Некий кавалер, именем Арман де Клаклю, едва только мы, вышед из кареты, направились к шато в поисках лакея, который подобрал бы нам пристойное поместилище, быв пленен наружностью моею, тотчас начал расточать мне неуместныя комплиманы и проявлять в мою сторону всякую куртуазность, которую я сочла для порядочной дворянской девицы весьма излишнею.
Сей Клаклю выглядел престранным образом: обладал он тонкими руками и малою ногой, причем всеми своими конечностями беспрестанно двигал и перемещал их с места на место, как если бы они каждая в своем роде представляли Вечного Жида и скитались в ожидании Страшного Суда, не смея нигде остановиться! Лицом он был нежен и девически румян, а глаза имел влажные, большие, затуманенные непролитыми слезами мечтательности. Усов и бороды никаких следов на этом лице заметно не было, причем губы, сложенные бантиком, выглядели как у девицы.
Сие создание, облаченное в изысканное мужское платье с серебряными нитями, принялось увиваться и выплясывать вокруг меня самым настойчивым образом и даже пыталось похитить носовой платок мой, коего я не желала нипочем отдавать, ибо он был, вследствие дорожных ваперов, несколько нечист!
Любезный мой Миловзор, разумеется, тотчас заметил сию назойливость и возразил кавалеру Клаклю, что дама, которая вызывает в нем столь нежныя, судя по поведению, чувства, не может никак ответить ему, ибо сердце ея отнюдь не свободно.
Кавалер же имел дерзость отвечать разный вздор, который нет у меня желания приводить в дорожном журнале моем (не говоря уж о последующем, беловом, журнале!).
Миловзор, обладая душою пылкой и честною, не медля нимало, обнажил боевую шпагу свою (коей довелось отведать и разбойникам во время путешествия нашего!) и предложил кавалеру Клаклю последовать сему благородному порыву. Кавалер, напротив того, внезапно покрылся мелким потом, причем члены его вдруг затряслись, как бы терзаемые щекоткою или трясучкой, и сделался чрезвычайно бледен и на вид перепуган. Терзая пальцами бант у бедра своего, где не имелось шпаги, зато свисали ленты и цветы, шелковые, равно и из тафты, тонким голосом объявил он, что не желает следовать столь варварскому обычаю, не достойному цывилизации.
Сие внезапно вызвало у меня озарение, и я закричала, показывая на кавалера пальцем:
– Хватайте ея! Это она! Она переоделась в платье кавалерственное, дабы не быть опознанной, однако ж трусливая и женственная природа ея выдала себя совершенно в отказе обнажить оружие!
Увидев меня в этом порыве вдохновения, разгневанную и все, как мне показалось, понявшую, Гастон побледнел и полез в сундук свой за шпагою, а Миловзор несколько опустил клинок и отступил от кавалера де Клаклю на шаг.
Кавалер же поначалу оцепенел, а после, сжав кулаки с перстнями (сии последние ярко блестели, когда он взмахивал руками), слегка присев, словно намереваясь прыгнуть, и откинув назад голову, завизжал – причем, всякий, кто не видел этой сцены, но только слышал ея, мог бы поклясться, что голос сей принадлежит не человеку, но некоему уязвленному существу из числа пернатого мира:
– Сии оскорбления для меня непереносимы! Намеки на внешний вид мой – отвратительны! Жестокая дама, вы ни за что разбили мое сердце! Сего позора вынести не в состоянии, остается мне лишь искать смерти!
И прочее в том же роде, причем кричал сей кавалер предолго.
Гастон прекратил поиски оружия своего (впрочем, сломаннаго еще в Кемранском лесу, во время битвы с РАЗБОЙНИКАМИ!), а вместо того обмахнул себя моим веером и молвил:
– Не случилось бы ошибки, любезная моя сестра. Сдается мне, сей кавалер – именно то, за что он себя выдает, то есть молодой мужчина, обладающий утонченным, хотя и эксцентрическим вкусом, а та, которую мы ищем, здесь не при чем.
Тут уж настала и для меня пора краснеть – впрочем, я искусно скрыла естественную краску лица моего, приложив к оному вышеупомянутый носовой платок и изрядно в него сморкаясь. Миловзор же отсалютовал кавалеру де Клаклю шпагою, после чего вложил ея в ножны.
– Прошу вас отнести недоразумение сие на щет общей утомленности от тягот долгаго пути, – молвил любезный мой Миловзор сему кавалеру. – Однако ж не откажите нам в приятельстве, воздерживаясь, впрочем, от ухаживаний за невестою моею.
Поразмыслив неколикое время, кавалер де Клаклю разразился смехом, как если бы курица, снесши яйцо, торжествующим кудахтаньем оповещала о том хозяйку и весь свет, и, выпрастывая руку с перстнями из преобильнейшего кружевного манжета, обменялся с Миловзором, а затем и Гастоном вполне дружеским приветствием, мне же поцеловал руку, исполнив прежде некий порхающий танец, завершающийся легким клевательным движением головы вниз.
Сей Клаклю был и нашим сопровожатым в первые часы пребывания нашего в шато и рассказал премного забавных историй касательно здешних обитателей. Не все они, надо думать, правда; так, вряд ли истинной следует считать повествование об одной даме, именем Альманзора, каковая имела ужасное обыкновение, а именно: насадив на свою одежду повсюду светляков, являться по ночам различным парам влюбленных, кои в изобилии разгуливали по кустам и чащобам здешнего парка. Иные от перепуга испытывали некие скандалезы, другие пускались в погоню и падали в канавы, либо спотыкались и оказывались в колючем кусту. По слухам, сия Альманзора предполагала сделаться супругою владельца шато, а для сих причин намеревалась разогнать, насколько возможно, гостей его. И вот, однако же, алчная и хитрая Альманзора соделалась внезапно жертвою собственнаго злаго коварства! Случилось ей, по обыкновению насадив повсюду светящихся насекомых, пробираться по парку и высматривать жертву, как вдруг увидала она перед собою надвигающееся на нее с неотвратимостию РОКА, СУДЬБЫ-МСТИТЕЛЬНИЦЫ нечто страшное, исполненное очей, точно ЗВЕРЬ РЫКАЮЩИЙ! Оно шло медленно и неровным шагом, однако ж куда ни поворачивала Альманзора, оно неизменно оказывалось пред нею.
Ужас охватил несчастную злодейку, члены ея затрепетали, сердце подпрыгнуло в груди… да так и не смогло опуститься. Задушенная собственным сердцем, кое застряло в горле ея, Альманзора тотчас на месте и испустила дух.
Впоследствии открылось, что несколько дам, пострадавших ради козней Альманзоры, выследили ея и, взяв с собою высокия зеркала, затаились в чащобе, выжидая, когда та отправится в обычное свое ночное похождение. И вот увидела Альманзора самое себя в ночной темноте и испытала то, что обыкновенно испытывали преследуемые ею влюбленные, только в гораздо более сильной степени! Ибо влюбленные знали о существовании призрака и как бы ожидали его, а потому и пугались не настолько, чтобы умереть. Альманзора же, твердо знающая, что призрака не существует, ибо сим призраком она сама и является, оказалась неготова узреть самое себя в правдивом отображении и оттого предала дух свой тем лукавым бесам, кои вселялись в ея душу и нашептывали ей сии дурные замыслы.
Могилу Альманзоры показывают в чаще, на том самом месте, где испустила она дух, и никто не дерзает посещать ея в темное время суток, ибо коварная дама и по сей час жаждет обладать замком и иной раз прегорестно плачет об том в своей могиле. Последняго, впрочем, кавалер де Клаклю в точности не ведает, ибо, обладая характером робким, никогда к ней не приближался.
Продолжение того же письма Гастона
…Завидев щастие и покой, в коем обретаются насельники сего шато, с необычайною силой ощутил я собственныя усталость и разбитость. Некий де Клаклю – в своем роде славный, но препустой малый – вызвался быть нашим чиччероне, однако-ж дела говорил мало, а все больше вздор. На просьбу представить нас хозяину оный де Клаклю рассмеялся и поведал, что сам в свое время сией чести ожидал чуть не полгода.
– Однако, в которых комнатах нам позволят разместиться? – вопросил я не без резону.
– А в которых пожелаете, – отвещал он.
И пустились мы в странствия по жилым покоям, каковыя в правом крыле дворца обретаются. Пытались при этом войти во всякую дверь. Вышло не без афронтов. Те двери, в кои мы стучали, никого за собою не хранили, а за иными, кои просто отворяли, попадались живыя постояльцы. И не всякий из оных быв доволен нашим визитом. Одна даже дама метнула в меня подушкою. Впрочем, сыскались и комнаты. Моя с Милушкою – очень хороша, чиста, не слишком светла и обставлена прилично. Собачке моей сразу полюбился некий пуфик, зело мягкий и розовым муслином обтянутый.
Поручив Милушку на попечение Мартоса, пошел я спросить – где бы тут была ванная комната? Две юныя воительницы из числа утренних амазонок охотно провели меня в таковую. И узрел я обширное помещение, в пол которого вделан бассейн с хрустальною водою. В сем бассейне уже плескалось несколько человек – кавалеры и дамы. При сем они чинно беседовали, ели фрукты, каковые плавали по поверхности гораздо, или вдруг принимались резвица, словно бы нереиды и дельфины. Мои проводницы с улыбкою рекли:
– Раз не взяли вы с собою лакея, так мы вам и прислужим.
С этим меня раздели преловко и опустили в воду. Ах, до чего сие было кстати! Вода оказалась приятно-теплая и напоенная деликатными ароматами. Узрел я тако-же, что плавают в ней, кроме фруктов, еще и розовыя лепестки.
Прелестницы сами разоблачиться не преминули и юркими рыбками спрыгнули в бассейн. При сем зачали меня вертеть и щекотать. Странное дело! Нашел я зело приятною особливую щекотку, учиняемую пальцами дамской ножки. По утонченности сия забава мало с чем сравнится.
Разыгравшись, сирены мои едва меня не утопили, но я все же спасся от них, оделся кое-как и бежал в свои апартаменты. По пути натолкнулся я на маркизу де Мюзет, каковая успела уже переодеться в новое платье, почерпнутое из обильнаго гардероба шато. Сей гардероб открыт для любого желающего и содержит наряды на всякий вкус, как о том де Клаклю поведал.
Маркиза будто-бы изумилась, меня узрев. Я же, поприветствовав ея, пошел себе далее и при сем торопился, опасаясь от маркизы погони. Ибо теперь в нашем распоряжении были комнаты, в которых можно было затвориться, а я сего не слишком желал.
Радуясь, что счастливо избежал амуровых сетей, стремился я попасть в постель, что естественно после стольких дорожных дрязг. Шато навряд-ли рассыпалось бы за несколько часов, и, гораздо отдохнув, изучил бы я его с лутшим тщанием. О сем размышляя, я вхожу в комнату, как вдруг – о ужас! Зрю маркизу на моем ложе.
Изрядно испугавшись неожиданностью, я рек:
– Не вас ли, сударыня, имел я честь видеть минуту назад на галерее?
– Полноте, кавалер, – отвещала она. – Я тут вас ожидаю уже довольно времени.
И тут мысль осенила ея.
– Несчастный! – вскричала маркиза. – Встречали вы мою и вашу обидчицу!
С этим она вскочила, явив мне все свои прелести, кои я, впрочем, и без того изучил.
– Вы упустили ея! – продолжала де Мюзет. – И теперь, верно, она сбежит безнаказанно.
Я, смутившись, возразил:
– Не думается мне, чтобы Феанира сбежала. Из таковых мест, как это, отнюдь не бегут. А и как мне было опознать злодейку, когда она – полная копия ваша? Разве пометить вас особым образом?
– О, кавалер! Пометьте мне шею страстным лобзанием! – молвила маркиза. Пришлось мне подчиниться. Впрочем, способ недурной.
После сего сослался я на нарочитое нездоровье, повалился на кровать и забылся сном. А во сне зрел я безчисленное количество нагих красавиц, каждая из коих щекотала меня пальчиками ножки. После выяснилось, что то Милушка лизала мне спину языком своим.
Пробудил меня прегромкий шум за окошком – то был фейерверк, каковым по обыкновению здесь встречали наступление сумерек. Я взбодрился, кликнул слугу, дабы оный приготовил мне кофию, и с тем воздвигся. Между прочим, Мартос сообщил мне, что близится время ужина, каковой будет накрыт на открытом воздухе, в саду. А уж после ужина будет представлена комедь с танцами и пеньем. "Изрядно", – подумал я.
Сестрицу, равно и жениха ея, обнаружить я не смог. Оные всерьез занялись поисками Феаниры. Зная характер Эмилии, я легко предположил, что оба они носятся по дворцу, словно-бы угорелыя. Про себя я решил предпринять разведку без суеты, а именно – за ужином разговориться с соседом и в приличной беседе разузнать о той маркизе, каковая явилась задолго до нас.
Ужин моих ожиданий отнюдь не обманул – тонкие яства подавались в изобилии, вино не пересыхало в бокалах. Столовыя приборы изумляли своею красотой – на каждом блюде изображена была некая картина, столь искусная, что поскорее желалось съесть содержимое, дабы рассмотреть сие художество. Подле стола длины необычайной размещалась беседка, в коей нарочитые музыканты безпрестанно наигрывали прелестных мелодий, ибо легкая музыка гораздо способствует сварению пищи. Существует на сей щет целая дисциплина: якобы музыка должна при том соответствовать кушанию. К примеру, жареная дичь лутше употребляется под воинственныя напевы, тонкия забавы гурмэ требуют струннаго квартета, мороженое идет под клавецын, а простецкая еда хороша под рожок пастуший или цымбалы. Об сем поведал мне сосед мой, магистр Клоппенгрубер, муж почтенных лет, великой учоности и эксцентрическаго вида. Быв он ростом высок, сух и тощ, будто бы палка, брови имел величины изрядной и тако-же нос – последний затруднял владельцу пить вино. Однако для нюхания табаку ничего лутшего природа не производила. Сей магистр грезил наяву своими выдумками, о коих не преминул мне поведать, как-то: об нарочитом ларце, в каковом живыя карлики поют, пляшут и на разныя голоса представляют; об нарочито безлошадной коляске (ея такоже карлики в движение приводят) и об способе доставлять срочныя новости. Последний способ зело любопытен: посредством сжатаго воздуха карлик (!) в особливой трубе пролетает изрядное разстояние за считаныя миги. Оный карлик, по извлечению из трубы, новость-то и сообщает. Однако-же все изгибы сией трубы должны быть нарочито плавными, дабы карлик в оной отнюдь не застрял. Слушал я сие и диву давался. А заодно поглядывал в сторону маркизы де Мюзет, каковая сидела в отдалении и тем была занята, что с тремя кавалерами разом кокетничала, не забывая, впрочем, и на меня поглядывать. Подумал я: "Славно бы убедиться в подлинности сией маркизы и бросить взгляд на ея плечо сзади – на месте-ли метка?" Но сего не мог я, не нарушая приличий.
Сестрицы и Миловзора за столом я не зрел, не зрел и аль-Масуила. Что до последнего, то Клоппенгрубер поведал о последней колдуновой конфузии. Сразу по прибытии, избавившись от опеки нашей, сей непутевый старик явил себя сладострастником и отнюдь не медля предъявил наипылкие чувства некоей юной княжне. Княжна, более для куриозу, была с ним любезна, при сем поставила ему условие: оный непременно должен был ея удивить своею способностию к полету, наподобие птицы. Припомнив наскоро уроки, им некогда пройденныя, чародей взмыл на воздуся и, кружась по парку, руками гораздо размахивал. По заносчивости своей мнил он себя не иначе орлом, а походил более на глухаря. Пролетая над газоном, уронил аль-Масуил с ноги туфлю, каковая туфля угораздила по голове кавалера де Барабуза. А сей Барабуз – человек дикаго и неукротимаго нрава и при том – знатный охотник. Заметив в упавшей туфле некий обидный для себя намек, схватил де Барабуз охотничий арбалет и первой же стрелою сразил колдуна в мягкую часть. Будучи уязвлен, чародей наш вскричал – ах! – на манер умирающего лебедя и свалился в пруд, перепугав лебедей живых. де Барабуз, раскаявшись в порыве своем, спас колдуна от утопления. А княжна отдала свои симпатии меткому стрелку, словно бы оный не волшебнику в седалище попал, а ей в самое сердце. Аль-Масуил же пребывает в лазарете, сокрушенный духом.
Прослышав сие, поклялся я при случае пожать де Барабузу его верную руку.
Неожиданно маркиза, за коей я следил украдкой, из-за стола поднялась и, сопровождаемая неизвестным мне кавалером, отошла в сторонку. Я тако-же вышел из общества едоков с извинениями и скользнул в тень, дабы подсмотреть за нею. И что же я узрел? Под грушевым деревом, выстриженным в виде прыгающего льва, маркиза (а вернее – лже-маркиза, ибо не было на ея плечах никакой отметины) расточает кавалеру ласки. А сей кавалер, по просьбе ея, лобзает ей плечо и оставляет об сем свидетельство, т. е. метит таковым же образом, как и истинная де Мюзет была освидетельствована. Увы! Я уже смекнул, что злодейка мысли мои прочла и обезопасилась. Теперь же не смел я поднять шуму – страстный кавалер самозванки, не разбирая, встал бы на ея защиту и я быв бы шпагой его тут же прободен. Не для сего претерпел я столько невзгод!
Оставалось мне лишь следить за Феанирою да искать способа предупредить моих сотоварищей. С видом весьма невинным зачал я ходить взад-вперед по аллейке, так, чтобы злодейка незамеченной не скрылась. Поблизости ни Эмилии, ни Миловзора не наблюдалось. Что за превратность жизни! Покуда нет в близких надобности, оне роятся вокруг твоей головы, подобно пчелам, и докучным жужжанием всякий миг горазды отвлечь от важных дум. Стоит только надобности возникнуть, и тут же преображаешься ты в пустынника – никого нет рядом.
Лже-маркиза, обратив на меня нарочитое внимание, вздумала, верно, вволю меня подурачить. Оставила она свой укромный приют и вместе с кавалером направилась в сторону парка. Я же, блюдя приличное расстояние, следом пошед.
В парке тако-же музыка играла и премного прогуливалось всякаго люда. Иные катались на ручном грифоне, иные на качелях, а иные и по пешему прохаживались, все больше парочками. На скамейках преизящных сидели иной раз и компаниями. Мимо проходя, быв я свидетелем поучительной истории. Некая фея из числа гостей пошутила над юношей, каковой добивался ея расположения. Сей восторженный волокита дерзнул прочесть вирши своего сочинения. Хороши они были или же напротив – плохи, об том я не сужу. Однако же фея внимала благосклонно, а после чтения приложила к губам чтеца пунцовую розу. Пиит и сам сделался пунцов, а когда решился что-либо сказать, с уст его, вместе со звуками, принялись падать и цветы. Необычайные ароматы последних разнеслись по вечернему зефиру. Тут же рядом случился другой юноша, по всему судя – завистливый соперник сочинителя. Сей мнил себя остроумцем и сей же час взялся осмеивать счастливца, а пуще – его вдохновенныя напевы. Рифмы назвал он неоригинальными, размер – смешным, а самую суть – пустым вздором. Того ему показалось мало – и со смехом злой завистник взялся передразнивать пиита, глумясь над творением его. Рядом были всякие кавалеры и дамы, каковые смех подхватили. Сочинитель гораздо побледнел и едва не подавился цветком пиона. Фея, зря сие, нахмурила брови, притопнула ножкою – и что же? С уст насмешника немедля посыпались жабы, змеи и иная нечисть. А подпевалы его, зело испугавшись, разбежались в стороны. Мне осталось лишь пожалеть, что сия мерзкая участь не постигла разом всех насмешников и любителей пустого зубоскальства.
Продолжал я преследовать преступную лиходейку, каковая не преминула обнаружить сие, оглянувшись чрез плечо. Скроив насмешливую мину, особа сия наградила меня улыбкою, и улыбка та не предвещала ничего хорошаго. Кавалер ея тако-же обернулся и уставил на меня тяжкий взор. Улыбаться мне он не стал, а напротив – нахмурился. Я сей же миг изобразил собою, будто-бы разсматриваю цветы на кусту и токмо этим увлечен. Про себя же подумал – непременно выйдет сцена!
Раз довелось мне итти рядом с нарочитою запрудой, где купались, а щедрый кустарник всем скромникам и скромницам укрытие предоставлял – ибо не всякий настолько лишен смущения, дабы у всех на виду разоблачаться.