столько пропавших вещей выбила, сколько в бюро добрых находок не сыщется. А Настюха – шприц ей в ухо? Или Маршак Безграмотный? Сколько раз они у нас списывали, пуская слюни на тетрадку? Не перечесть. Это сейчас совсем слабоумными стали, каракуль какой в тетради или на доске нарисуют – для учителей счастье, а раньше – крепкие троечники. Крепче некуда.
– А вот еще был у нас на Северном острове такой случай, – продолжает Иванна заливаться, будто слышит, о чем я думаю. – Пошли мы на море трепангов ловить. Знаешь, что такое трепанги? Огурцы, только морские. И живые. Они на глубине водятся, надо с камнем нырять, чтобы вода не вытолкнула. Мне легче всего, дыхание умею надолго задерживать, папа учил специальную гимнастику делать, а остальные ближе к берегу возятся. Но там разве их найдешь!
Надежда идет, в землю смотрит и улыбается. Узнаю ее манеру. Скромность называется. А новенькая как ни в чем не бывало два портфеля продолжает тащить. И болтать. Таких болтунов – поискать. Хорошо, что я не обидчивая. И понимающая. И гордая. А то плюнула бы и сама пошла. Подальше от них.
– Куда идете? – из кустов доносится хриплый голос, а потом появляется и его обладатель, продравшись сквозь листья и сучки.
Хаец заблудилась. С неизменной тетрадкой, в расхлюстанном платье. Галстук набок. А по глазам понятно, что память ей как отшибло, так она и не восстановилась. Я поначалу не сообразила, какого ее сюда занесло – на другую оконечность "крейсера", где ОГАС расположилась.
– В школу, – отвечает Иванна, а Хаец записывает, аж карандаш дымится. – Постой, ты ведь из нашего класса!
– Постой, ты ведь из нашего класса, – бормочет Хаец, шкрябая по бумаге.
– Что с тобой? – Новенькая озадачивается.
Хаец в своем репертуаре. Мне даже забавно. А сама головой верчу, отыскивая воспитателя, который должен ее на процедуры водить.
– Почему она всё за мной повторяет?
Потому, голубушка, что у Хаеца голова неправильно работает. Помнится, Дедуня это как-то называл. Переполнение стеков памяти? Короче, стоит Хаецу прикорнуть, как ее память стирается, будто кто-то вместо исписанной тетради чистую ей подсовывает. И так каждую ночь. Зато во время бодрствования она всё помнит. В мельчайших подробностях. Ее очень любят в учительскую таскать для выяснения – кто прав, кто виноват в очередной стычке наших идиотов. За что и попадает как стукачке. От той же Огнивенко, хотя и ежу понятно – Хаец не виновата. У нее даже заячья губа не зашита – кому со слабоумной возиться охота?
Читаю я про себя лекцию насчет Хаеца, а Иванна богато с ней общается. Это даже к лучшему – она всё, как губка, впитывает. Еще немного, и читать научится, тогда свою тетрадку-памятку перечтет, основные факты восстановит.
Надежда тоже понимает, поэтому ничего Иванне не объясняет. Жалостливая.
И тут мы попадаемся. Нет, ничего такого не делаем, до звонка время есть, но стояние на этой стороне "крейсера" вроде как и не разрешается. Шугают отсюда. То воспитатель, то надзиратель, то вообще ученый какой выползет или на коляске выедет перекур себе устроить. Раздражаем мы их сильно. Такие красивые в черных фартуках и галстуках. Но Дедуню я не ожидала увидеть. Будь моя воля – сиганула бы в кусты. Даже не так – Надежду в охапку и в кусты. А Иванна пусть сама разбирается, где положено стоять, а куда наши сопливые носы лучше не совать. Но не было у меня времени, не было.
– Николай Иванович, я очень сильно уважаю то, что вы делаете, но поверьте – это не совсем то, чего я ожидал. Школьники – не моя аудитория. Тем более такие школьники, – говорит высоченный дядька с пухлым кожаным портфелем. Одет с иголочки, английский денди, а не человек.
– Сергей Петрович, не стоит беспокоиться, – говорит Дедуня. – Я прекрасно вас понимаю, но поверьте – представляется случай внести важную лепту в наше дело. Рассматривайте это не как лекцию и не как урок, а своего рода эксперимент.
– Эксперимент? – Сергей Петрович останавливается, ставит портфель на скамейку и достает из кармана черную пачку. – Над кем и для чего?
– Для чего? – переспрашивает Дедуня. Закуривает предложенную папиросу. – Я думаю, всё для того же – к вящей славе науки. Возможности Спецкомитета огромны, в чем вы, вероятно, убедились, но далеко не безграничны.
Странно, на нас они и внимания особого не обращают. Взрослые дядьки заняты важными разговорами. А мы кто? Пионерки.
– Да, – сказал с каким-то особым придыханием Сергей Петрович. – Я впечатлен вашими вычислительными мощностями. Не все республиканские ОГАС таким могут похвастаться. Особенно "Мир-2". Великолепная машина. Даже американские коллеги завидуют.
А мы ничего. Примерные девочки. Только Хаец продолжает в тетрадку свою строчить. Наверняка разговор записывает.
– Наследие былых времен, если честно, – говорит Дедуня. – Тут в свое время активно занимались изучением, э-э-э, атмосферных явлений. Распространением волн в ионосфере. Пока, ну, сами понимаете…
– Я ведь тоже акустик. Переменные среды меня до сих пор интересуют. Собственно, на это меня и купили, если честно. Машины машинами, но нужны и специалисты, и консультации. Вот здесь, – Сергей Петрович похлопал по портфелю, – расчеты, над которыми бьемся последний год. Но света в конце туннеля не видно.
– Увидите, – пообещал Дедуня. – А вот, кстати, и некоторые представители ваших сегодняшних студентов, – и в нас тычет. – Здравствуйте, девочки.
– Здравствуйте, Николай Иванович, – чуть не хором расстараемся. А Надежда в своем репертуаре – еще и поклон отвешивает.
– Здравствуйте, – говорит Сергей Петрович и нас разглядывает, таких умных и красивых. Если Хаеца не считать. И меня, если уж честно. Только кому эта честность нужна?
Молча рассматриваем друг друга.
– Вы действительно физикой интересуетесь? – осторожненько спрашивает Сергей Петрович.
Киваем. Первый раз, что ли? Кто к нам только не приезжал уроки вести.
– Бегите, дети, а то скоро звонок прозвенит, – говорит Дедуня. – На первом уроке как раз встретимся.
Мы намек понимаем и бочком-бочком удаляемся. Надежда Хаеца за рукав тащит, потому как та не соображает, что нам намекнули убираться подобру-поздорову.
– Хорошие девочки, – говорит Сергей Петрович, – я думал, что всё будет трагичнее. Хотя одна из них, кажется…
– Не беспокойтесь, – прерывает его Дедуня. – Над методикой работали лучшие специалисты педагогической академии. Благое дело, уверяю вас.
– Но как же мне все-таки им рассказывать?
– Очевидно. Очевидно о невероятном.