6
Я слышу и не сразу понимаю почему:
"На территории Японии расположена высочайшая гора мира – Фудзи-сан, которая видна из любой точки страны – с самого северного севера и самого южного юга. Фудзи-сан еще и крупнейший действующий вулкан на планете, но поскольку извержения происходят на недосягаемой высоте, то японцы могут не опасаться стекающей по ее склонам лавы. Отсветы этого грозного события на закрывающих вершину облаках – величайшее по красоте зрелище на планете".
Сначала мне кажется, что опять включилось радио японских необыкновений, кручу головой, ищу и вижу. Еще более огромную. Еще более величественную. Грозную и грозовую. Пугающую. Ужасающую. Багровеющую.
Фудзи-сан.
Она там – за Дивными горами. Протяни руку и почувствуешь жар ее вершины. Покалывание на коже от грозовых разрядов. Холод в кончиках пальцев от касания ледников. Почти идеальный конус с криво срезанной вершиной, будто отсеченной саблей.
Фудзи-сан.
Величайшая вершина мира. Совсем другая, чем в мечтах.
Перевешиваюсь через перила. Плевать на опасность. Плевать на всё. Тычу пальцем и кричу:
– Смотри! Смотри! Фудзи-сан!
Матросы Колумба не кричали громче, увидев Америку.
Смеюсь и плачу. Плачу и смеюсь. Надежда выше. Смотрит. Мне даже чудится, что я вижу блики молний в ее глазах. Выдумка, конечно.
– Ты видишь? Видишь?
Да, Надежда улыбается, всё так и должно быть.
Когда она так улыбается, она почти… почти становится похожей на ту Надежду, которую я знала.
Извержение. Специально для нас. Вспышка. Дымные следы выбросов. Огромные куски лавы обрушиваются на белую пелену, и даже отсюда видно, как снег взрывается струями пара, поглощая раскаленную бомбу. Тучи сгущаются, стягиваются в плотную непроницаемую оболочку извивами молний. Кажется, больше ничего не увидим, но вершина сотрясается, оболочка рвется, и через косой край выплескивается тягучая багровая масса с темными прожилками. Воздух наполняется низким гулом. Изменяется запах. Полынь пропитывается чем-то, удушливым и пугающим.
Но мне не страшно. Ни капли. Стою и смотрю. Потому что главный страх стоит за моей спиной.
– Невозможно, – говорит Иванна.
7
Каждый виток стягивает горизонт. Башня веретеном наматывает на себя даль, делая ее всё ближе и ближе. Уже видны огни – яркие, разноцветные, они ручьями стекают к башне, собираются в лужицы, озерца, наполняют каждую впадину, а затем и вовсе начинают карабкаться вверх по пологим холмам. Сумерки расступаются.
Иванна беспокойно вертит головой. То смотрит вниз, перегнувшись через перила, то вверх. Витки сужаются, подавая сигнал – вершина близко.
– Удивительно… невероятно… невозможно… – назойливое бормотание. – Как такое может быть? Откуда?
Бьет себя по лбу. Щипает за мочки. Кусает пальцы.
Надежду ее поведение беспокоит. Она часто останавливается, ждет Иванну, гладит ее по спине. Иногда даже целует. В щеку. Я даже не ревную. Мне страшно смешно и жалко. Не в коня корм. Не в Иванну необыкновения. Раздражают только задержки. Это когда ей становится невмоготу, она садится на ступеньки и закрывает лицо ладонями.
– Знаешь, как я их называла? Наследники. Потому что они всегда оставляли за собой следы – будто ходили по чистому полу в грязных сапогах.
Кто о чем, а Иванна о себе. Сколько можно в жилетку плакаться?
– Сначала я не знала, что с ними делать. Забывать? Вытирать? Не обращать внимания? Хотелось бы. Отмыть и забыть. Но потом всё повторялось – в тебя помещалась очередная личность, опять топала, пачкала. Новый наследник. Как же я их ненавидела… не за то, что они творили с телом, а за эти грязные следы. Ведь с них легче всего осыпалась грязь. И только изредка – полезная информация. И надо было копаться в их грязи, чтобы добыть нужное. Можно было и не копаться. Но тогда всё вообще не имело смысла.
Затем и вовсе истерика:
– Они недостойны жить! Понимаешь?! Недостойны!
И потом сопли:
– Ты должна с этим что-то сделать. Ты ведь знаешь, что с этим делать?
Знаю, гладит ее Надежда, конечно, знаю.
На разве Иванна слушает?
– Я помогу… я подскажу… я вспомню, обязательно вспомню. Двумя руками залезу в эту их грязь, но найду… Впущу тебя… Только тебя…
Не вмешиваюсь. Жду. Смотрю. Наблюдаю. Спираль всё туже. Шары остались далеко внизу. Здесь только блестящие нити, на которых они висят. Задираю голову, пытаюсь рассмотреть. Глаза слезятся от напряжения. Тщетно. Не разглядишь.
8
Я впереди. Иванна между нами. Теперь и на нее страшновато смотреть. Деревянная кукла и то выглядит живее. Надежда замыкает. Не привыкну к ее виду – каждый новый взгляд и мгновение неузнавания. Мгновение страха одиночества. Словно я забыла ее где-то далеко позади – в "Буревестнике" или "Современнике". Или в комнате Иванны.
На ступеньке кто-то сидит. Неразличимый в отсветах вулкана и города.
Останавливаюсь. Пытаюсь рассмотреть. Шаги поднимающихся затихают. Иванна и Надежда тоже смотрят на сидящего. Веет холодком. Знакомым холодком.
– Привет, – говорит Левша Поломкин по прозвищу Демон Максвелла.
Надо ответить, но язык присох. От неожиданности. Что угодно готова была увидеть – артистов театра Бунраку, например, но только не Левшу во всем его нелепии. Так и сидит в расхристанной школьной форме, в носу ковыряет. Мираж. В пустыне видишь колодцы, оазисы, прекрасные города, а здесь – Поломкина.
– Еще немного, – говорит Левша, не дождавшись ответа. – Вот столько, – показывает.
И правда – немного. Только попробуй догадайся, о чем Демон Максвелла толкует. Он как радио – на своей частоте.
– Счастливого пути, – рукой машет.
А дальше сидит Настюха Шприц (ей в ухо). Как есть в спортивной одежке – темный низ, белый верх. Трезвая. Не добрались братья Аяксы до нее на башне. Голые коленки от холода покраснели.
– Ничего, – растирает их руками, – я не мерзлявая, потерплю. Ведь недолго осталось?
Совсем недолго, гладит ее по волосам Надежда. Снимает пиджак и накидывает ей на плечи.
– Спасибо, – хлюпает носиком. Запахивается поплотнее.
Они все здесь. Знакомые и незнакомые. Известные и полузабытые.
Сидят на ступеньках, иногда по двое, по трое. Стоят у перил и смотрят на горы. Или, перегнувшись, разглядывают блестящие шары. В школьной форме, в спортивной форме, в платьях и рубашках, ночных пижамах, а некоторые и вовсе нагишом.
Мы поднимаемся, а они смотрят на нас. Подвигаются, освобождая место. Шепчутся. Машут.
Закат причудливо пятнает их, кого-то ярко освещая последними лучами, кого-то погружая в тень. Одна такая тень стоит в полном одиночестве. Целых пять ступеней только для нее. Словно все отодвинулись, освобождая место.
Почему-то я сразу понимаю – кто это.
– Как делишки у мартышки?
Знакомый до дрожи голос. Как же так? Ведь мы видели собственными глазами!
– Какое это имеет значение?
Она поворачивается к нам, оставаясь облитой тьмой, как эскимо шоколадом.
– Вообще-то, я прощение хотела попросить.
Молчит. Но Надежда ждет. От вида ее голой спины мне самой зябко. Я-то мерзлявая.
– Такова моя способность, – говорит. – Как это у них называется?
– Недокументированная, – говорит Иванна.
– Вот-вот. Ходячий угнетатель, – хихикает. – Угнетаю чужие способности. Мне даже в фамилии специально две буквы изменили, чтоб никто не догадался. Поэтому всё так долго получилось. Почти поздно.
Надежда шагает во тьму. В каком-то мультфильме дракончик попадал на шоколадную фабрику и падал там в чан с шоколадом. Был зеленый, стал черным. Я хочу ступить вслед за ней, но дурацкое воспоминание крутится в голове, и пока я его не додумаю, рука будет крепко держаться за перила. Тени сливаются.
– Я не хотела, но такова моя природа.
Отпусти ее, хочется крикнуть, отпусти! То ли той, во тьме, то ли собственной руке.
Но вот Надежда возвращается. И я задыхаюсь. На ней нет ничего. Только кожа. Она не обращает внимания. Так мне кажется. Голые ноги перешагивают со ступени на ступень.
– Ты простудишься.
Хоть одно разумное слово от Иванны. Зато ее уже не перепутать с мальчиком, хочется пустить шпильку.
На нас продолжают смотреть. Теперь совсем незнакомые. Иногда глаз натыкается на нечто совсем уродливое. Перевожу взгляд на Надежду, но потом вновь возвращаюсь к ним. А однажды, когда такое случается в несчетный раз, на ступеньках никого не оказывается.
9
Спираль стянулась в площадку, открытую ветрам.
Решетчатая ограда в человеческий рост. Огромные цилиндры, похожие на катушки ниток, только на них наматываются блестящие штуки, на которых висят шары. Катушек много. Они разбросаны по площадке там и тут. Ветер воет в отверстиях. Ужасно холодно. Свет сильнее. Он поднимается снизу, наполняет воздух. Я боюсь. На негнущихся ногах иду сквозь лабиринт катушек. Можно заплутать, но передо мной Надежда. Она будто светится сама. Смотрю на ее спину, плечи, всё остальное. Иду до тех пор, пока лабиринт не кончается, и останавливаюсь.
Мне казалось, что после Фудзи ничему не смогу поразиться. Но тут!..
Мы на вершине башни, и великий город простирается у наших ног. Он окутан огнями, которые вспыхивают и переливаются. И я сначала не понимаю – откуда, что, но вот огни слегка пригасают, но лишь для того, чтобы со всех сторон проросли новые переливчатые сферы.
Ханаби.
Единственный город на планете, который освещается ханаби. Это похоже на фейерверки. Но так можно солнце сравнить с лампочкой. Огненные шары всех расцветок расплываются волокнистыми тучами. Свет пульсирует в венах и капиллярах атмосферы. Регулярность кварталов нарушается пушистыми шапками садов.
– Ты видишь? – ничего глупее спросить не могу. И не хочу.
Вижу, Надежда берет мою руку. Он прекрасен.
– Он красивее, чем… – запинаюсь. Почему-то хочется сказать – чем даже ты, но есть в такой правде неуклюжесть и обида. – Я не думала, что он такой. Сколько раз мы слушали необыкновения, но увидеть один раз…
Всматриваюсь в бамбуковые небоскребы, вижу огромную площадь Цукидзи, залив, спокойную гладь которого взрезают спины огромных кашалотов. Новая вспышка ханаби изгоняет с глубоких улиц остатки теней, и я вижу токийцев, идущих по своим делам, в ярких кимоно с живыми рисунками. Они не обращают внимания на окружающие чудеса.
– Мы должны туда попасть, мы должны обязательно туда попасть, – говорю. – Я хочу там жить.
Всё очень просто, Надежда делает шаг к краю площадки, нажимает рукоятку и распахивает дверцу.
Делаю шаг. Еще. Страшновато. Кружится голова. Неужели только так? Не переспрашиваю, потому что знаю – только так.
– Держи меня, – поворачиваюсь к Надежде и на мгновение умираю. Всё вижу. Всё слышу. Но ничего не могу сделать.
10
Иванна размахивается короткой палкой и бьет Надежду по животу. От удара Надежда переламывается, отлетает, валится на бок.
– Куда собралась? – выдыхает Иванна. – Наши с тобой дела еще не кончились.
Бросает палку и раздевается. Путается в одежде. Отпинывает ворох. Ветер теребит сброшенное платье. Будто там кто-то спрятался. Чужой.
Подбирает палку и идет к Надежде.
– Разве ты их простила? – палка ударяет по ближайшей катушке. Та звенит. Раскатисто. Словно колокол. – После всего, что они сотворили с тобой? Украли тебя? Лишили семьи? Обманывали? Ставили опыты? Ты всё им прощаешь?!
Надежда шевелится, пытается приподнять голову.
Иванна идет не прямо. Она похожа на волка, который обходит смертельно раненную добычу, но еще не готов к последнему прыжку.
– Значит, всё напрасно? – Иванна разворачивается и с силой лупит по очередной катушке. – Всё коту под хвост?! Ты же их видела. Всех. Каждая попытка – создать новое, искалечив старое. Думаешь, им легко? Быть глиной в руках эволюции? Неопытных и неуклюжих. И ради чего? Чего?
Надежда пытается встать, но руки скользят.
Иванна уже над ней. Заносит палку, но опускает. Наклоняется.
– Всё ради тебя, Надежда. Ты – спусковой крючок. Забавно, да? Почему природа решилась обойтись без астероида? Или кометы? Бах – и кончено. Обновленная Земля для обновленного разума. А тут такие сложности. Миллионы воль толкали историю к коммунизму. А одна воля, от которой всё зависит, отказывается сделать последнее усилие.
Я понимаю, что могу двигаться. Оцепенение отпустило. Мне жутко. Больше всего хочется прыгнуть вниз – это уже не так страшно, как отойти от края и мелкими шажками приближаться к Иванне и Надежде. Не знаю, что буду делать. Пока надо всего лишь подойти ближе. Еще ближе.
– Прошу тебя, не заставляй меня делать ужасные вещи, – Иванна наклоняется, тянется к шее Надежды. – Я ведь умею. Я много чего помню. Я специалист по ужасным вещам. Это не смерть. Всего лишь общая жизнь. Ты – во мне. Я поняла, – продолжает Иванна. – Они что думали? Эволюция. Новый виток материалистической спирали. Человечество начинает эволюционировать, пережив жуткую войну, разрушительную, как комета для динозавров. Двигаться из царства необходимости в царство свободы. Наши бурлящие шестидесятые, студенческие волнения, капитализм, конечно, но и у нас – бригады коммунистического труда, комсомольские стройки, молодежная культура лишь предчувствие новой спирали. Беспокойство. Предощущение. И дети патронажа, которые уж точно – новая ступень, невероятные способности. Только здесь ошибка. Понимаешь? Ошибка! В масштабах. Они-то себя успокаивали, что еще десятки, сотни лет ничего не случится, потому что жернова эволюции медленнее, чем жернова истории. К восьмидесятому году советские люди будут жить при коммунизме. И тогда никакая эволюция не страшна, потому что человечество как вид не эволюционирует последние сто тысяч лет. Как там у старика Дарвина? Теория происхождения видов? Теория. Всего лишь. Видов. А как насчет разумов? Как происходят разумы? И как один тип разума заменяет другой? И сколько ему на это нужно времени? Дети патронажа – побочный эффект, понимаешь? Отвлекающий эволюционный маневр. Пока динозавры борются с последствиями падения кометы, землеройки выжирают их гнезда. И всё происходит вот так, – Иванна щелкает пальцами. – Мой скромный вклад в теорию Дарвина. Цветы на его могилу.
Пинаю. Неуклюже. Как девчонка. Слабо и неуверенно. Но Иванна теряет равновесие. Ударяется о катушку и обрушивается на площадку. В ней не так много сил.
Но она поднимается. Кровь из рассеченной брови. Подбирает палку.
– Ты где? Где ты? – Тычет ею в стороны. – Я точно знаю – ты здесь!
– Вставай, – пытаюсь поднять Надежду, – вставай.
Она как кисель. Скользкая и горячая. Хочется отпустить ее и дуть на пальцы. Ухватываюсь покрепче, упираюсь ногами. Тяну, но пальцы соскальзывают, и я лечу, падаю, бьюсь головой о край и долго, очень долго слушаю гул колоколов.
Переворачиваюсь на живот. Встать и не пытаюсь. Смотрю на расцветающие ханаби, на токийские кварталы, и больше всего мне хочется оттолкнуться и упасть туда, вниз, прочь от всех и всего.
Надежда вскрикивает. Гул в башке пытается его заглушить, но я слышу. Я всё слышу:
– Разве ты не этого хотела? Узнать, какое оно – человечество? Так узнай. Они все во мне! Лучшие представители. Я их коллекционировала. Для такого случая.
Вижу голую спину. Торчащие ноги. Руки. Безобразные движения.
Понимаю, что всё бесполезно. Потому что так и задумано. Надежда хочет быть растерзанной этой сумасшедшей. Во имя чего? Или кого?
– Я знаю твою тайну, Надежда, – Иванна поворачивает голову.
Вижу глаз. Выпученный, залитый кровью глаз. Лицо камбалы. Плоское и безумное.
– Тебя нет! Понимаешь? Тебя нет! Ты – выдумка!
Сразу понимаю – кому.
Мне.
Меня нет.
Я – выдумка.
Смотрю на себя – толстую, жалкую, нелепую выдумку одинокой девочки, придумавшей себе подругу.
Не лучшую, но какая уж получилась.
А теперь и вовсе исчезла.
За ненадобностью.