Поговорив с возвращёнными, Зоя поняла, отчего нередко они непохожи на образцы, хранимые её памятью. Ведь многие из близких и знакомых прожили значительно дольше, чем она, и Господь, по обетованию Своему, восстанавливал тело не таким, как представляла Зоя, но в том виде, какой имело оно перед смертью.
Видимо, и франк этот, стоявший ныне перед нею, прожил ещё достаточно и достиг немалых степеней в своём королевстве. Не все грешники умирают рано… Один из солдат, тогда, 2269 лет назад, ворвавшихся вместе со своим сеньором в домовую церковь Аргирохиров, стал седым, дочерна загорелым и измождённым, и были на нём не доспехи, а крестьянские лохмотья, ноги босы; зато двое других не претерпели изменений, стояли в длинных кольчугах с капюшонами, с копьями и щитами, - должно быть, погибли вскоре после того дня.
Зоя стояла перед четверыми чужестранцами, своими убийцами, стараясь держаться прямо и для ободрения духа касаясь ларца с реликвией - фалангой пальца Иоанна Крестителя. Ей было нестерпимо жутко, хотелось заплакать и убежать, спрятаться в дальних покоях; чтобы оставаться, приходилось напрягать всю свою волю и беспрерывно призывать в мыслях Того, с Кем беседовала в горнем Иерусалиме…
Не двигались с места и они, четверо латинских воинов у порога церкви, восстановленной воображением Зои, как и весь дом. И вдруг - один из воскресших молодыми, краснолицый и длинноусый, точно китайская рыба, видимо, не успевший в пылу боя осознать свою смерть, оголил свой меч и ринулся, поминая святого Дени, прямо к алтарю. Сердце споткнулось у Зои, нахлынула тьма, ослабели ноги… Но рыцарь успел схватить солдата за плечо, бросил его на пол и одетой в сталь рукой с размаха ударил по лицу. Двое прочих остолбенели; желтобородый же с трудом опустился на одно колено, нагнул голову, украшенную плешью, и торжественно провозгласил:
- Высокородная госпожа! Я, Робер, граф де Бов, сеньор де Фуанкамп, рыцарь Храма, сын Робера, графа де Бов, говорю и свидетельствую, и клянусь ранами Господа нашего Иисуса Христа, что я полон раскаяния и готов исполнить любые ваши повеления, дабы искупить свой тяжкий грех перед вами!..
Воин с разбитым в кровь подбородком ворочался на полу, не в силах подняться; второй молодой солдат, последовав примеру начальника, также преклонил колено; старик же, должно быть, обретший к концу жизни смирение нищего виллана, плюхнулся на ладони и коснулся пола лбом.
Зоя слушала, не зная, что делать, как отвечать… О Боже! Да ведь она слышит и понимает намного больше, чем хочет или может открыть ей этот латинянин в пышных доспехах. Нет, - Зоя просто видит перед собою жизнь графа Робера после их первой, роковой встречи. Скотские попойки, не приносящие радости, пробы одурманить себя поединками, пытками пленных или боями… поход в Сирию, безжизненные горячие пески… одинокая смерть с сарацинской стрелой в боку - и после неё нечто поистине ужасное, подобное купанию в огненном озере с икон Страшного Суда… в озере, над которым реют образы всех тех, кого ты убил, замучил, обидел при жизни!..
…Что?! Она, Зоя, являлась ему там чаще других - и снится теперь? Трудно себе представить. Но, с другой стороны, зачем несчастному лгать? После ада не лгут…
Граф поднял выцветшие голубые глаза. Они больше не казались щенячье-беззаботными, как двадцать три века назад; подчеркнутая морщинами, оплывшими нижними веками, в глазах рыцаря Робера светилась горькая мудрость.
Постепенно прошли и первый обморочный страх, и волнение, грозившее нервным срывом. Уже почти спокойно смотрела Зоя на коленопреклоненного франка; смотрела с чувством защищённости и достоинства. Раньше не смогла бы она так быстро оправиться от шока, но теперь…
Благодаря поддержке Того, Милосердного, и своей новой роли в возрождающемся городе, дочь Никифора Аргирохира утрачивала былую скованность, вечную неуверенность в себе, присущую учёным некрасивым девицам. Предметом тихой Зоиной гордости стала не только эта домашняя молельня, где она читала свои воскресительные молитвы и где, сгущаясь из воздуха, вставали на мозаичный пол всё новые воплощённые. Мало того, что воссоздала девушка по памяти древние иконы, утварь и реликвии семейной церкви, - весь дом в квартале Карпиан помогла ей возродить милость Господня!..
Воскрешение в храме, пусть и малом, домовом, облегчало людям первые минуты жизни в обновлённом мире. Под строгими и ласковыми взглядами святых монахини и патрикии, слуги и торговцы с рынка благоговейно слушали свою восприемницу - Зою. Каждому она говорила, что жизнь ему возвращена неизреченным милосердием Христовым накануне Судного Дня; что скоро зазвучит трубный глас, ожидаемый христианами со дня Распятия. И не было человека, который затем не склонился бы в истовой благодарственной молитве рядом с Зоей…
Гордость - первый из грехов, но… Право же, не без её душевных усилий начал складываться сначала туманный, призрачно наложенный на дикие рощи, потом всё более плотный, каменеющий родной квартал. Стали кругом вырастать любимые улицы, начиная с бессмертной Месы; потянулись к небу и Большой Дворец, и Влахерн, и колонна Константина на выложенной мрамором площади… Вначале расплывчатые, колеблющиеся здания и памятники день за днём наливались твёрдостью, цветом.
Ещё до начала воскрешений, гуляя по заросшему дикими оливами берегу Босфора, Зоя видела: Святая София сохранилась в веках, но испорчена сарацинскими пристройками, четырьмя башнями по углам в виде острых пик. Теперь, по молитве Зои, храм предстал в благородной и величавой Юстиниановой простоте.
В последний месяц она видела: там, куда и не добиралась её память, на пустынных холмах Босфорского мыса, сперва маревом, затем сплошной массой крыш и стен встают дальние кварталы города. Не иначе как люди, уже сотнями ожившие по молитвам Зои, вспоминают родные места, силой воображения "застраивают" их, населяют родными и знакомыми… Ширится паутина воскрешений, подрастает посев для окончательной жатвы Христовой!..
Лишь в окружении родного, пусть и не завершённого, города, во всеоружии своей новой уверенности посланницы Господней решилась Зоя вернуть к жизни своих мучителей. Отца и мать, всех родных, вновь приблудившихся монахинь от святой Ирины - услала в дальние комнаты, велела без зова не появляться (осознав близость дочери к замыслам Божьим, домашние теперь трепетали перед ней). И вот, буйный франкский рыцарь, подобный неистовому Аяксу, воспрянув из векового тлена, молит её… о чём же?
- В благодарность Господу нашему, поднявшему меня из глубин адовых, и в знак моей чистой любви и преданности вам, мадам, - чем еще искуплю свою жестокую вину перед вами, чем верну вам честь, если не смиренным предложением своей руки, титула и всех своих земель в Бове и Фуанкампе?! Коль будет на то ваше соизволение, прекрасная сеньора, готов просить святых отцов обручить нас, хоть бы и по обряду восточной церкви, и сделать надлежащее оглашение…
Зоя пошатнулась, столкнув с подставки ларец.
II. Виола Мгеладзе и Алексей Кирьянов. Остров Джоли-Бой в Индийском океане
Хоть этот свет и не был близок к нам,
Я видеть мог, что некий многочестный
И высший сонм уединился там…
На зеленеющей финифти трав
Предстали взорам доблестные тени,
И я ликую сердцем, их видав.
Данте Алигьери
Круглый остров невелик: сплошная шапка тропического леса, с поднимающимися над ней высокими пальмами, в кольце белых пляжей, где на песке змеями вьются выползшие из лесу корни и лежат упавшие стволы. До горизонта дышит синий ясный океан; у берега сквозь рябь видны тёмные пятна коралловых рифов. Мощный ровный прибой перебирает раковины и куски кораллов. На берег выходит, раздвинув лес, гряда коричневых скал. Глыбы, давно упавшие с них, образовали неглубокую прозрачную заводь: в ней по дну и по камням цвета запёкшейся крови перебегают большие голенастые крабы.
У воды, в громадной тени скал, сидят двое: Алексей в красно-белых плавках и Виола, из жалости к нему надевшая бирюзовый купальник-бикини.
Алексей. …Мама была наставницей учеников младшего цикла. Такая, знаешь, целомудренная во всём, немного наивная, строгая и мечтательная. Любила всплакнуть над старинной книгой; обожала 1930-е годы, западную моду тех времён, музыку, прически… Господство всего китайского её немного огорчало, хотя она признавала красоту и тонкость этой культуры. Я представить себе не мог, - не смел представить, что у неё под платьем есть тело. А тут пришлось воображать каждую деталь. Когда Сфера воспроизвела её фантом… знаешь, без всего… я чуть не сгорел от стыда!
Виола. Сочувствую, но никуда от этого не денешься.
Алексей. Да, да… Это было ужасно: пробовать, как у неё движутся руки и ноги, лицевые мышцы… С отцом, знаешь, оказалось проще. Он был у меня важный, солидный такой… очень серьёзно воспринимал свою работу в самоуправлении, просто жил этим. Я немножко забавлялся, когда представлял его себе голым. Или, скажем, заставлял танцевать…
Виола. Понятно. Значит, до тех, о ком ты мне говорил, ты ещё не добрался.
Алексей. Каюсь… Даже не приступал пока. Сама мысль о том, что надо будет вылепливать его… их… О, господи, Виола! Я пропитаюсь этими людьми насквозь, я буду бредить ими! Понимаешь? Людьми, которых больше всего на свете хотел бы вообще забыть… стереть в памяти…
Виола. Я думаю, это не всё, что тебя смущает. Правда? Если честно?…
Алексей. Да. Есть и другое. Встреча. Первые секунды нашего общения. Первые слова, действия… Что они сделают? Что я сделаю? Как выдержу всё это?!
Виола. И сделаешь, и выдержишь. "Все мы такие жеребцы и кобылицы, что вынесем намного больше, чем на нас грузят…"
Алексей. Это цитата?
Виола. А что, не узнал? Почти твой современник. Ницше…
Алексей. Ладно. Знаешь, тут такая ситуация, что никакие философы…
Виола. А я не философ, я практик. Могу в это время просто быть рядом.
Долгое молчание, маниакальный лепет прибоя; сердитые выкрики лесной птицы, наверное, недовольной присутствием чужаков на острове. Краб, взобравшись на мокрый камень и выкатив стереотрубы глаз, наблюдает за людьми достаточно долго, чтобы сделать свои выводы, затем бесшумно исчезает.
Алексей. Жалеешь меня?
Виола. Понятное дело, жалею.
Алексей. В наше время многие считали жалость оскорбительной для себя.
Виола. Ну и глупо. Оскорбляет безжалостность, причём, оскорбляет обе стороны… И потом, вы же все здесь… всё-таки чужие. Очень чужие, пока не освоитесь. Многим будет бесконечно трудно - намного труднее, чем тебе.
Алексей. Не понимаю. По-моему, само наличие Сферы…
Виола. Вот! Этого я и боялась. Ты делаешь из Сферы фетиш, начинаешь относиться к ней, как к милосердному и всевидящему богу. А ведь она - только машина, инструмент. Если вы не примете идею, высшую суть нашего мира и отношений в нём, никакая Сфера не спасёт… от очень больших травм!
Алексей. Душевных?
Виола. Душевных, телесных… Не надоело ещё делить?… (Помолчав и словно приняв некое решение.) Перестань рассматривать мои ноги, я тебе что-то очень важное хочу рассказать… Слышишь, Алёша?
Алексей. Не требуй от меня невозможного - или носи платье до полу… Хорошо. Я внимательно слушаю.
Виола. Ваша компания - не первые воскрешённые. И даже не вторые. Наш проект работает уже пять лет.
Алексей. И что же случилось… с теми?
Виола. Ну… по-разному. Я лучше покажу…
Солнце пугающе быстро гаснет; Алексей обретает себя в невысоком, тесном помещении, разгороженном столами и стендами…
Вначале - в самом начале - Сфера пошла путём наименьшего сопротивления. В Каире, в уцелевшем от всех катастроф и волнений пятнадцати веков Египетском музее сохранялся зал мумий. Бурые, словно обугленные, судорожно оскалив зубы, лежали в своих раскрашенных деревянных скафандрах мертвецы-космонавты, долетевшие из непредставимо дальнего прошлого. То были мумии царей, и они сбереглись лучше, чем любое другое мёртвое тело на Земле. Щупу не пришлось долго вертеться, чтобы найти все утерянные связи между атомами, все нити, соединявшие молекулы и клетки. Мумии ожили, оделись плотью, обрели вид взрослых, а то и старых бритоголовых мужчин, серовато-смуглых, с резкими властными лицами. Тела их были сплошь обмотаны полосами ткани. Став свежей, ткань, пропитанная смолами и ароматическими маслами, запахла тревожно и дурманяще…
Сдирая с себя обмотки, воскресшие садились в гробах; медленно поворачивали головы; сперва тусклыми, затем яснеющими глазами всматривались друг в друга… И вдруг закричали - гортанно, непонятно и страшно. Вскочили. Выпрыгнули из саркофагов. Великий Рамсес вцепился в глотку Мернептаху; создатель колоссов Аменхотеп свалил на пол дряхлого Пепи. Потому что все они были цари, цари до мозга костей, живые боги страны Та-Кем, и ни один из них не мог потерпеть присутствия соперников! Фараонов не слишком удивило само воскрешение, они были к нему готовы, - но вот наличие собратьев по трону возмутило и разгневало донельзя. Подобный вариант никакая "Книга мёртвых" не предусматривала. И монархи, недолго думая, принялись биться. То было неповторимое зрелище - смертный бой голых мужиков в развевающихся бинтах, среди опрокинутых гробов и разбитых стендов зала…
Фараонов растащили, успокоили и расселили поодиночке в разных концах Сферы. Теперь они помаленьку учатся новым, "не царским" понятиям о жизни…
Смена декораций и актёров. Из сплошной тьмы на освещённое пространство с разных сторон одновременно вступают люди, которые выглядели бы, как герои карнавала, если бы не были столь буднично-достоверны. Семенит персидский вельможа-кшатрапати (сатрап) в высокой шапке и длинных раззолоченных одеждах, с мелко завитой бородой на груди, явно неравнодушный к пирам, - полное лицо сплошь в кровяных прожилках. Нищий босой буши, японский дворянин-воин, со шрамами на впалом лице, выступает гордо, держа в одной руке меч, а в другой - свиток с родословной. Прихрамывая и криво улыбаясь, идёт бледный, по-стариковски одетый юнец во фраке и полосатых брюках со штрипками; на ходу он нервным жестом бросает перчатки в снятый цилиндр. Нагой чернокожий атлет, покрытый росписями и татуировками, в короне из страусовых перьев, со щитом, сплетённым из лозы, шагает подобно льву и гневно сверкает белками глаз… Ещё какие-то мужчины и женщины, менее яркие внешне, но также явно вырванные из разных стран и эпох, сходятся в круге света, и…
Внезапно все эти люди взлетают. Сближаются. Взаимопроникают. Образуют нечто вроде толпы полупрозрачных вьющихся теней. Алексей видит чудовищно искажённые, полные ужаса глаза, скрюченные пальцы рук, спиральные извивы эфирных тел, пытающихся ускользнуть от страшного слияния. Воскресители разом перевели в динамику всех своих подопечных. Надеялись, что, увидев друг друга насквозь, разновременники найдут нечто общее, более важное, чем различия наций, вер, неписаных законов; по крайней мере, не сшибутся лбами, как египетские цари.
Не сшиблись. Но внезапная встреча твёрдых характеров, душ, отлитых в незыблемые формы предрассудков и суеверий - взорвала этих людей изнутри. Алексей видит бешеный вихрь цветовых пятен и деформированных силуэтов. Они кружатся, издавая многоголосый отчаянный вой. Кричат взаимно уничтожаемые "я"…
Теперь этих бедняг лечат и восстанавливают в уютном уголке Сферы куда более кропотливо, чем ранее собирали по атомам…
Виола. Была и третья попытка, наиболее удачная. Но, знаешь… этот метод подходит только для единиц из миллионов…
От новой группы воскрешённых, на вид вполне живых и благополучных, тем не менее, исходит тревожное, смутное величие. Словно Алексею открылся Лимб - внешний, лишённый мучений круг Дантова ада, населённый гениями и мудрецами. Да так оно и есть! Виола и её товарищи по проекту шли к восстановлению этих людей по следам, более чётким и обильным, чем у огромного большинства землян, - через математические формулы, фактуру статуй, смелые мазки на холстах… Но не под печальными платанами туманного Лимба, а в великолепном саду, мало похожем на земные, неспешно прохаживаются те, кого изредка боготворили при жизни, но чаще предавали позору; те, чьи тела иногда облекало сукно академических мантий, но сплошь и рядом покрывали лохмотья. По терминологии Общего Дела, максимально открытые.
Вот они у озёр, где дрожат отсветы двух лун, сиреневой и жемчужно-розовой; перед фасадами уютных особняков, под большими фосфорическими цветами среди глянцевой листвы; гуляют в аллеях белокорых деревьев или сидят на мраморных скамьях, - гении всех времен и народов! И мыслитель-атомист из университета в арабской Кордове немного тратит времени, чтобы понять профессора субквантовой физики, умершего в 2090-м. И почтенный француз, первооткрыватель чудесной вакцины, быстро объясняет суть своего открытия древнейшему из врачей Египта. И нелюдим-алхимик, изможденный ночными бдениями у атанора, теперь отрешённо пишет и чертит что-то в беседке вместе с седым мэтром, светилом термоядерного синтеза, - а буйный и упрямый ваятель химер Нотр-Дам-де-Пари, встретив скандального парижского сюрреалиста 1950-х, выпивает с ним винца, лобызается, и оба вовсю чихвостят бездарей-ремесленников и дуру-публику, которой нравятся сладкие мордашки…
Алексей. Боже… Как называется это место?
Виола. Аурентина. Планета такая… сто световых лет отсюда. Очень славная. Выбрали, кстати, по моему предложению…
Алексей. А мне… можно будет там побывать?
Виола. Хм… Мне кажется, в твоё время ещё были двери с надписью "Вход воспрещён". И ты, бедный, думаешь, что они есть до сих пор…