– Я, – Иванна встает.
– Молодец, э-э-э, Иванна. Отлично! В химии ведь главное что? – Сульфид Натриевич опять нас обсматривает. Ответ всем известен, но сказать его должен он сам. Традиция. – В химии, дети, главное – любовь! Садись, Иванна, садись.
Ну, кто мог знать, что она второй раз попадется? Итог: лежит практически в той же позе. Тут я должна за Надежду заступиться. Предупредить подобное невозможно, если только не выработан рефлекс стул рукой придерживать. Происходит мгновенно. Вот твоя попа в миллиметре от сиденья, а вот и нет никакого сиденья. И ты летишь дальше. Здравствуй, пол.
Дежавю.
Все те же.
Надежда помогает подняться и отряхнуться, Огнивенко на парте лежит и вздрагивает – сил хохотать не осталось, краснеет Егоза, ноги потирает исщипанные.
– Я больше не буду. Это всё она сказала, она и виновата.
– Что за глупости! Никто не может быть виноват, – хлопает по столу Сульфид Натриевич. – Иванна, э-э-э, поосторожнее в следующий раз, стул придерживай.
И тут такое происходит, так быстро! Шевельнуться не успеваем, как что-то взрывается, густо дымит и темными хлопьями выпадает. Резко пахнет. А над партой Огнивенко идет черный снег. И лицо у нее как у сиамской кошки.
Вот результат.
А причина?
Причина за секунду до этого поднимается с пола, наклоняется вперед, дотягивается до пробирок на столе Сульфида Натриевича, хватает посудину, оборачивается и из этой посудины в посудину Огнивенко сливает содержимое.
Я такой прыти от новенькой не ожидала. Хотя всё к этому шло. Чего покрывать? Огнивенко много сил и стараний приложила, чтобы с черной мордой сидеть и глазами хлопать.
– Мы с вами наблюдали реакцию… – тут Сульфид Натриевич начинает такое сыпать, в чем я только аш два о разбираю. – Результатом является бурное выделение энергии и продуктов реакции, абсолютно безопасных для человека, – персонально для Бастинды. Но кто знает – что для ведьмы безопасно, а что нет?
– Огнивенко, можешь выйти и умыться, и впредь будь осторожнее. Химия не твой конек.
Огнивенко завывает.
Иванна учебник листает.
А я не Марк Твен.
Я дальше смотрю.
Немилосердно.
8
– А что это вы тут делаете, а? – Левша Поломкин оглядывает нас. Девчонки визжат.
Занимаюсь своим делом – помогаю Надежде расстегнуть пуговицы. Они тугие, пришиты крепко. В петли протискиваются неохотно. Поломкин меня не волнует. Он – стихийное бедствие, от повторений начинает надоедать, а не пугать. На каждой физкультуре к нам заглядывает с этим вопросом. И хоть бы кто ответил: переодеваемся, дорогой. Так нет, визжать начинаем. Визжит Настюха, шприц ей в ухо, визжит Егоза, блеет Овечка, Хаец визжит, продолжая в тетрадке записывать, Ежевика ей подвизгивает, а Левша стоит и безобразие разглядывает. Трусики, лифчики, маечки, подгузники. Лично мне – плевать. Что с дурачка возьмешь? Ничего, кроме анализов. Я подозреваю, он не белье приходит посмотреть, а наш визг послушать. Очень ему нравится, как визжим.
Но сегодня – что-то. Визг особенный. Громкий и заливистый. Будто Поломкин решил не только посмотреть, но и с нами вместе переодеться. Но я не смотрю, делом занимаюсь. С пуговицами сражаюсь, пока Надежда не толкает.
Посмотри.
– Поломкин как Поломкин, – говорю. Больно он интересен. Мне другое интересно. Не так. Не интересно, а опасливо. Вон там в уголке одеждой шуршит. И не визжит. Тоже с пуговицами возится.
В носу, показывает Надежда.
А у нас в носу гвоздь. Здоровенный такой. Шляпка в ноздрю не поместится. Торчит себе, словно так и надо. Будто его туда специально засунули, чтобы сопли у Поломкина не текли. Или чтобы холодом от него не веяло. Хотя холод остался, аж предплечья мерзнут.
Из-за Демона Максвелла чертиком выпрыгивает Зай Грабастов:
– Он специально сделал! Взял гвоздь у трудовика, взял молоток и хрясть! В нос!
Всё это, конечно, интересно, но появление Зая вызывает еще один всплеск визга. Все хватаются за вещи, сумки, сандалии. Пока они вслед за Заем, по прозвищу Федорино Горе, не ушли. В мальчишек полетела тапка.
– Сгиньте, уроды! – Настюха Шприц выступает, даром что в неглиже почти, в смысле – без слез на трусы-парашюты и растянутую маечку смотреть нельзя. – Я сейчас Аякса позову!
А вот и Аякс, легок на поминках. Свистит в свисток, пока все не замолкают.
– Что тут у вас? Опять к девочкам полезли, хунвэйбины?
– Мы… мы ничего, – бормочет Зай, – а вот у него – гвоздь.
Гвоздь у Поломкина уже изморозью покрылся.
– Что за гвоздь? – Физрук берет Демона Максвелла за подбородок и долго смотрит. – Ё-мое, как он туда попал?
– Аякс Васильевич дал, – весело объясняет Зай, а сам на нас пялится – богатое зрелище. – Он хотел вешалку починить, взял молоток, взял гвоздь, и вот. Аякс Петрович, плоскогубцами надо. Я сбегать могу, позвать!
– Отставить бежать, – говорит физкультурник. – Может, он его просто туда вставил. Вставил? – Трясет Левшу. А тот уже не лыбится, глаза закатывает.
– Бил, кого хотите спросите – бил. Со всей дурищи молотком и в нос!
Аякс Петрович берется за гвоздь, шипит, пытается тянуть, но отпускает и дышит на побелевшие пальцы.
– Беги, – шипит Заю, – беги за Аяксом Васильевичем.
Зай исчезает, а вслед за ним – трусы Ежевики. Второй раунд бедлама. Не знаю, что такое бедлам, но наверняка похоже. Девчонки клубятся вокруг потери, но свои трусы никто не предлагает, а бежать вслед Заграбастову – своим бельем рисковать.
Когда приходит трудовик, все орут. А Левша лежит, ногой подергивает.
– Худо дело, – выносит приговор трудовик, – гвоздь в носу не есть хорошо. Вот, я помню, был у нас такой же случай…
– Васильич, давай без случаев, – просит физкультурник. – Ты гвоздь вытащить можешь?
– Из стены могу. Из доски могу. Из носа – не могу. В медпункт его нести надо. Ты – за ноги, я – за голову.
Берут Поломкина.
– Настюха, – говорит трудовик, – давай за нами.
Кто бы сомневался, что без Настюхи такое дело обойдется.
Это проходной двор какой-то, а не девчоночья раздевалка. Хотя на что тут смотреть? На Иванну? Ишь, сиськи отрастила! Так она дольше всех возится. Дольше, чем Надежда, потому как со всеми этими гвоздями и братьями Аяксами я совсем из ритма выбилась.
– Нет, вы видели?
– Он теперь умрет, я точно знаю.
– Настюху опять спирт заставят глотать…
– Найдите ей трусы, в конце концов.
– У меня, а-а-а, нет запасных!
– Я сейчас подгузник из туалета принесу…
– Быстрее, девочки, быстрее, а то опять кто-нибудь войдет.
Наша половина медленно, но верно, из черно-коричневой с красными галстуками превращается в спортивную – белый верх, темный низ. Только трусы и майки открывают, какие-же мы, девчонки, разные. Даже у мальчишек не так. Толстый да худой. А у нас больше вариаций. Кто-то плоский, а кто-то и не плоский. Раньше у нас больше всего Огнивенко задавалась щедротами. У нее и лифчики самые красивые – не чета приютским хлопчатобумажным. С рюшами, вставками. Где брала – не говорила, но закатывала глаза, изображая барышню, а не переросшего подростка. Да и не были они такими большими. Теперь это очевидно на фоне новенькой. Сисяндры.
Но все помалкивают. Не хотят Бастинду раздражать. У нее счет к Иванне толщиной с "Капитал". Не знаю, как кого, а меня эти висюльки ну ни капельки не волнуют. Нелепица. Снизу отняли, сверху налепили. Для равновесия? А неудобно как с ними! Не пробежаться, не протиснуться. Вот у Надежды то, что надо. И не прыщики, как у Ежевики, а вполне умеренные. Достаточные, чтобы от мальчика отличить. А для чего они еще годятся?
Пока остальные перешептывались, спорили, кому за подгузником бежать, а я о сиськах думала (зачем?), дверь опять распахнулась. Никто не завизжал. Только молчали и смотрели. На Настюху с задранным на голову платьем. Похоже, она в коридоре раздеваться начала. Фартук сзади волочился. Так она стоит, из платья старается выползти. И качается.
– Опять напоили, – блеет Овечка. – Настюха, дай помогу.
– Алкашка, – говорит Огнивенко. – Женский алкоголизм не излечивается.
– Что? – вдруг спрашивает Настюха. – Иди-ка сюда, жертва аборта, – и обалдевшую Огнивенко пальчиком манит.
Вообще-то, Шприц – человек смирный. В драки поперек пекла не лезет. А то, что ее Аяксы приспособили для распития спиртного, так она и вообще ни при делах. Сколько раз предлагали классной рассказать или директору, она отказывалась. Наверное, имелись и свои плюшки, о которых мы не знали, а Настюха молчала. Аяксы удобно устроились – с медсестрой сваськались, только незадача – изо рта перегаром тянет, а Дедуня на это ох какой чуткий. А с Настюхой – красота. Влил в нее сколько надо, она пальчиком ткнула тебя, ты свою дозу прямо в организм получил. Даже глотать не надо. Ползи на бровях, песню горлань.
Огнивенко криво улыбается, с Настюхой в таком состоянии лучше не связываться. Есть у меня подозрение, что она не только спирт в Аяксов перегоняет, но и от них получает – вроде как смелость. Или наглость. А уж грубость – точно.
Тут Настюха, шприц ей в ухо, выдает такое, что мы, приличные девочки, даже от шоферов у пивного ларька не слышали. Большую часть слов я вообще не поняла. И под пыткой их не произнесу. Настюха платье окончательно сдирает, бросает на пол и кидается на Огнивенко, хотя та, справедливости ради, вообще ни при чем. С таким же успехом она могла на Хаеца кинуться, которая своей тетрадкой многих задрала.
Драться Настюха не умела. Молотила кулачками куда попадя. Огнивенко сначала перетрусила, еще бледнее стала, но потом брезгливо отстранила от себя Настюху, примерилась и в глаз ей кулаком заехала.
Без дураков.
Со всей силы.
После такого лежать Настюхе на полу и сопли размазывать. А вот и нет. Говорю же, братья Аяксы ей в обмен на алкоголь чего-то в кровь добавляют. Мужицкое. Настюха покачнулась только, но устояла. Глаз заплыл, но плевать ей на глаз.
– Ах, так? Ах, так?
– Уймись, психованная, – вопит Огнивенко, ко второму глазу примериваясь.
Настюха ее опережает – тыкает пальцем в голую шею.
Я первый раз вижу, как один мгновенно трезвеет, а другой так же мгновенно пьянеет. Нет, не то что у нас дома кто-то закладывает, хотя Дедуня частенько приходит, как выражается Дядюн, "подшофе". Пару раз случалось видеть Папаню в таком состоянии. Что-то у него там произошло такого, отчего он стоял в коридоре и качался, как дерево на ветру. Стоял и качался, стукаясь лбом о стену, пока его Маманя не уложила. До подобного состояния Огнивенко не дошла, но стоять прямо не могла. Потому и кулак прошел мимо Настюхи, которая, протрезвев, сама испугалась:
– Что я наделала, девочки? Что я наделала?
И вместо того, чтобы отстать от Бастинды, за руки ее хватает – на лавку усадить хочет. Я сразу поняла – случится нечто. Огнивенко и трезвая нормальностью не отличалась, а теперь и вовсе с рельс сошла. Потому затолкала Надежду в угол, загородила ее.
Иванна, кажется, чего-то сообразила и сказала:
– Уведите пьяного подростка!
Понятно, никто никого уводить не собирался. Овечку, что ли, для этого приспособить? Или Хаеца натравить? В нашем курятнике кишка тонка с Огнивенко связываться. Себе дороже.
– Кто пьяный? – Огнивенко медленно покрутилась, будто и впрямь выискивала незадачливого подростка, нарушителя школьной дисциплины. – Я его уведу! А, это ты?
– Я, – говорит Иванна, руки в боки, грудь выпятила.
Подозреваю – ее сиськи Огнивенко и добили. То есть не добили, а довели до белого каления. Она ведь тут нас всех малышней считала.
– Охолонись, – продолжает Иванна, – если пить не умеешь.
– Я? Не умею? – Огнивенко зашлась. – Да я… да я… я такое умею, вам расти не дорасти! Мелочь плоскодонная!
И к Иванне подходит. Близко, кулак дотянется. Новенькая спокойна. Она-то думала, что Бастинда и ей в глаз попытается закатить. Наверное, и приемчик какой-нибудь знала, чтобы с синяком не щеголять. Не боялась она ее, короче говоря.
И зря.
Огнивенко не собиралась драться. Она чего похуже придумала. И как только в ее пьяную башку такое прийти могло? Мне бы вот могло, но я ведь трезвая.
Огнивенко приседает перед Иванной, обеими руками хватает ее трусы и одним рывком стягивает до пола.
Всё так быстро произошло, что никто и не двинулся, не взвизгнул. Мы увидели такое, чего приличные девочки никогда не видели. Хотя, если честно, видели, конечно. Случайно. Мельком. Когда мальчики кувыркаются, эта штучка иногда видна. Повод для хихиканья.
Но.
Но ведь не у девочки.
У девочки такого быть не может.
А есть.
У Иванны.
Как так?!
Все стоят, смотрят. По-моему, даже Огнивенко протрезвела от увиденного. Тем более что она с самого близкого расстояния на Иванну пялилась.
Остолбенение. Нет, конечно, бывает, что мальчики переодеваются девочками. Гек Финн, например. Но так то в книжках. И по веской причине. Для маскировки. Но Иванна?.. Да и не мальчик она с такими сиськами. Или как? Сверху девочка, а снизу мальчик?
– Вот черт! – завопила Огнивенко, брякнулась на попу и отползла от Иванны. – Писька!
Так и сказала. Даже крикнула. Словцо-то детское. И не про мальчиков только. А Иванна стоит, как столп, даже не прикроется. Замыкание у нее. Другая на ее месте завизжала, ладошкой спряталась, трусы на место вернула. Я бы, например. Но не хотела бы оказаться на ее месте. Да еще с таким хозяйством.
Тут меня в сторону отодвигают. Надежда. Подходит к Иванне, присаживается и трусы обратно натягивает. Встает и всех внимательно осматривает, словно ждет – кто чего скажет. Со всех немедленно заклятие и спало. Хаец тетрадью зашуршала, Овечка икнула, Ежевика всхлипнула.
– Ты… ты… кто? – робко так Настюха спрашивает.
Иванна молчит, руки в кулаки сжимает и разжимает. В пол смотрит.
– Тебе здесь не место! – орет Огнивенко. – К пацанам отваливай! Ишь наподсматривался!
И руки к Иванне тянет, словно собирается из раздевалки вытолкнуть.
Только между ними Надежда.
– А, вот ты где, – говорит Маманя. – Здравствуйте, девочки.
– Здравствуйте, – невпопад отвечают девочки. А что еще делать?
Уж кого-кого, а Маманю я не ожидала увидеть. Но появилась она вовремя.
– Надежда, пойдем, я тебя забираю. Нас классный руководитель пригласил.
Надежда смотрит на Иванну, та кивает. Словно разрешает. И Огнивенко пришипилась, отошла в сторонку, волосы поправляет.
9
Возвращаемся в классный кабинет, где Фиолетта и Папаня о чем-то беседуют. Фиолетта курит, стряхивая пепел в распахнутое окно. Она при параде – темный костюм с кантом, белая блузка с неизменным жабо и заколка. На кошку похожа.
– Вы ведь понимаете, Филипп Рудольфович, какой у нас контингент. Можно сказать – спецконтингент. Я до Спецкомитета в детской колонии работала. Там дети, конечно, тяжелые, но со здешними не сравнить. Издержки воспитания. А тут… – вздыхает, затягивается. – Но хочу сказать, с приходом Николая Ивановича многое поменялось к лучшему. Военная дисциплина, сами понимаете.
– Понимаю, – отвечает Папаня.
– Тут ведь такое творилось, я слышала, что некоторые воспитатели… – она наклоняется к Папане и шепчет. – Представляете? Скандал! За такое расстреливать надо! А воровство? Уборщицы эти, которые и полы мыть не умеют, только грязь размазывают. Их бы в мою колонию… А вот и Надежда, – расплывается в улыбке, окурок в окно бросает.
– Мне показалось, что в раздевалке… – начинает Маманя, но Фиолетта перебивает:
– Не беспокойтесь, не беспокойтесь, девочки у нас очень хорошие. В большинстве. В семье, конечно, не без паршивой овцы, но Надежду они хорошо приняли. И сама она девочка спокойная, послушная. Уроки всегда подготовлены, тетради аккуратные. Я, конечно, понимаю – семейное воспитание, постоянный контроль со стороны родителей много значат. Может, если наших сорвиголов отдать на поруки, то они тоже были бы… гм, спокойнее. Хотя, скажу вам честно, роль семьи в воспитании детей несколько преувеличена. Тут важно внутреннее содержание ребенка.
– Да, внутреннее содержание, – кивает Маманя. – Очень интересно. А в чем, собственно, вопрос, Виолетта Степановна?
– Вопрос, – повторяет Фиолетта, – вопрос вот в чем… Вам Николай Иванович не рассказывал о происшествии?
– Нет, – Папаня. – Наверное, счел некорректным воспользоваться служебным положением.
– Вчера произошла безобразная сцена в туалете для девочек. Между Надеждой, Иванной, это наша новенькая, и Светой Огнивенко. Я узнала совершенно случайно… То есть хорошо, что узнала. Мы, учителя, должны быть в курсе того, что происходит не только в классе, но и за его пределами. Тем более с таким, э-э-э, спецконтингентом. Кстати, вам Надежда сама ничего не рассказывала?
Все смотрят на сидящую за партой Надежду. Та качает головой.
Я ничего не рассказывала.
– У нас вчера выдался трудный день, – говорит Маманя. – У Надежды ухудшилось состояние, поэтому пришлось делать процедуры. Я сама медсестра, обошлись своими силами.
– Про Огнивенко я не первый раз слышу, – говорит Папаня. – У нее конфликт с Надеждой? Почему?
– Ну, конфликтом это назвать трудно. Сами знаете – у детей свои симпатии, свои антипатии. И порой трудно сказать – почему. Может, не так посмотрела, или не поделили, гм, что-то. Возраст такой. Я не могу сказать, что Света по-особому относится к Надежде. Случай трудный. У них случались мелкие разногласия. Да, Надежда? Но это всё не серьезно, дети есть дети. Однако в последнее время… Вы правы, их отношения несколько обострились. Вот и вчера.
– Так что все-таки произошло? – Маманя достала из сумочки пачку сигарет. – Вы как-то странно тянете. Я волнуюсь. А мне нельзя волноваться.
– Дорогая, – Папаня берет ее за руку.
Представление, да и только. Им бы в театре играть.
Фиолетта вздыхает так, будто ее вынудили, а сама она ничего такого не хотела. Со стороны даже любопытно послушать. Будто окно открывается в мир, который тебе совсем не знаком. Международная панорама. Положение трудящихся в странах капитализма. Дедуня постоянно такое смотрит. Всё, ну или почти всё не так, как было. Но нам-то что? Надежда вида не подает, я тоже не вмешиваюсь. Больше всех надо?
– Ужасно, ужасно, – говорит Маманя. – Это нельзя пускать на самотек. Необходимы меры.
– Надежда, так всё произошло? – Папаня спрашивает.
Надежда пожимает плечами.
– А ее нельзя изолировать? – Маманя.
– Кого? Надежду?
– Огнивенко. Перевести в другой класс? Школу?
– У нас нет другого класса. И школы, – говорит Фиолетта. – Света, конечно, в последнее время ведет себя несколько агрессивно, но у нее так со всеми учениками.
– А в чем это проявляется? – Папаня заинтересовался.
Фиолетта поморщилась:
– Думаю, не совсем правильно это обсуждать. Поверьте, такое случается, но все меры педагогического воздействия…
– Когда это началось? – гнет свое Папаня. Фиолетта уже и не рада.
– Не слишком давно. Надежда пришла в школу… Дайте подумать…
– То есть, если я правильно понимаю, до прихода в класс Надежды эта самая Огнивенко вела себя, э-э-э, в рамках обычного?