III. Левкий и богач. Берег Понта Эвксинского
Чихать на всё, плевать на всё!
Плевать на всё, чихать на всё!
Свободны мысли наши!
Вильям Шекспир. "Буря"
Две скалы, склонённые друг к другу, точно двое пьяных, бредущих домой после пира, дали приют Левкию невдалеке от линии прибоя. Море успокаивало киника. Как и тридцать девять веков назад, он ночевал на самом берегу, под склоном природного амфитеатра, некогда служившего подножием городу.
После встречи с ласковыми полупризраками, народом нынешнего мира, настроение Левкия сначала резко взлетело, затем упало ниже того уровня, где расположено отчаяние. Возомнив себя чуть ли не собратом бессмертных и вечно юных небожителей, - тем большей тоской был объят киник, когда глубоко задумался о своём положении на Земле.
Нет, у него не оставалось сомнений в полной искренности "олимпийцев", в простоте и чистоте их божественно-детских душ, в том, что они и впрямь будут опекать "пса", неприкаянного бродягу-философа, причём делать это необидно и ненавязчиво - хоть миллион, хоть миллиард лет подряд. Причиной душевного разлада стала всё та же, о которой было говорено Рагнару и Виоле, "за предел выходящая гордость". Знал Левкий: чем больше любви и понимания станут проявлять к нему люди-боги, чем больше он получит подтверждений своего равенства с ними, своей нужности в этом обществе, - тем острее, убийственнее ощутит своё ничтожество! Можно, подобно Сократу, возвыситься духом над теми, кто мучит тебя, унижает и доводит до смерти; но как жить рядом с существами, действительно превосходящими тебя - настолько же, насколько ты сам превосходишь какого-нибудь придурка-козопаса, и притом ничуть не кичливыми, свойскими, благодушными до такой степени, что хочется либо целовать им ноги, либо вцепиться в горло, либо…
Либо уйти.
Он просил, униженно просил Виолу и Рагнара: дать ему умереть бесповоротно, уйти из всех эпох, из всех реальностей! Они, конечно, возражали. После расставания - решил попробовать, на свой страх и риск.
На месте своего ночлега, в руинах былого полиса, там, где теперь лишь ужи шуршали по выщербленным мозаикам полов, - Левкий, сначала хорошенько приложившись к амфоре с крепким вином из выморозков, стал призывать на себя разрушительные силы. Общаться со Сферой Обитания его научили досконально. Из нарочно согнанных туч десятки раз падали белые, лохматые пламенные столбы чудовищных молний, - но всё время где-то рядом… Обугленные ямы оставались на местах развалин, чадили сплошным пожаром кусты, запах озона мешался с гарью; киник уцелел. Вконец разъярясь, Левкий сбежал с горы к прибою и вызвал на себя вал цунами. Но и тот, медлительный, стеклянно-мутный, ростом с самые высокие сосны, даром ворвался в бухту и долго рычал, расшвыривал утёсы, выбираясь обратно на простор. Измокший, был брошен о гальку и оставлен в покое Левкий; не тронули его и камни-громадины, влекомые бешеным морем…
Протрезвев от электрической бани и беспомощного мотания в волнах, сняв и расстелив на солнышке гиматий, сидел тогда голый Левкий у тихого моря - и не торопился продолжать. Можно было, конечно, устроить прорыв огненной магмы из недр земли, превратив родную гавань в небольшой вулкан, - или, ещё вернее, обрушить сюда из Космоса одну из летающих там гор; только зачем? Результат был бы таким же. Он, в меру своих знаний понимавший суть Сферы, как некоей, созданной умелыми людьми, послушной сестры Ананке - всемирного неукротимого рока, - он не сомневался в том, что Машина-Судьба не затруднилась бы стереть такое наглое насекомое, как нищий уличный философ, если бы…
Если бы сам Левкий всерьёз хотел умереть.
Да, дело было не в Сфере. Вернее, именно в ней, но - не в её энергетической мощи, а в чрезмерной чуткости к мыслям и чувствам хозяев. Подлинное, всеохватывающее желание вызвало бы нужные следствия; Левкий и без театральных эффектов, вроде молний или шторма, исчез бы из всех пространств и времён. Червоточина таилась в нём самом. Даже в минуты хмельного буйства искра сомнения передавалась сверхчуткому и сверхуслужливому Дому Людей. Киник хотел жить дальше…
Интересно одно: знала ли о таком исходе Виола? Рагнар, пожалуй, простоват в своей учёности; а вот она… О, лукавая и мудрая красавица! Ради того, чтобы иногда общаться с ней, уже стоит остаться в живых…
Успокоившись и мало думая о будущем, киник проводил время в полном одиночестве: скромно пировал, купался, но главным образом размышлял, лёжа на своей подстилке из сухих водорослей. Вначале думал: это навсегда. Жизнь отшельника, подобная жизни стареющего Гераклита из Эфеса… Потом сообразил: нет, долго не выдержит без настоящей агоры. Пожалуй, он всё же примет предложение "олимпийцев" - по памяти воссоздавать земляков, пока не встанет заново многолюдный город у Понта…
К концу сентября отдых свой Левкий стал воспринимать, как временный. Он не торопился, и его никто не торопил. Ждали, пока созреет…
Однажды пробудили киника от полудрёмы поздним утром беспокойные, резкие звуки. Близились - хруст шагов и колёс по галечным россыпям, скрип осей, говор, кокетливый женский смех.
Нехотя поднялся философ; машинально огладив волосы и бороду, подтянув набедренную повязку, вышел из укрытия.
Странное шествие приближалось берегом. Воины в доспехах, напоминавших греческие, но скорее описанные в "Илиаде", чем современные Левкию, - "пышнопоножные", с рельефными нагрудниками и высокими гребнями шлемов, - шагали, сохраняя каре, вокруг нескольких колесниц. Медленно двигались тяжёлые разукрашенные повозки, влекомые парами прекрасных коней; благородные животные встряхивали султанами на головах, сверкала осыпанная самоцветами сбруя. Возницы стояли, держа вожжи. Впереди всех ехал мужчина в красном плаще, с тонкой диадемой на волосах; сидя, он обнимал за талии двух ластившихся к нему девушек, сильно накрашенных, со сложными причёсками, в коротких прозрачных хитонах.
Левкий, не трогаясь с места, всматривался в лицо знатного ездока. Всмотревшись, отпрянул было… но затем усмехнулся с какой-то особою хитрецой - и остался стоять.
Приблизившись, воины перешли на тяжелый бег; звеня доспехами, выстроились в подкову, охватившую укрытие киника. Колесницы оказались внутри полукруга. Сходили с них изнеженные, издали пахнущие благовониями красавицы, подвыпившие мужи в добрых гиматиях, с венками роз на волосах, - Левкий смотрел лишь на того, кто шёл прямо к нему.
Склонив напомаженную седеющую голову, знакомо прихрамывая, подходил мужчина из головной колесницы. Увязавшихся было девиц он небрежным взмахом руки оставил на местах… Знакомой была и кривоватая ухмылка, словно в серебряном зеркале отражавшая усмешку Левкия. Словом, в гости к философу шёл его двойник, лишь намного более холёный, с завитыми кудрями и бородою в золотой пудре.
- Считай, братец, что тебя воскресили дважды, - сказал, остановившись в двух шагах, близнец. Одышка, незнакомая Левкию, выдавала пристрастие "копии" к жирной пище, неумеренному питью и безделью. - Тебя создали снова, слепив твоё тело из атомов. Но ведь из других атомов, по той же схеме, могли сделать и другого тебя. Разве не так?…
- Это уж точно, что из других, - с комической серьёзностью закивал Левкий. - Подороже, да и качеством получше!
- Может, пригласишь к себе? - ничуть не обидевшись, спросил богач.
- Входи, если не побрезгуешь.
В уютной тесноте между скалами Левкий предложил гостю край подстилки из водорослей, покрытых гиматием, - но двойник отказался и сел наземь, подобрав ноги в высоких сандалиях и завернувшись в свой маково-красный плащ с вышитыми золотом сценами из жизни Диониса.
Левкий повозился, наливая из двух сосудов в чаши вино и воду; выложил подсохший козий сыр, горсть оливок.
- Но, может быть, ты теперь презираешь такую пищу?
- Брось… - Гость показал отягощённой перстнями рукою на подстилку, предлагая Левкию привычно лечь, что тот и исполнил. - Мы с тобой оба достаточно уважаем Демокрита, чтобы не сомневаться: нет атомов рабских или царских. Разница между нами в другом…
- И в чём же это?
- В том, что я свободен, а ты - нет.
Хохотнув, киник пощупал ткань роскошного плаща:
- Отчего же это ты свободен? Оттого, что носишь эти павлиньи перья и за тобой бегает куча шлюх и холуев, ожидая подачки?…
- Э-э, не надо ценить меня так дёшево! Я - это ты, и умом ничуть не слабее тебя… - Левкий-второй небрежно кивнул в сторону неподвижных стражей и свиты, уже устроившейся попировать возле моря. - Я мог бы вполне обойтись без этого сброда, особенно здесь, - но, видишь ли, мне приятно вести их тем же путём, каким иду я сам. Все это отнюдь не призраки, братец, но настоящие воскресшие эллины…
- Каким же это путём ты их ведёшь?
- Путём свободы, милый.
- Не люблю это затасканное слово - "свобода", много за ним всякого зла, а то и крови… - Киник брезгливо поджал губы. - Треплют его люди, будто глупый пёс тряпку, которой вытирали столы в харчевне: пахнет вкусно, да не съешь! Много было у нас ослов, веривших, что они свободны, если могли между собой выбирать самых наглых и крикливых, чтобы те стали архонтами или судьями… Свобода! Пустой набор звуков, обман, - если она не уравновешена добродетелью, самым высоким чувством долга. "Что такое свобода?" - спросил Периандр, тиран Коринфа, и сам же ответил: "Чистая совесть"… Хочешь ещё вина?
- И притом неразбавленного! - Приняв из рук Левкия чашу, двойник жадно припал к ней, утёрся и продолжил: - Периандр, говоришь ты? Да он напоказ, из тщеславия болтал о совести и прочих благородных вещах! Сам же поступал не по совести, но свободно: по совету милетского тирана Фрасибула, стал, будто колосья, выросшие выше других, истреблять самых видных коринфян. И жену свою убил, беременную, по пустому наговору… Подумай-ка сам: коли ты сотворён высшей силой таким, как ты есть, почему ты не должен свободно следовать своей природе? Откуда эта любовь к насилию над собой?! Хочется есть вкусное мясо, - нет, голодай, сиди на сухих лепёшках; хочется женщины, - нет, храни целомудрие; хочется отомстить врагу, - нет, дави в себя это желание, оно не добродетельно, оно постыдно… Сущий бред! Твои свойства подарены тебе богами, - так не оскорбляешь ли ты богов, увеча и подавляя эти свойства? Какой безумец сказал, что небожители рады нашему самоотречению? Кастраты, что ли, ходят в любимцах у богов?! Фу, бессмыслица… - Двойник снова жадно отпил из чаши, смахнул со лба выступивший пот. - Да ведь это все равно, что рыбы сочли бы грешным плавать, а птицы - летать!..
- А-а, вот что ты называешь свободой! - благодушно кивнул Левкий. - Всегда идти на поводу у своих слабостей…
- Ну, вот, опять… Да почему же слабостей, а не сил?! Разве не восхищаемся мы до сих пор героями, неудержимыми в гневе и буйстве? Кто из них обуздывал свои страсти, кто задумывался о добродетели - Аякс, или Диомед, или Гектор?! "Бились герои, пылая враждой, пожирающей сердце…"
- "Но разлучились они, примирённые дружбой взаимной", - охотно подхватил киник любимые стихи. - Не буду спорить с тобой, братец. Сам не люблю тех, кто задумывается о добродетели; ибо станешь ли задумываться о том, чем полон? Если в кувшине вино, ничего, кроме вина, из него и не нальёшь. Об одном лишь попрошу тебя: скажи мне, кто из греков или троянцев совершил хоть один подвиг, ведомый чувствами низкими, себялюбивыми?…
- Ха! Высокие чувства! Одни защищают распутника, укравшего чужую жену, другие - помогают её рогатому мужу вернуть сбежавшую бабу…
- "Истинно, вечным богиням она красотою подобна…" - тихо, нараспев проговорил Левкий, и глаза его вдруг увлажнились. - По-твоему, сражаться за божественную красоту - дело недостойное?…
Не сразу ответил богач. Обернувшись, несколько мгновений следил, как у прибоя резвятся его пьяные прихлебатели, в то время как слуги расстилают цветные покрывала для трапезы, носят блестящую посуду; как толстомясые девки, еще выше подобрав куцые хитоны, неуклюже забегают в волну - и с визгом мчатся обратно… Взглянул в самые зрачки Левкия. И, поскольку они могли читать мысли друг друга, ответил близнецу не на сказанное, а на подуманное:
- Сама Елена может сидеть завтра в моей колеснице.
- Елена? Как бы не так! Живая дочь Леды на тебя и не глянет. Разве что послушный призрак во плоти, лишь с виду на неё похожий…
Ребром ладони словно отрубив сомнения, двойник с прежней уверенностью сказал:
- Да не всё ли равно - живая, не живая?! Кто из нас с тобой - настоящий, кто слепок с образца? Иное время сейчас. Пусть мне хоть из глины слепят Елену, лишь бы мог я её целовать…
- И спорить не буду, - развёл руками киник. - Кто лишь тело ублажает, тому всё равно, что подлинно, что - фальшиво… Один пьянчуга у нас в городе так и говорил: "Хоть из дерьма вино, пьянило бы оно!"… Да ты его должен помнить, - Ксанф с улицы Кожевников…
- Это ты так думаешь, а не они! - вдруг крикнул двойник, яростно тыча пальцем в сторону веселящейся свиты. - Лишь тело ублажает… ха! Людей-то по себе не меряй! Воскресишь наших дорогих политов, - чем они тут, по-твоему, будут заниматься? Состязаться в добродетели - или удовлетворять свои страсти?!
- Да чем захотят, тем и будут. Принуждать их никто ни к чему не станет…
- Ах, не станет? Значит, всё-таки свобода?… Ну, тогда скоро, скоро ты увидишь, по какой дорожке они побегут и кто из нас прав. Здесь ведь можно, руку протянув, получить все, что тебе угодно, - так зачем работать ремесленнику? Он и думать-то не станет, каким ему следует быть, трудолюбивым или ленивым. Просто растянется на солнышке, обняв амфору или толстую бабу, - а скорее всего, обеих, - и плюнет на любую твою проповедь. А дальше что? Когда всё доступно, всё возможно?… Ты их уже Гомером не обуздаешь. Тут у каждого своя природа выплывет. Одни от обжорства и безделья свиньям Цирцеи уподобятся, другие начнут мечами крошить друг друга, третьи - из борделя вылезать не будут… Нет, ты мне сюда больше не лей! Мы вот так…
И приник к краю кувшина. Затем передал питьё Левкию.
- Я поначалу и сам так думал, - отхлебнув, честно признался киник, - потом, вишь, жизнь в другом убедила… Ну, да ладно, - ты здесь человек новый…
- Я своих мыслей не переменю, - решительно сказал близнец, на миг отрываясь от вина. - Не мальчик, чтобы меня можно было уговорить или обвести вокруг пальца!
- Хорошо, хорошо… - успокоительно поднял руки Левкий. Затем глаз его хитро сощурился: - Но ежели, по-твоему, люди неисправимы и каждому сама природа укажет, что ему делать, - к какой такой ещё большей свободе ты собираешься вести людей? Ты-то зачем им нужен?!
Озадаченный гость попытался было остановить Левкия, - но теперь уже несло киника, точно в былые дни жестоких споров на агоре:
- Ну, так чему же научишь ты людей? Устраивать пиры из соловьиных языков и мозгов саранчи? Наслаждаться пытками и убийствами себе подобных? Выдумывать изощрённые совокупления - не знаю… с крысами, со змеями?… Так ведь и это скоро прискучит, братец. Притупятся чувства, захочется невозможного. Смертная тоска придёт к твоим свободным… Да, смертная тоска - к бессмертным! Ибо таковы нынче люди, и жить им тысячи тысяч лет… Чем через тысячи лет сплошной сладкой щекотки возбудишь человека, вернёшь ему новизну и свежесть жизни? Или хочешь увидеть землю, полную самоубийц?…
- Мы сделаем чувства острее! - не в силах более сдерживаться, завопил Левкий-второй, да так, что обернулась свита, уже успевшая среди амфор и плодов, наваленных кучами, пораздеваться донага, - а ближайшие воины на всякий случай шагнули ещё ближе, склоняя копья. - Здесь нет границ, которые ставили нам в первой жизни старость или болезни. Беспредельным может быть наслаждение!..
- Зачем же так громко, братец? Ты ведь неправ, сам подумай. Дав людям чувства выдуманные, искусственно острые, ты их как раз и уведёшь от своей любимой природы. Она ведь предусмотрела пресыщение - значит, оно естественно. А для тебя естество - другое название свободы. Стало быть, снабдив человека голодом неутолимым и похотью ненасытимой, обречёшь его на самую страшную несвободу. Уже не человеком, - машиной для вечного самоуслаждения станет он… и всё равно, рано или поздно, наложит на себя руки.
- Ха! А ты-то, ты-то сам, дай тебе волю, - ты к чему поведёшь людей? К вечному отказу от всего, что радует? Прикажешь пить воду из колодца, когда кругом океан хиосского?! Умник! Быстро же они тебе снесут голову…
- Я? Да никого я никуда не собираюсь вести, "невоинственный муж и бессильный"… Право, тут есть, кому вести, и они знают - куда. Сами-то и счастливы, и свободны, только по-иному, по-человечьи… Ты бы лучше их послушал… - Попытавшись привстать, Левкий не смог удержаться и плюхнулся задом обратно на подстилку. - Фу! И нализался же я тут с тобой, под благие рассуждения… - Киник хихикнул. - Да и вообще, зачем тебе такой пёс, как я? Плюнь! Чего стоят слова такой упрямой дряни? И завтра, и послезавтра буду одно твердить: что человек может быть свободен лишь в лучших, благороднейших своих порывах, и что нет никакой свободы, пока мы подобны зверям, - а есть лишь разнузданность… Право, тебе это скоро надоест. Иди своей дорогой, братец, и радуйся жизни по-своему!..
…Видимо, в последний момент опомнился богач, всё же сохранивший немало от Левкия подлинного. Он уже и обернулся было, и руку поднял, готовый властно позвать свою охрану, чтобы наказать несносного болтуна, - но не сделал этого. Долго, удивлённо смотрел в лукавые, глубоко сидящие под седыми клочьями бровей глазёнки двойника… Вдруг - словно бы лёгкая улыбка понимания коснулась губ богача… на мгновение, на один миг, как тень пролетевшей птицы! Но и этого было достаточно, чтобы в ответ дружески усмехнулся Левкий.
Близнец засопел и, опершись на обе руки, принялся вставать… Наконец, уже стоя на нетвёрдых ногах, бросил последний взгляд на Левкия - не то злой, не то восхищённый - и вышел стремительно, и красное золото плаща взвихрилось за ним.