Вот так всегда. Смотришь в книгу, а видишь всякие воспоминания. Фиолетта цербером по рядам ходит – кому очки поправит, кому книгу перевернет, чтобы вверх ногами не читали. Третьему затрещину отпустит, чтобы глаза к переносице съехались. Заика даже сказать пытается, к баяну тянется, но сегодня не его очередь. Поначалу непонятно, что происходит. Фиолетта принимается внушать. Пока я не оглянулась, думала, что Демон Максвелла ее чересчур подморозил, но нет – Овечка в своем репертуаре невинной жертвы.
– Это что такое? – Фиолетта указкой в стол тычет, где Овечка с добром раскинулась. – Ты зачем сюда вообще ходишь? В куклы играть?! Встань!
Овечка встает, передник оправляет, косицы треплет, чудо наше кучерявое. Блеет неслышно. Чего с ней? В таких случаях, а это каждый знает, от нее метров на десять отбежать надо, а лучше вообще на другой конец "крейсера" ушлепать. Так и хочется сказать багровеющей Фиолетте: "Бегите, Виолетта Степановна, бегите!", но ее, похоже, крепко прихватило. Она уже и руками размахивает, указкой чуть ли не по голове Овечки стучит, а подобное – распоследнее дело.
И тут начинается. Уши затыкай и зажмуривайся. Класс так и делает. Мозгов у нас маловато, но рефлексы спасают. Только с Надеждой проблема. Точнее, не с ней, а с дурацкой Иванной, которую и винить толком не в чем – откуда она знает, на что Овечка способна? И пока Надежда силится ей показать, что надо делать: руки к ушам, глаза закрыть, ее и саму накрывает. Я даже вижу это – как зыбь прозрачная к ней тянется и за коленки хватается.
– Я тебя в который раз спрашиваю?!! – истошно заходится Фиолетта. – Дрянь ты этакая!!
Вот здесь спорить с ней не буду. Дал же бог талант людей до безумия доводить. Но мне не до них, я на Надежду смотрю – зрачки расширены, рот раззявлен, с места вскакивает и стоит. Неконтролируемая физиологическая реакция. Так Маманя мокрое дело называет. Мне за нее не так стыдно, как жалко. Половина наших идиотов в подгузниках ходит. Но чтобы вот так – лужу на пол, это только Надежда смогла. С помощью Овечки.
В классе внезапная тишина. В самый раз, чтобы стыдное струение услышать. И унюхать, чего скрывать. Отличилась Надежда. Хоть медаль давай. За спасение на водах. А что? Кто знает, чем бы дело обернулось для Фиолетты, не дай мы слабину? Инфаркт мимо кадра, так, кажется, эта штука называется?
Наша Овечка чем знаменита? Всяк ее приютить пытается. Ходит она по Дивногорску, блеет, пока кто-нибудь не сжалится и к себе не отведет. Что там у них дальше происходит – не знаю, но сердобольного потом ногами вперед выносят, а Овечку, которую обыскались, обратно в приют. Один раз, Хаец зачитывала, вообще без всего привели. В одеяле. Что там с ее формой делали, никто не понял, да только пришлось приюту новое школьное платье заказывать, пока Овечка в домашнем на уроках вышагивала. В общем, страшное животное. Овца.
Хватаю Надежду за руку и тащу к двери. Она упирается, сандалиями хлюпает. Падает стул, новенькая за нами скачет и вопит:
– Я ей помогу!
Тут у Огнивенко голос прорезается, но приличные девочки такие слова не повторяют. Я и ее понимаю – дежурная.
Наши туалеты – самые страшные туалеты в мире. Еще один мой кошмар. После опоздания. Будто мне срочно надо, а места подходящего нет. То там меня сгонят, то сям, пока не попадаю в эти казематы с низким потолком, узкими окошками и стенами, которые вопиют. В прямом смысле. Не знаю, как у мальчиков, – не заходила, даже в кошмаре, но догадываюсь, что не лучше. И запах. Тут даже вода воняет. Короче говоря, не то место, где хочется засиживаться. Если я сюда попадаю, то только из-за Надежды.
Чокнутая новенькая сгинула по дороге, а может, классная уже очухалась. Хорошо. Не нужна нам помощь. Подгузники сменить – дело плевое. Если бы… Короче, стоит Надежда, губы дрожат, глаза на мокром месте, платье к коленям прижимает, то одну ногу поднимет, то другую – цапля, да и только.
Мне стыдно, мне очень стыдно, и слезы по щекам.
– Не плачь, – говорю. – Верный друг придет на помощь. Главное – платье не замочить.
Ты – настоящий друг!
– А то! Приподними край, булавку отстегну.
У нас с этими делами обычно Маманя ловко справляется – так закрутит, что от трусиков не отличишь, любо-дорого посмотреть. И булавку в самое нужное место вколет, чтобы не разматывались. Изделие номер три. С какой-то ерундой внутри, для впитывания. Ага, впитывания.
Платок возьми.
– Зачем? – спрашиваю и только потом соображаю. Открываю кран, вдыхаю поглубже и подставляю платок. Отжимаю и начинаю вытирать Надежде ноги. Может, это всё же кошмар?
Носочки прополаскиваю, туфли опять на ноги ей надеваю. Не босиком же на грязном кафеле стоять. Иду к ящику с подгузниками, отлепляю крышку, и тут дверь с грохотом отлетает.
– Я тебя прикончу! – вопит Огнивенко. – Второй раз! Второй раз ты мне такую подлянку устраиваешь!
Надежда так и стоит с задранным платьем, потом съеживается, голову в плечи втягивает. А я, дура, вместо того чтобы действовать, над ящиком с упаковками подгузников замираю с дурацкой мыслью: "А что было в первый раз?" И до тех пор, пока не вспоминаю, ступор не проходит. Она не Огнивенко, а Угнетенко какая-то. Люди доброй воли все должны против нее воспрять. Как Африка. И Куба.
Я очень извиняюсь, я очень извиняюсь, но разве наша посмертная дежурная чего услышит? Как тогда, на уроке физкультуры, когда Надежда по канату ползла, а Огнивенко ее внизу страховала. Что уж там с ней на канате приключилось, сказать точно не могу, но приключилось до такого же дела. И прямо на Бастинду. Только если вы думаете, что с тех самых пор она на нас зуб точит, то ошибаетесь. Ведьма всегда такой была. По жизни. С самого первого дня. Угнетенко.
И пока она себя криком доводит, вместо того, чтобы ведро переполненное из-под крана вытащить и в класс идти, пол вытирать, ящик передо мной начинает дымиться. Там и сям огоньки появляются. Упаковки с надписью "ТВЗ-4" жухнут, марля и вата тлеют.
– Ходи вообще без трусов, – шипит Бастинда, – раз из тебя как из крана вода!
Зря она такое сказала. Накликала на свою голову. Целый водопад. Вонючей воды. За дымом и воплями я не сразу разбираю, что происходит. Потом вижу Иванну с ведром в руках. И опять не знаю – то ли радоваться, то ли самой к крикам Огнивенко присоединяться. Разве таким положено в девчоночий туалет заходить?
Короткие белобрысые волосенки облепили лицо Огнивенко. Круглое такое лицо, как у чучела. Она теперь на чучело и похожа, даже брови сросшиеся – росчерк мела по мешковине. Руки в стороны, платье прилипло, передник скукожился.
– У-у-у-у, – воет точно приемник на пустой волне.
Мне ее даже жаль. Опять. Хорошо, что она приютская – не надо за сухим далеко бежать. Она поворачивается, на негнущихся ногах к двери ковыляет. А наш пострел везде поспел – полотенце на ящик. На Надежду не смотрит. Надо же, какой тактичный!
– Там еще остались… ну, для замены, – и вслед за Бастиндой.
2
Приютские – в приют, семейные – в семью. Я не хвалюсь, поймите правильно. Но когда я вижу, как после звонка наши идиоты, пуская слюни и шаркая ногами, идут не к заветному выходу на улицу, откуда даже сюда доносится сладкий запах цветущей липы, а совсем в противоположную сторону, меня охватывает чувство глубокого самоудовлетворения, как любит говорить Папаня. Ни единого разка у меня не возникло желания увязаться за Егозой или Настюхой Шприц, чтобы проведать – как приютские живут-поживают. А ведь приглашали. Зазывали. Но Надежда только головой мотала и виновато улыбалась.
Семейку нашу я не восхваляю. Каждый чокнут по-своему. Что Папаня, что Маманя, что Дядюн, а про старшую сестру и говорить нечего. Даже Дедуня, возвращаясь из школы, превращается из обычного директора в странную личность. Но нам не привыкать. Семью не выбирают.
И вот мы, шерочка с машерочкой, выходим из "крейсера" в жару, ветер и запахи. Немного беспокоюсь, что за нами увяжется новенькая, но она куда-то сгинула, куда ей и дорога. Нечего к Надежде лепиться. У нас своя компания и свои интересы. Бредем по дорожке мимо лозунгов и почетных досок. Облупленная краска, оборванные портреты, графики, устремленные ввысь, цифры, цифры, цифры. Ничего не разобрать. Кроме лозунгов. Хотя и в них никакого смысла. Например: "Ученый, помни – потеря конечности не ослабляет силы разума, а удваивает!" Непонятки.
– А ты как думаешь? – толкаю локтем Надежду.
Она смотрит на лозунг, будто в первый раз видит. Я ее всегда на этом месте толкаю, а она всегда вот так смотрит. Ну, вроде как игра у нас такая. Телячьи нежности.
Ничего не думаю, признается моя Надежда. Ага, будто думать – это моя обязанность. Специальное развлечение для Веры.
– В нашем городе полно одноруких, одноногих, а то и вовсе безруких и безногих, – говорю, и Надежда соглашается. Еще бы. – А уж безголовых – не счесть, особенно в школе.
Надежда прыскает в ладошку. Ей почему-то не нравится, когда я других идиотами величаю, но сейчас – это шутка. Вроде как. С долей шутки.
– А сколько их в лепрозории содержится – тоже считать никто не будет, согласна?
Согласна, возразить нечего.
– Так получается, судя по лозунгу, все они – ученые? Да еще с удвоенной силой мысли?
Почему и нет? Дивногорск – город ученых, напоминает Надежда.
И навстречу нам, в подтверждение и назидание – двое ученых, но если честно считать – полтора. Один, без руков, без ногов, в каталке, а другой, с пустыми рукавами, его пузом толкает. Прогуливаются. Пристально смотрю на них, выискивая удвоенную силу мысли – покоя она мне не дает. А они продолжают по-своему лопотать – по-научному. И что самое удивительное – ни одного слова человеческого. Ну, почти ни одного. Не вините девочку за преувеличения.
– Берем интеграл по контуру от эль до трех, учитывая степенную функцию в основании, три пи на два с гармоникой по нечетным, – говорит в коляске.
– По четным, – возражает толкач, – две трети учитываются с разложением. Волновая функция с бесконечностями Шумана, помнишь?
– Черт, курить хочется, – переходит на человеческий колясочник. – Не подсобишь?
– Ногой? – Толкач останавливается.
Чего скрывать, мы тоже замедляем ход – очень хочется посмотреть, как они закуривать с ноги будут.
– Опять меня подожжешь, – усмехается колясочник. – Это тебе не в уме уравнения Шумана решать, здесь тренироваться надо. Вон, попроси, – в сторону Надежды кивает.
– Эй, землячка, не подсобишь ученым? – подмигивает толкач и подбородком в карман халата тычет.
Хочу ее удержать, но лучший друг всех покалеченных и угнетенных ставит портфель на землю и к ученым шагает. Достает из кармана безрукого пачку и спички, сует каждому в рот по сигарете, дает прикурить. И как они теперь разговаривать собираются?
– Благодарю, девочка, – для колясочника это не проблема, только рот смешно растягивается.
– Спасительница, – цедит сквозь зубы толкач.
– Дай ей на мороженое, Кужугет, – говорит колясочник.
– В кармане мелочь, возьми, девочка.
Но наша Надежда не такая. Берет портфель, кланяется и идет дальше. А меня дурацкая мысль гложет: почему Кужугет ее землячкой обозвал?
Небо было как поросенок – розовое с грязноватыми пятнами облаков. Поросят я никогда вживую не видела, только на картинках в учебнике. Такие гладкие, с пятачком, хвост крючком. Вылитое небо Дивногорска. Хотя в учебнике и не такое приврут. Например, о том, что небо синее или даже голубое. А оно вот такое – поросячье. Ну, разве иногда прокатится радуга от края до края, будто кто-то тряпкой пытается грязь оттереть. Облачную.
Ты тоже заметила?
Мы лежим на лавке – ноги в противоположные стороны, щека к щеке. Смотрим ввысь. Спокойно и тихо. Кошу глазом. Или косю? Вижу только нос.
– Конечно, заметила, – отвечаю. – Если долго смотреть в небо, кое-что можно понять.
Что?
– Кое-что. На выбор. Например, кто ты такая.
Не вижу, но чувствую: Надежда улыбается. Хочется взять ее за руку, но под пальцами только сухое дерево с занозами.
Пролетает самолет. Высоко-высоко, оставляя зеленоватый след, будто водомерка по поверхности болота торопится. Или замок молнии, который расстегивается, чтобы обрушить на нас чудеса и подарки. До Нового года далеко, как до самолета, а подарки – вот они.
– Ты бы чего хотела?
Подруга не отвечает. А что отвечать, когда и ежу понятно?
– Представляешь, он летит в Токио? Вот бы оказаться там – на самом новом и быстром. Помнишь, по телевизору показывали – Ту сто сорок четыре. Черный лебедь. С треугольными крыльями.
Хорошо бы, вздыхает Надежда, возится, и мне кажется, что она собирается вставать. Но нет, приемник. "Космос" тщится отыскать нужную волну. Вряд ли получится. С таким-то небом и без органчика. Однако получается. К тому времени, как наш самолет подлетает уже к Японии. Теперь наши уши разделяет приемник и слова, с трудом доносящиеся из бездны эфира:
"Люди-марионетки театра Бунраку – удивительное явление японской культуры. Дети с пеленок тренируются подчиняться малейшим движениям нитей, которые привязываются к вживленным в тело крючкам. Кукловоды двигают людьми-марионетками, заставляя совершать чудеса акробатики, а также управляют их мимикой нитями, привязанными к крючкам на лице актеров".
– Необыкновенно, – шепчу я и пытаюсь представить себе людей-марионеток театра Бунраку. Крючки, длинные нити, кимоно. Почему это не показывают по телевизору? Какие-то дурацкие демонстрации в Париже – сколько угодно, а японских необыкновений – ни капельки.
Пора идти, Надежда садится, прячет приемник в портфель.
– И то верно, – соглашаюсь. – Маманя, наверное, Дядюна на поиски выгнала, он теперь каждый угол в округе обнюхивает, – показываю как.
Надежда смеется. Не как обычно – в ладошку, ужасно смущаясь, а в полный рот, да так, что видны кривоватые зубы. Вот хоть убейте, а я не вижу в них ничего такого. Зубы как зубы. Очень даже миленькие. Длинные волосы рассыпаются по плечам, отливая Ту-144-м. Ее рука совсем близко – неловкое движение, чтобы она попалась. Телячьи нежности. Которых она не переносит. Для вида, а если честно, то очень даже "за".
На языке вопрос дырку протер. По поводу очередного прибавления в классе. И расправы над Бастиндой. Но лучше ее не расстраивать.
Мимо кафе "Спиноза" пройти спокойно не можем. Плющим носы о стекло. Там сейчас тихо и никого. Я знаю, что мы высматриваем, – кого. Но ее там нет и подавно. Если только вечером, когда дым окутывает музыку, музыканты в белых рубашках и темных очках выстругивают на контрабасе, выдувают на саксе и выстукивают на барабанах, а за столиками не пропихнуться, тогда она может оказаться там. И даже легко впрыгнуть на сцену в редкие паузы, чтобы прочитать стихи. Всё это я могу представить. Но только не сидящей за столиком днем и пожирающей мороженое.
– Ее здесь нет, – говорю я отражению.
Знаю, грустит Надежда. Мне очень надо с ней поговорить. Очень.
– Поговори со мной, – предлагаю, понимая, что не гожусь. Практики у меня нет, которая – критерий истины. Дух Иванны отчетливо витает над нами, чего скрывать.
Бредем дальше, пиная туфлями проросшую сквозь плитку тротуара траву. С таким настроением только в "Факты – овощи". Туда и направляемся. Спускаемся по лесенке в полуподвал. Пахнет землей и гнилью.
Яблоки, яблоки, хочет Надежда, и мы ищем заветные ящики среди нагромождения капусты, картошки, репы. Ходим вдоль рядов, принюхиваясь. Мне здесь никогда не нравится. Словно попадаешь по ту сторону мира, где никаких чувств, одни эти самые факты. И овощи. Грязные, землистые. Будь моя воля, мы бы здесь вообще не оказались. Но Надежда… Мы с Надеждой ходим парой. Мы с Надеждой не враги.
Кроме нас тут люди. Еще бы. Это тебе не "Спиноза". Ходят, копаются, нагружают авоськи. Мне совсем не по себе. Я против лепрозорных ничего не имею, но лучше не здесь, в землистом сумраке, где свет из узких прорезей не столько освещает, сколько скрывает. Кажется, что они не спустились сюда, а вылезли из этих самых ящиков, хрипло кашляя.
Дергаю Надежду за рукав. Но ей хоть бы хны. Копается в ящике, выбирая покрупнее и покраснее. Почему так? То, что меня пугает до подгузников, ей всё равно? А то, что, на мой взгляд, не стоит и движения мизинца, приводит Надежду в уныние? Какая-то противофаза.
– Эй, пионерка, а платить кто будет? – от пионера слышу.
Даже двоих. Стоят руки в боки у стола с банкой, набитой бумажками и мелочью, юные тимуровцы, на нас глядят.
– За яблоки платить надо, – хмурится второй, поперек себя шире. Уж на что я не худенькая, но его назвать Жиртрестом язык поворачивается.
Так и говорю:
– Заткнись, Жиртрест.