11
Мы больше не соединены. Я всё еще прижимаюсь к ней, а она гладит меня по спине. Ворошит волосы. Я не знаю, как ведут после этого. Но мне ужасно стыдно. Глаза зажмурены. Текут слезы. Я не могу их остановить. Всхлипываю сильнее. Как девчонка. А ведь плакать надо ей. Но она не плачет. Сильнее прижимает к себе. Тысячи голосов смолкли. Блаженная пустота. Везде.
– Что я наделал, – шепчу. Мне кажется, что совершенно беззвучно.
– Поплачь, – шепот в ответ.
Ей тяжело меня держать. Сползаю вбок, сажусь. Подтягиваю ноги, обхватываю колени. Скукоживаюсь. И только тогда открываю глаза. И сразу вижу ее ноги. Невольно поднимаю взгляд. Хочется опять зажмуриться. Неужели это всё я? Кровь. Всюду кровь. Отворачиваюсь.
Слышу, как она встает. Если сейчас ударит палкой по голове, то это будет правильно. Так мне и надо. Прижимаюсь лбом к коленям – чтобы удобнее было. Бить. Но ничего такого не происходит. Она подходит, кладет руки на плечи. Тянет. Легонько. Чтобы я немного выпрямился. Чтобы затылок почувствовал не тупой удар, а тепло ее живота.
– У нас много работы, – говорит она.
– Много, – соглашаюсь.
– Мне нужна твоя помощь, – говорит она.
– Я готов, – отталкиваюсь от железного пола и встаю. Потягиваюсь. И понимаю – как же это хорошо!
Подает мне палку. Я всё еще стараюсь не смотреть на нее. Но взгляд невольно падает на длинные, глубокие царапины на ее спине. Начинают ныть сломанные ногти.
Мы идем к ближайшей катушке, вставляем палки в отверстия, упираемся в них, толкаем. Ступни скользят. Катушка скрипит, неохотно подается, поворачивается, вытягивая из отверстия серебристую нить. Я представляю, как висящий внизу шар поднимается. Делаем полный оборот, еще один, еще.
– Достаточно, – она выпрямляется и вытирает пот. Я смотрю. Уже без смущения. Будто так и должно быть.
Она улыбается, вытаскивает рычаг из отверстия и идет к следующей катушке. Останавливается, поворачивает голову ко мне – совсем немного, достаточно для хитрого взгляда. Иду за ней.
Эта катушка гораздо больше. Серебристые витки плотно уложены. Отверстия для рычагов сделаны чаще. К счастью, нам нужно размотать нить, чтобы шар опустился. Но первые шаги такие же трудные. Скрип и скрежет. Механизм застоялся, заржавел. Цепляется заусенцами. Но скорость увеличивается, приходится упираться, тормозить вращение. Затем щелкает упор, и можно опять вытирать пот.
Работа адова.
Катушка за катушкой. Разматывание и наматывание. По неведомой мне закономерности. Я лишь послушное орудие. Приложение к рычагу. Не спрашиваю. Не возражаю. Не жалуюсь. Ей не легче, чем мне. Труднее, она ведь девочка. Хотя нутром понимаю, что подобные расчеты теперь неуместны. Нет больше мальчика, нет больше девочки. Есть двое, выполняющие чертовски важную работу.
Я не жду перемен. Не жду, что изменится направление и сила ветра. Что Земля станет вращаться в другую сторону. Что небо изменит цвет, а созвездия очертания. Хотя, наверное, всё возможно. Больше всего это напоминает настройку радиостанции на далекую и трудноуловимую волну. Поиск новой резонансной частоты – стрелка медленно ползет через засечки городов: Москва, Рига, Будапешт, Осака, Конотоп и иже с ними, встречая лишь шумное сопротивление эфира.
Пока мы на мертвой волне. И я начинаю ее различать – потрескивание.
– Слышишь? – решаюсь прервать тяжелое дыхание, переходя к следующей катушке – на этот раз крошечной, под силу мне одному.
– Конечно, – кивает она. – Так и должно быть.
И я замечаю кое-что еще. Наверное, это началось раньше, но смущение не позволяло его заметить. Меняется она сама. Мне трудно подобрать слова. Округляется. Растет. Становится женственней.
– У тебя, – вырывается, – выросли…
– Что? – непонимающе смотрит на меня, прослеживает взгляд. – Ах, это?
Словно взвешивает их обеими руками. Смеется. Поворачивается боком и встает на цыпочки. Так лучше видно. Она взрослеет. Взрослеет на глазах. Тут догадка снисходит и на меня. Я осматриваю руки, живот, ноги. Это не мальчишечьи спички, но еще и не матерая зрелость. Мы оба выросли. Из голенастых подростков превратились в юношу и девушку.
– Ты об этом жалеешь? – Она подходит и разглядывает меня. Всего. Как есть.
Не могу прийти в себя. Потерялся в мыслях. Она обнимает и прижимается всем телом. Больше ничего не надо объяснять. В этот раз всё происходит по-другому. Так же, но по-другому. Не могу объяснить. В ней нет одеревенелости первого смущения. Словно кто-то дал ей и мне разрешение на происходящее. Снял запреты.
Теперь это занимает больше времени. Если честно, я готов и дольше, но она отстраняется, встает, тянет за собой.
Работа. У нас чертовски много работы. Катушка за катушкой. Уйма катушек.
А мертвая волна постепенно оживает. Можно услышать бессвязные слова. В один из перерывов, когда она дремлет у меня на груди, я разбираю: "Говорит токийское радио". Настолько четко, что кажется обманом слуха. Хочется растормошить ее, но сдерживаюсь. Пусть поспит. Тру щеку и чувствую щетину.
Ее волосы отросли. Длинные. Черные. Меняется тело. И грудь не помещается в мою ладонь. Время потерялось. Зато всё гораздо проще – и работать, и то, что мы до сих пор называем отдыхом. Не подобрали другого слова, подобающего супружеским отношениям. Теперь я могу делать всё сам – мне под силу поворачивать любые катушки, поднимать и опускать любые шары. Она только стоит рядом и говорит, что делать.
– Ты чертовски красива, – говорю ей, совершая очередной круг, наматывая блестящую нить.
– Еще немного, – говорит она. – Пару шагов.
На мои глупости не отвечает. Делает вид, будто не слышала. Но я-то знаю. Я теперь много чего о ней знаю. И мертвый шум – уже близко нужная станция. Слова еще редко различимы, но музыка пробивается сквозь помехи. Я мало понимаю в музыке – нравится, не нравится, но она порой останавливается, замирает и слушает. Тогда ее лучше не трогать. Нужно терпеливо ждать.
Впервые попадается такое. Сломанная катушка.
Похоже, ее намеренно своротили с места. У нее даже вид другой – проржавелый, витки потеряли блеск, намотаны неряшливыми петлями внахлест друг на друга. Использую рычаг, подсунув его под катушку, и пытаюсь посадить на место. С первого раза не получается. Обхожу ее, осматриваю внимательнее, пытаюсь разобраться в поворотном механизме, торчащем наружу перекошенными дисками и шестернями.
– Мы можем ее пропустить? – спрашиваю, хотя почти наверняка знаю ответ.
Она качает головой, виновато улыбается. Музыка небесных сфер, как я ее называю, шипит помехами, словно намекает – без этой катушки никак.
Ладно. Тщательно выбираю место, примериваюсь и бью со всей силы. Силы во мне много, как никогда. Это уже не юношеская стать – торопливая, неспособная к длительному напряжению, желающая всё брать наскоком, а мужская заматерелость, мощь, выносливость, упорство. То, что мне нужно. Размахиваюсь и бью, размахиваюсь и бью. Главное – сдвинуть механическое месиво с мертвой точки, разрушить заржавелую спаянность, но при этом не сломать механизм вращения.
Никогда таким не занимался, но надеюсь на удачу. Интуицию. На что угодно. Ведь без этой катушки ничего не получится. Она необходима так же, как десятки других. Или сотни? Сколько их вообще? Не задумывался до этого. Она стоит рядом, смотрит. В ней тоже – зрелость. Только не мужская, женская – широкие бедра, грудь, живот. Подросток растворился без следа. Она очень красива.
Перестаю бить, подхватываю катушку за край – ура, что-то сдвинулось, пошло, еще немного, чуть-чуть. Она помогает. Толкает руками. Вдвоем мы справимся. Хрясь! Катушка выпрямляется.
– А ты говоришь, – довольно потираю испачканные ржавчиной руки, хотя она, конечно же, ничего не говорила. Из озорства провожу по ее щеке пальцем, оставляя грязный след. Она перехватывает руку, но не отстраняется, прижимается к ней всей щекой. Смотрим друг на друга.
В зрелости – собственная прелесть. Нет нетерпения юности, подросткового пыхтения, и даже страсть – другая. Не такая яркая, но более глубокая, с длительным послевкусием. Я лежу, я устал, а всё делает она. Опять же – без обязательной стыдливости молодости, а со спокойной уверенностью.
– Отдохнул?
– Отдохнул, – встаю и принимаюсь за дело. Уже не столь трудное, но требующее аккуратности – теперь нужно выпустить спутанную нить до упора, а потом намотать ее аккуратными витками.
Первый раз касаюсь нити и чуть не вскрикиваю. Чего я ожидал? Металлической твердости обычной проволоки? Как бы не так! Она – жидкая. Удивительное ощущение – между пальцами льется тяжелый, но послушный тебе ртутный поток, однако ты всё равно опасаешься – неловкое движение, и он растечется по руке, закапает вниз.
И еще замечаю кое-что. На этот раз в себе. Движения замедляются. И вообще – становлюсь медленным, будто само время во мне подходит к концу завода. Стараюсь не обращать внимание. Распутываю нить, разматываю катушку. Осторожнее переставляю ноги. Дышу с присвистом. Сердце колотится.
Когда всё сделано и катушка не отличается от других ни прямотой, ни ровностью намотки, еще долго стою, опершись на рычаг и переводя дыхание. На нее боюсь смотреть. Ведь она мое отражение. Противоположное отражение.
– Нам надо поспешить, – говорит она.
Набираюсь смелости и смотрю.
Сначала мне кажется, что у нее грязные волосы, и только потом понимаю – седина пронизывает смоль, разбавляя ее до неряшливой серости. Изменения в теле, на лице. Морщины. Обвислая грудь с расплывшимися сосками. Искривленные ноги.
Глаза.
Только глаза не изменились. В них пока нет старческой блеклости.
И голос. Голос тот же.
Смотрю на свои руки. Слегка дрожат. Осматриваю тело. Мышцы уступили место складкам кожи и старческим пятнам.
Она идет к следующей катушке, я за ней, опираясь на рычаг как на трость. На счастье здесь немного работы – несколько оборотов. И музыка громче. Неподходящая для такого случая, приторная. Ловлю себя на том, что начинаю бурчать. Себе под нос. Обычное стариковское бурчание. Не столько от недовольства чем-то, сколько лишний раз убедиться в том, что еще жив. Что кто-то тебя воспринимает, пусть не всерьез, а с раздражением, но тем самым оправдывая твое право на существование.
Продолжаю бурчать до тех пор, пока она не приобнимает меня за плечи. Между нами проскакивает искорка. Не страсти и даже не любви, а более глубокого – неразделимости.
– Я тебя никогда не спрашивал, – вдруг решаюсь, – но, может, сейчас…
– О чем ты? – заглядывает в глаза.
– Зачем всё это? Почему?
– На ум человеку не приходило, что уготовано ему, – повторяет в который раз.
Я вздыхаю, но не решаюсь переспросить. Мне никогда не понять ее. Вот итог нашей жизни. Если не считать чертовых катушек. Теперь она мне почти никогда не помогает. Пользуется любым поводом присесть и задремать. Волосы выбелены и поредели. Свисают неопрятными космами по обе стороны печеного яблока лица. Тонкие руки, тонкие ноги. Уверен – выгляжу не лучше. Но во мне сохраняется толика силы. Очень медленной силы. Каждый поворот занимает уйму времени. Она дремлет, я стою, широко открыв рот, стараясь дышать глубже и переждать отчаянное трепыхание сердца. Иногда смотрю на нее – с жалостью. И нежностью, конечно же. Но она всё реже чувствует мой взгляд. Раньше было достаточно немного постоять, посмотреть, чтобы она открыла глаза:
– Я опять заснула? Нет-нет, надо еще повернуть. И следи за нитью, пожалуйста.
Теперь приходится наклоняться к ней и трогать плечо. Трясти. Гладить по редким волосам, сквозь которые видна кожа с веснушками. Старческими веснушками.
– Просыпайся, милая, петушок пропел давно, – уж и не упомню, откуда взялся этот петушок. – Посмотри, сколько еще крутить?
Один раз она меня пугает. Очень сильно. Мне вдруг кажется, что она умерла. Задремала и отошла. Старикам вообще надо меньше спать, слишком тонко прикреплена их жизнь к телу. А она не поняла, что случилось – почему я плачу и громко зову ее. Поэтому я уговариваю больше не спать, а говорить со мной – всё время и неважно о чем. И мы разговариваем. О чем-то. Стариковские беседы о жизни. А поскольку в нашей жизни не было ничего, кроме катушек, то мы говорим о них. Как было легко и просто в молодости поворачивать любую из них, даже самую огромную. Как трудно сейчас сдвинуть с места и самую маленькую. Не то что в молодости, когда и самая крупная подавалась с первого раза. Тогда как в старости… Лыко и мочало, начинай сказку с начала.
Я чувствую – скоро придет время, когда сил не останется ни на что. Даже палка, которую я волочу от катушки к катушке, кажется неподъемной. Настолько, что я теперь частенько ее забываю. Мы идем, поддерживая друг друга, шамкая пустыми ртами. Даже мысли устают настолько, что путаются в непроизносимый клубок. Приходится возвращаться. Тянуть палку из отверстия, в котором ее держит неодолимая сила. Когда конец всё же выскальзывает, ударяется о площадку, пальцы сами собой разжимаются, и палка катится далеко-далеко, за пределы старческой досягаемости. Шаркаю за ней. Не угнаться. Не дойти. Но идти надо. Потому как это моя работа. Моя чертова работа на всю мою жизнь. Вот только зачем я ее делаю?
Сил не осталось на возвращение. Вот палка, вот катушка с правильно намотанной нитью. Когда мы ее сделали? Не упомнить. Тяжело сползаю на площадку. Ощущаю холод. Не снаружи, внутри. Он давно таился в животе – ледяной комок, и сейчас стремительно расползается. Не чувствую кончиков пальцев ног, затем ступней, ноющая боль уходит из колен, уступая место оледенелости. Последний ледниковый период в отдельно взятом человеческом теле.
Мне больше всего жалко, что наше расставание происходит так. Может быть, нас разделяют считаные шаги стремительной юношеской походки, но для нас это больше, чем вечность. Я смотрю на зарево за пределами площадки, слушаю музыку, которая опускается плотной вуалью.
Умирать чертовски плохо.
Даже вот так – без боли, без муки, погружаясь в холод.
Потом наступает тьма.
12
Где я?
Кто я?
Зачем я?
– Вера, вера, вера, вера, – и я не сразу понимаю, что меня трясут и зовут.
Это ведь мое имя – Вера. Делаю глубокий вдох и открываю глаза.
Надежда. Сначала как предчувствие, потом как имя. Долгий сон кончился. Неимоверно длинный, изнуряющий, в котором я была… Щеки горят. Хоть и сон, но мне стыдно. Ведь я всё-всё помню. Пока помню. Я и Надежда прожили целую жизнь, занимаясь кошмарной работой. И не только работой.
– Как ты? – помогает подняться.
– Всё хорошо, – осматриваюсь, но ничего не изменилось. Почти не изменилось.
Катушки. Они стали другими. Будто в них вдохнули жизнь. Теперь это не мертвые куски металла, их окутывает мягкое сияние, они двигаются – то начинают быстро вращаться, потом замирают, вращаются в другую сторону, распуская намотанную нить. Из них бьют в небо световые столбы, раскрываясь далеко вверху многочисленными лепестками, ответвлениями, прожилками.
– Тебе нравится?
Безмолвно сжимаю ее ладонь.
Она тянет за собой. Мы подходим к краю площадки и смотрим вниз, на Токио. Только он не изменился – вечный город Токио.
– Теперь – туда? – Мне не верится, что всё закончилось.
– Почти, – Надежда улыбается. – У нас осталось еще два дела. Совсем маленьких. Вот таких, – показывает. – И смешных.
Смеюсь.
– Ты мне поможешь?
– После целой жизни? – спрашиваю. – Легко.
Часть шестая. День неприсутственный
1
Наталья смотрела на Любочку, и ей ужасно не хотелось ее будить. Всю ночь она просидела в кресле и наблюдала, как дочь спит. Переворачивается с боку на бок. Закидывает ногу на сбитое одеяло, а потом, слегка подмерзнув, сонными руками поправляет его, укутываясь почти с головой, так что только носик торчит. И еще что-то говорит. Неразборчиво, еле слышно. Видимо, разговаривая с кем-то, кто ей снится. Может быть, розовый заяц, без которого она категорически отказывалась засыпать. А может, школьные друзья, про которых она Наталье все уши прожужжала – какие они все замечательные и хорошие, даже мальчишки, представляешь, мам?
Стрелка неумолимо приближалась к той отметине, когда надо будет потрясти легонько Любочку за плечико и прошептать на ухо:
– Пора вставать. Дети, в школу собирайтесь, петушок пропел давно.
Но перед этим хорошо бы поставить кипятиться чайник, чтобы к тому времени, когда дочка умоется, всё уже стояло на столе – и сладкий чай, и печенье, и бутерброды с сыром. Наталья осторожно встала, сделала шаг к двери, и внезапно ее пронзил такой страх, что сердце поначалу замерло, а потом застучало с частотой тикающего будильника. Или еще быстрее.
Наталья ухватилась за косяк двери, сделала несколько глубоких вдохов и осторожно, будто подглядывая, оглянулась. Ничего не изменилось. Любочка спала.