- Спокойно долетели, - ответил Алексей, нашаривая за спиной брезентовый пояс.
- Еще сесть надо, - философски заметил радист. - А что, товарищ писатель, ребята болтают, будто у вас в отряде невеста? Верно или треп?
- Верно, радист.
- Забрали бы вы ее в Москву.
- Забрал бы, да она не хочет.
- Ишь ты! - удивился радист. - Не женское это дело - война.
- Война не спрашивает, где чье дело.
- Справедливо… Ну, счастья вам тогда, - и ушел в кабину.
Алексей смотрел в иллюминатор. В черноте ночи возникла мелкая цепочка огней - костры на взлетно-посадочной полосе. Старенький ЛИ-2 нырнул вниз по крутой глиссаде, жестко ткнулся шасси о землю, подпрыгнул, дав "козла", и покатился. На Алексея свалился мешок с чем-то мягким, к ногам подъехал, уперся в сапоги какой-то ящик. Самолет встал.
Из кабины вышли летчики. Штурман спросил:
- Целы?
- Вроде бы, - усмехнулся Алексей, выбираясь из-под мешка. - С благополучным прибытием.
- И вас также.
Радист открыл дверь, и в самолет ворвался холодный осенний воздух. Алексей спрыгнул на землю и сразу попал в объятия комиссара отряда. Тот молча и долго мял Алексея, тискал, Алексей ответно хлопал его по спине, вырвался наконец, спросил:
- Нина с вами?
Комиссар не ответил, заорал на бойца, который волок на спине давешний ящик:
- Осторожнее! Не картошку тащишь… - и пошел к самолету.
Алексей цепко взял его за плечо.
- Стой! Нина где, спрашиваю.
Комиссар обернулся.
- Нина? - в глазах его плясали крохотные языки костров. - Нет Нины, Алеша.
- Как нет?!
- Убили Нину.
- Кто? - Алексей крикнул, не понимая даже, насколько бессмысленно звучит вопрос.
- В Белозерках. На операции. Перед самым уходом.
- Кто ее пустил на операцию? - Алексей схватил комиссара за отвороты кожанки, притянул к себе. - Кто разрешил?
- Она просила… - глухо сказал комиссар. - Мы не ждали засады, думали - без боя обойдется…
- Ты? - Алексей тряс комиссара, а тот не сопротивлялся, стоял покорно.
- Ты разрешил?..
Комиссар молчал.
И тогда Алексей, почти не сознавая, что делает, ударил комиссара в лицо, и не в лицо даже, а в какое-то бело-красное пятно перед собой, потому что не видел ничего, будто ослеп на мгновенье, и упал вместе с этим пятном, продолжая яростно наносить удары куда попало, во что-то мягкое, податливое, бессмысленно и страшно воя:
- Сво-о-олочи!..
- Брэк! - крикнул черт. - Совсем с ума сошел…
Алексей ничего не хотел замечать - только бровь Пашки, чуть припухлый бугорок над левым глазом, а Пашка пританцовывал, качая перчатки перед лицом - вверх-вниз, вверх-вниз, словно заманивая Алексея, словно говоря: попади, попади. Алексей не стремился ударить сильно: тут достаточно было только задеть перчаткой, скользнуть по коже, рассечь ее до крови. Пашка знал это и берег бровь, Пашка забыл о защите вообще, сосредоточился только на лице, и Алексей то и дело легко попадал по корпусу, набирая очки, а сам нетерпеливо выжидал, бил левой - раз хук, два, три: да опустит же он наконец руки!..
И дождался, поймал миг, молнией метнул вперед спружиненную правую, все-таки сильно попал в бровь. Пашка отпрыгнул, но поздно: из-под белесого волосяного газончика над глазом появилась тонкая струйка крови.
- Стоп! - сказал судья на ринге, знаком руки отсылая Алексея в его угол…
- Совсем с ума сошел, - ворчливо повторил черт. - Ты хоть думал, что делаешь, когда мутузил комиссара?
- Я ничего не соображал, ничего не помнил…
- Все ты соображал. Ведь не остался, нет? Улетел тем же самолетом?
- Меня втащили в него. Комиссар приказал…
- Ах, бедолага! Втащили его… А что потом было?
- Я хотел умереть.
- Какие страсти! - вскричал черт. - Мелодрама в чистом виде! Но ведь выжил, а, Фауст?
- Выжил, - эхом откликнулась душа Алексея Ивановича.
- Хотя вел ты себя, мягко говоря, очертя голову.
Танки шли медленно, неотвратимо, почти невидные в снежной пыли - черные пятна в мутном белом ореоле.
- Они нас не замечают! - крикнул лейтенант. Лицо его было мокрым и грязным, на щеке запеклась кровь вперемежку с копотью. - Надо отступать!
- Куда? - тоже крикнул Алексей.
Он лежал в окопчике, вжавшись в снег, до рези в глазах всматриваясь в танки, которые шли поодаль и мимо, будто и вправду не ведая о присутствии здесь орудийного расчета.
- Назад, вон туда! - лейтенант ткнул пальцем в сторону леса, откуда вылетели в низкое небо две сигнальные ракеты, зависли, растаяли в воздухе.
- А орудие?
Убитая пулеметной очередью лошадь лежала поодаль, снег уже припорошил ее, около морды образовался небольшой сугробчик.
- На себе потащим?
- Вытянем, - кричал лейтенант, - оно легкое. Он бросился к колесу, припал к нему плечом, пытался столкнуть, но у него ничего не вышло, и он махнул рукой сержанту и узбеку-рядовому. Они рванулись на помощь командиру, но Алексей заорал жутко, хрипло:
- Стоять! - солдаты замерли, узбек упал на колени, уперся голыми руками в снег, намертво утоптанный у колеса пушки. - Отставить панику, лейтенант! Приказа отступать не было. Мы еще живы, лейтенант, и пока живы, отсюда не уйдем…
Не договорил. Один из танков развернул морду и попер прямо на них. До него было рукой подать - метров сто или чуть поболе.
- Заряжай! - приказал Алексей, сам схватил снаряд и понес его к орудию. Сержант выхватил снаряд, ловко вставил в казенник. - Прямой наводкой!..
Орудие громыхнуло, дернулось, танк впереди заволокло дымом пополам со снегом, из этого бело-серого месива выплеснулся огненный сполох и снова исчез.
- Попал! - Алексей засмеялся. Солдат-узбек повернул к нему лицо, на котором тоже стыла улыбка. - Давай-давай, ребята!..
- Смотри, майор, - сержант указывал куда-то назад.
Алексей обернулся. По лощине к лесу бежал лейтенант.
- Ах, гад… - Алексей рванул из кобуры пистолет. Замерзшие пальцы слушались плохо, да еще и клейкий холод ТТ обжигал их. - Стой! - Лейтенант бежал, по колено проваливаясь в снег, падал, снова вставал. Алексей прицелился.
- Не надо, майор, - испуганно попросил сержант.
- Нет, надо!
Алексей поймал на мушку черную фигурку, негнущимся пальцем потянул спуск. Пистолет грохнул, казалось, громче пушки. Фигурка остановилась, замерла на мгновенье и рухнула в снег. Алексей сунул пистолет в кобуру и шагнул к орудию.
- Что уставились? Тоже хотите?.. Заряжай, быстро!..
Еще один танк двинулся в их сторону.
- Ты даже ранен не был, ни тогда, ни после, - завистливо сказал черт.
- Везло, - откликнулась душа Алексея Ивановича.
- А сержанта убило.
- Мы с тем узбеком остались…
- Помнишь его фамилию?
- Не спросил.
- Зря. Мог бы и написать о нем.
- О других написал.
- Знаю. Целый том очерков. И ни одной повести.
- Есть одна.
- О любви. А на войне было много другого, о чем стоило написать.
- У меня не было другого, черт…
И снова возник кабинет, и огромный письменный стол, и портрет на стене, а за столом сидел Семенов - погрузневший, тронутый сединой. Увидел Алексея, вышел из-за стола, обнял приятеля. Постояли так, обнявшись, соблюли ритуал, разошлись. Семенов - на свое место, Алексей - напротив, в кожаное кресло, утонул в нем.
- Сколько не виделись? - спросил Семенов.
- С сорок второго. Давно, - усмехнулся Алексей.
- Чего улыбаешься? Постарел я?
- Да уж не помолодел.
- Зато ты у нас орел: высоко летаешь. Вон, полна грудь цацок…
- Цацки я заработал, - жестко сказал Алексей.
- Слышал. Читал. Знаю. - Семенов говорил, как гвозди вбивал. - Ленка над твоей повестью полночи проревела.
- Какая Ленка?
- Жена. Ты что, забыл? Сам же нас познакомил…
- Забыл. - Алексей и вправду не вспомнил никакой Ленки.
- Увидишь - вспомнишь. Вечером у меня. Идет?
- До вечера дожить надо.
- Теперь доживешь, - засмеялся Семенов. - Ишь, фаталист выискался… Нет, правда, повесть - люкс. Я такого о войне не встречал.
- Она не о войне, - поправил Алексей.
- То есть? - удивился Семенов.
- Война - смерть, а повесть - о жизни.
- Действие-то на войне происходит.
- Жизнь везде, - отделался афоризмом Алексей, давая понять, что разговор ему неприятен. Семенов понял.
- Может быть, может быть… - протянул он. - А все ж напишешь про войну?
- Вряд ли. Война закончена. Во всяком случае, для меня. Другие напишут, это точно, а я нет.
- Слушай, Леха, ты какой-то чумной, нездешний. Очнись! Сам говоришь: война закончена. Развейся, отвлекись, махни куда-нибудь. Хоть на Днепрогэс: его сейчас восстанавливают, размах работ огромный. Получится роман - в самую жилу будет. Стройка - это же твоя тема.
- А что, - сказал Алексей, - можно и махнуть. Не все ли равно?..
- Ты бы ни черта не написал, если бы не Настасья, - сказал черт.
- Наверно, так, - согласилась душа Алексея Ивановича.
Телефон звонил долго, кто-то настойчиво рвался поговорить. Алексею надоело терпеть, он сбросил с головы подушку, резко сел на диване, взял трубку.
- Ну?
- Не нукай, не повезу, - засмеялся в трубке Давка Любицкий. - Когда вернулся, Лешка?
- Вчера ночью.
- И до сих пор дрыхнешь?.. Взгляни на часы: полдень уже.
- Шутишь? - Алексей знал, который час, а вопрос задал так просто, механически, чтоб что-то сказать.
- Ничуть, - Любицкий стал деловым и четким: - Вот что, герой. Сейчас ты встанешь, примешь душ, побреешься до скрипа, а через час мы к тебе приедем.
- Кто мы?
- Я с одним товарищем.
- С каким товарищем? Видеть никого не желаю! Хочешь, один приезжай.
- Один не могу. Сюрприз, - и брякнул трубкой.
- Псих ненормальный, - беззлобно сказал Алексей и пошел бриться.
Скреб жесткую щетинку золингеновским лезвием, рассматривал в зеркале свое намыленное отражение, думал о Давке. И карьерист он, и с принципами у него напряженно, нет их, принципов, и трепач изрядный, и попрыгунчик он, этакий отечественный Фигаро: то здесь, то там, всюду успевает, все про всех ведает, без мыла в одно место влезет - глазом не моргнешь… А вот врагов у него, похоже, нет. Недоброжелателей, настороженных - этих навалом, а откровенных врагов не нажил. Сумел так. Про Семенова, к примеру, говорят: пройдет по трупам. Про него, про Алексея, тоже много чего любопытного сочиняется, слухи доходят. А Давка - чист, аки агнец. И ведь Алексей знал точно: равнодушный человек Давка, а вся его показная доброта - от скрупулезного расчета. Не человек - арифмометр "Феликс". И Алексея он однажды высчитал и с тех пор опекает. Как может. А по нынешним временам может он немало… Что он сейчас придумал? Что за "товарища" ведет?
Пока добрился, постоял под душем, убрал комнату - гости и подоспели: брякнул у двери механический звонок. Алексей открыл дверь. На пороге - Давка с акушерским саквояжиком под мышкой, набит саквояжик так, что не застегивается, пивные бутылки оттуда выглядывают, торчит коричневая палка сухой колбасы. А чуть поодаль, на лестничной площадке, скромненько так - "товарищ". Прилично бы ахнуть вслух - ахнул бы Алексей: неземной красоты девушка, высокая, крупная, но стройная, коса через плечо переброшена - толстая, русая, до пояса аж. Стоит - улыбается. Не коса, вестимо, а девушка.
Алексей отступил на шаг, сказал:
- Прошу, - и не удержался, добавил. - Не ожидал.
- Как так не ожидал? - зачастил Давид, влетая в прихожую. - Я ж позвонил, предупредил… А-а, догадался! Ты небось решил, что я какого-нибудь хмыря тебе приведу - из начальников, так? Ну, серый, ну, недоумок! Я тебе Настасью привел, только ты стой, не падай, смотри на нее, радуйся… А этот бирюк, Настюха, он и есть знаменитый писатель, герой сражений, орденоносец и лауреат. Полюби его, Настюха, не ошибешься.
- Попробую, - сказала Настасья.
- Что попробуете? - спросил Алексей, все еще малость ошарашенный неожиданным сюрпризом Давки.
- Полюбить, - вроде бы пошутила, подыграла Давиду, а в глазах - заметил Алексей - ни смешинки, серьезными глаза были, голубыми, глубокими.
- И получится? - Алексей упорно сворачивал на шутку, ерничал.
- А это как захотите.
- Уже захотел, - Алексей вел летучий разговор по привычной колее легкого флирта. Как в древней игре: роза, роза, я тюльпан, люби меня, как я тебя… А Настасья, похоже, древней игры не знала.
- Не спешите, Алексей Иванович, впереди - вечность.
И как ожог: военное лето, поляна в лесу, брошенное вскользь: "До вечера - целая вечность…"
- Как вы сказали?
Умный Давид мгновенно уловил какую-то напряженность вопроса, какой-то незапланированный перепад в настроении приятеля, вмешался, заквохтал:
- Потом, потом, наговоритесь еще… А ты, Настюха, похозяйничай у холостяка, кухня у него большая, но бесполезная, плита небось ни разу не включалась, разве что чайник грел. А я тут отоварился, вон - полна коробочка, дары полей и огородов. Спроворь нам, Настюха, червяка заморить, - и сам потащил в кухню саквояжик.
Настасья следом пошла, на Алексея даже не взглянула.
А Давка через миг воротился, взял Алексея под ручку и увлек в комнату.
- Какова девица, а? Красота, кто понимает, а ведь ты, Алешка, понимаешь, ты у нас знаток.
- Кто такая?
- А-а, заело, зацепило! Так я и думал, на то и рассчитывал. Обыкновенная девица-красавица, девятнадцати весен от роду, родом - не поверишь! - из деревни, от сохи, так сказать, ягодами вскормленная, росой вспоенная.
- Погоди, не юродствуй. Я серьезно.
- А серьезно, Леха, все просто, как примус. Девка и вправду из деревни, из-под Ростова, какая-то дальняя родня жены, седьмая вода на киселе. Приехала поступать в педагогический, но провалилась. А ехать назад - ни в жилу. Что у них там в деревне - навоз да силос, женихов никаких. Вот она и нашла нас, дорогих родственничков, попросила помочь. Очень ей, понимаешь, столица по нраву пришлась.
- Ну и помог бы сам. Чего ко мне притащил?
- Ты что, слепой? У тебя таких баб сроду не было.
- И не надо.
- Нет, надо! - голос у Давки стал жестким, начальственным. - Я тебе никогда ничего зря не советовал, все - в цвет. И сейчас скажу: оставь ее у себя.
- То есть как?
- Обыкновенно. Ей жить негде, а у тебя - квартира. За ней уход нужен. Да и за тобой тоже.
- В домработницы мне ее предлагаешь?
- Смотри в корень - в жены.
- С ума сошел!
- И не думал. Я, Леха, в людях мало-мало разбираюсь, этого ты у меня не отнимешь. Так поверь: она тебе не просто хорошей женой будет, она из тех, кто города берет, коней на скаку останавливает и рубли кой-кому дарит. Но города, как тебе известно из опыта, в-одиночку не возьмешь. Нужна армия.
- Я-то при чем?
- Ты и есть армия.
- А она, выходит, командарм?
- Выходит. Вернее, штаб армии… Да не в том, Леха, дело. Женщина она - баба на все сто, одна на мильен, поверь чутью Любицкого.
- Слушай, сват, ты забыл об одной маленькой штучке. О любви.
- Я о ней всегда помню, - в голосе Любицкого вдруг появилась грусть, и Алексей невольно подумал о вечно больной жене приятеля, о двух дочках-школьницах, которых, по сути, воспитывала теща, кстати и о теще, которая терпела Давку лишь потому, что он умел зарабатывать. - Была б моя воля, сам бы женился. Да только я ей - тьфу, плюнуть и растереть. Она, Леха, дорогого стоит. И я ведь не только тебе, я и ей добра хочу…
- Ишь, доброхот… - сказал Алексей.
И еще что-то сказать хотел, но Настасья не дала. Вошла в комнату, спросила:
- Где стол накрывать?
- Где? - Алексей пожал плечами. - Я обычно в кухне завтракаю.
- В-кухне, Алексей Иванович, - улыбнулась Настасья, - готовить полагается. А завтракать мы здесь станем…
Душа Алексея Ивановича, изрядно поплутав в космических далях, вдруг заметила, что каким-то хитрым зигзагом возвратилась в родную Солнечную систему. Вон Сатурн, кольцо на нем, как поля у шляпы. Вон Юпитер со своими спутниками, не исключено - искусственного происхождения. Вон летят, кувыркаясь, астероиды - обломки славной планеты Фаэтон, как считает писатель-фантаст Александр Казанцев. А вон и Земля показалась, голубенький шарик, а вокруг нее тоже спутники крутятся, эти уж точно искусственные, а вон и станция "Салют", на борту которой несут очередную космическую вахту герои-космонавты.
Неужто путешествие к концу близится?..
А черт откуда-то подслушал мыслишку про путешествие, заявил ворчливо:
- Хватит, налетался! Думаешь, легко мне на старости лет временной канал удерживать? Это ж какие усилия требуются!.. Но погоди, до Земли еще долететь надо.
Алексей лежал на диване, курил и смотрел в потолок. Звонили из издательства, звонили из журнала, звонил Семенов. Всем, видите ли, любопытно, как продвигается работа над нетленным произведением, над романом века. А она, представьте себе, никак не продвигается, она, представьте себе, стоит на месте, корни в стол пустила. Две главы есть, а дальше - пусто. Писать он, что ли, разучился?..
Вошла Настасья, забрала пепельницу, полную окурков, поставила чистую. Ушла.
Алексей крикнул:
- Настя, вернись!
Она возникла на пороге, прислонилась плечом к косяку.
- Ты почему молчишь? - спросил Алексей. - Обиделась на что-то? С утра как воды в рот…
- Мешать вам не хочу, - безразлично сказала она. - Вы вроде работаете…
- Именно "вроде", - усмехнулся Алексей, - не прикладая рук…
- А вы приложите. У вас, кроме рук, и голова есть. Голова да руки - что еще нужно?
- Слушай, Настасья, я все спросить хочу: почему ты в институт не поступила? Голова да руки - что еще нужно?
Настасья смотрела на него в упор, как расстреливала. За ту неделю, что она существовала в его доме, Алексей попривык к ее взгляду, а поначалу ежился, отводил глаза.
- Я и не поступала, - спокойно сказала Настасья.
- То есть как? - опешил Алексей.
Тут она разрешила себе улыбнуться. Улыбка очень меняла лицо: каменное, резное - оно сразу оживало, даже глаза солнцем загорались. Короче: из статуи - в живую Галатею.
- Обыкновенно. Я туда пришла, а там все такие умные, все обо всем знают: какие-то серапионы, какой-то РАПП… А еще военных много, с орденами, как вы. Я и подумала: куда мне, деревенщине, равняться с ними? И ушла. Адрес Давида Аркадьевича у меня был.
- Вруша ты, Настасья, - сказал Алексей, довольный, что поймал девушку на вольной хитрости. - Все-то ты знаешь: и про РАПП, и про серапионов. Слышал, как ты Семенову отвечала, да он и сам мне сказал. Правда, в его стиле - о стирании граней… Сознайся, было?
- Было. Только эти грани я потом стерла, позже. А тогда, в институте, сразу решила: не мое это.
- А что твое?