Между протчим приходилось мне пробираться и палисадниками, в коих днем забавляются дети горожан, сии бледныя растения, принуженныя разцветать посреди камня, сырости и вечных сумерек. В подобном палисаде, возвращаясь домой, я и нашел куколку, сделанную из сорванного цветка мальвы. Она пребывала на качелях в совершенном одиночестве и, как помстилось мне, томилась заброшенностью и печалью. Видно, целый день довелось ей быть подругою некоей маленькой девочки, каковая расточала на нея и любовь и ласки и лепетала ей детския тайны свои. Но за поздним часом хозяйку куклы призвали к колыбели. Что ж, подрастающая ветреница оставила наперсницу свою и уж верно забыла про нея.
Моя душа, утомленная созерцанием моря, странно была чутка в тот вечер. Жалость к кукле заставила меня улыбнуться и забрать несчастную. Я положил ея в карман и направил стопы к своему обиталищу. А обитал я, подобно многим мечтателям, на чердаке. Нищее мое бытие, впрочем, не страдало отсутствием некоего даже уюта. Из старой рухляди я составил себе приличную обстановку. К тому же, благодаря узости слухового окна, солнечный луч нечасто обнаруживал ея убогость. А призрачный свет от лампадки, при котором я читал или писал стихи, преображал сирый чердак в подобие таинственных чертогов.
Вошед, я положил куколку на шкап, вернее даже – усадил, прислонив ея к треснувшему кувшину. В сумерках оный кувшин представлялся мне древним сосудом, из каковых мудрецы былого черпали вино – источник истинной учоности.
– Ну, – рек я, – будьте как дома, прекрасная кукла. И ежели мое общество не представляется вам обузою, то оставайтесь со мною навсегда. Вы скрасите одиночество затворника.
И я поклонился.
Не упомню, что я делал далее, – скорее всего, читал. Однако филозоф-сухарь так подействовал на меня пространным своим сочинением, что я испытал уже НАСТОЯЩУЮ сухость в горле. А это дело нешутошное.
Обшарив дырявыя карманы свои, я обнаружил весьма кстати несколько завалящих монет. С оными я припустился к знакомому целовальнику. Выслушав терпеливо все, что тот думает о безпутных и безсонных школярах, я разжился у жреца торговли бутылкою вина, черствою булкою и кружком кровяной колбасы – любимым лакомством корпорантов-филозофов. Отягчившись трофеями, вернулся я к себе на чердак, сложил добычу на табурет и долго искал огниво, дабы засветить свою лампадку. В темноте я не обнаружил ничего странного в своем жилище. Все же проклятое огниво не находилось.
– Куда же я дел его? – вопросил я у тьмы.
– Поищите на своем тюфяке, – послышался женский голос, весьма музыкальный и приятный.
От неожиданности я вздрогнул и молвил:
– Одно из двух: либо я лишился употребления разсудка через излишнюю мечтательность, либо прекрасная греза наяву посетила меня. Второе предпочтительнее, но увы – первое вероятнее.
Дивный смех послышался мне в ответ.
– Ни то, ни иное, милый юноша, – услыхал я. – Однако будет лутше, если вы наконец зажжете лампу и, кстати, поможете мне сойти со шкапа.
Необычайно волнуясь, я нашел-таки огниво, и скоро фитиль лампады уже горел ровным огоньком.
Что же я узрел? Прелестную молодую особу в странном розовом одеянии. Она сидела на моем шкапу, поджав стройныя ножки. Светлыя густыя волосы потоком струились по открытым плечам, белее которых доселе я не видывал. Черты лица были тонки и чуть неправильны, однако общая их миловидность отвлекала от несущественнаго изъяна. Особенно хороши были глаза ея – большие, темно-синие, они улыбались и одновременно выражали удивление и тревогу. В целом похожа она была на тех принцесс, коих девочки рисуют в альбомах цветными карандашами. Но она была живая, в этом я мог бы и поклясться.
– Как вы попали сюда? – Я не нашелся спросить ничего умнее и учтивее.
– Вы сами, о юноша, посадили меня на шкап. Неужли вы не в силах узнать меня? Я – та самая кукла из цветка мальвы, что вы нашли в палисаде нынче вечером. Зовусь я Кларриса. Куст, на котором я росла до сего дня, некогда был посажен чародеем. И мне передалось некое волшебное свойство, а именно – с полуночи до разсвета я женщина, тогда как днем – детская игрушка.
Я помог неожиданной гостье сойти вниз, ощутив рукою живое тепло ея руки. Смущение, изумление и даже испуг теснили мой ум. Но в душе разгоралась и радость – ибо молодой здоровый мужчина не может не испытывать радости в присутствии очаровательной женщины.
– Простите, навряд-ли я достоин вашего внимания, – пролепетал я наконец. – Мое жилье убого и уныло, сам я – бедный школяр. Мне нечего предложить вам, кроме скверного вина и черствого хлеба. Как я могу надеяться…
Но Кларриса не позволила мне договорить, прижав палец к моим устам.
– Я обречена принадлежать вам, чему рада безмерно, – рекла она. – Вы пожалели детскую безделицу и этим согрели меня. Я благодарна. А что до вашего жилья – то мне оно мнится прекрасным. Я, должна признаться, никогда доселе не знала, как живут люди. Сие мне ново и занимательно. Впрочем, я многое не знаю.
– Как? – вскричал я. – Неужли? Не знаете вы прекрасных и таинственных городских улиц? Неведом вам ропот волн, когда море бросается на гранитные зубья в последних лучах солнца? Что же вы видели, коль скоро сей чулан кажется вам занятным?
Кларриса поникла и горько молвила о том, что волею судьбы и природы не могла оставить куста. Все, что видела она, – один лишь палисад, да стену дома, да детские качели.
Я устыдился.
– Идемте же гулять! Я покажу вам то, что знаю и люблю в этом городе, – предложил я. – До разсвета мы воротимся сюда и вы сможете отдохнуть, обернувшись куклою.
– Ах, вы не шутите? – и в глазах ея блеснули слезы восторга.
Конечно же я не шутил. Рука об руку мы бродили по старинным переулкам. Без умолку я говорил, а моя волшебная спутница казалась очарованной и счастливою. Под утро, когда вернулись мы на чердак, она подарила мне поцелуй, исполненный благодарности и… любви. Ласки ея, чистыя и откровенныя, заставили меня трепетать. Однако с первым лучом солнца, пробравшимся в узкое окошко, Кларриса, как и обещала, превратилась в куклу.
Вторую ночь мы гуляли на заливе. Завороженно Кларриса вглядывалась в почерневшия волны, посеребренныя луной. Как счастлив был ея смех! И снова под утро были поцелуи и сладкая любовная нега. Но счастье мое было омрачено. Когда Кларриса вновь сделалась куклою, я поцеловал розовый лепесток… Увы, он нес на себе все признаки скоропостижного увядания!
Третья ночь была горька.
– Я не могу встать, мой милый друг, – шепнула Кларриса. – Прости меня, но век цветка короток.
– Ты не оставишь меня! – вскричал я и разрыдался.
Она попыталась утешить меня слабою улыбкой.
– Нет смысла обвинять судьбу, – молвила она. – Судьба жестоко, может быть, разлучает нас, но судьба же подарила нам встречу. Ты – человек, тебе и жить среди людей. Знаешь, у цветов нет безсмертной души, но зато цветы не грешны перед Создателем. И кто знает, не встретимся ли мы потом? Я счастлива, я разцвела не зря. То, что я видела, – прекрасный мир. Помни, что он таков. И не забывай своей Кларрисы… Если когда-нибудь тебе станет грустно, найди и поцелуй цветок мальвы. Я почувствую твои уста своими…
Неудержимое, настало утро. Засохший цветок лежал предо мною. Я не стал хранить его придавленным книжными страницами, а отнес в палисад и положил под мальвовый куст.
А мальвы цветут, цветут до сих пор. Теперь мне известно доподлинно – не будь на свете такой малости, как эти непритязательныя цветы, целый мир был бы менее прекрасен.
Рассказ Альберто, унтер-офицера 4-го стрелкового полка
Я – человек военный, благородные господа! И службу знаю, смею уверить вас; оттого что из простых солдат, с полной выкладкой – марш, марш! – дотопал до наград и чинов. Хвастать не гоже, но начальники мои любят меня за храбрость и исправность, а подчиненные – за справедливость и знание жизни солдатской. И то сказать – подобные мне никак не станут бить новобранцу рыло (простите, дамы!) за потерянную пуговицу или иную малость. Сам я однажды утерял на поле сражения шапку и тесак, через что едва не погиб, но об сем еще будет в моей повести.
Надо тако-же сказать, что солдатом я отнюдь не родился. А произошел от почтенного и уважаемого чиновника – старшего писаря в коллегии торговых сношений. Старший писарь – это вам не какой-нибудь секлетаришко с пером за ухом да с урчащим брюхом (простите, дамы!), что бегает в худых сапожках и в шубе из кошки. О нет; старший писарь в канцелярии – царь и бог. Поступь его величава, грозен взор – трепещи, лентяй и вор! Таковой вот суровый родитель и произвел меня на свет без малого тридцать лет назад.
Детство мое прошло в довольстве, но в большой строгости. После-же отдали меня учителям, каковые при помощи азбук, вокабулов да циркулей, а более – при помощи розог – обучили меня литерам, складам, периудам, цифири да всяким хитрым биссектрисам. После чего определили меня в школу писарей.
И теперь иногда во сне слышу я голос премудрого своего наставника, диктующего, как бывало:
"Стань писарем, юноша, и жизнь твоя будет легка и приятна. Полюби буквы, ибо они – кормильцы и поильцы твои. Они снабдят тебя доброй одеждой, лошадьми и слугами.
Посмотри на мужлана – солома в волосах его, грязна его одежда и воняет от него. С утра до ночи он в поле, весь в поту и навозе. Жена и дети его ходят босы, черны их труды и дни. Работает он день-деньской, но вот издох вол его – и он сам впрягается в соху. Закончена пахота! Взошла его пшеница – но вот пришла засуха, и остался он без урожая. Нечем ему платить податей – приезжает урядник и бьет его, отбирает дом его, а жену и детей отдает в работы.
Посмотри на городского сапожника – руки его исколоты шилом, спина и ноги – кривые. Ладони его задубели, нос всегда красен от вина, а жена бьет его. Вот он купил подешевле гнилых кож и наделал сапог с выгодою для себя. Но недолга его радость – быстро рвется плохая кожа. И заказчик в гневе бьет его палкой и таскает за волосья. Идет сапожник с горя в кабак, пьет на последния деньги и замерзает насмерть в снегу под забором. Сын его делается вором, а дочь – уличною девкою.
Посмотри на солдата. Вот он лежит на полу и не может отжаться от пола – и капрал бьет его сапогом в брюхо. Бьют его деревянными саблями в бою учебном, бьют его на плацу. Спина его в полосах, как бы у тигра, нос распух, зубы выбиты, губы раздулись, словно бы пирожки. Вот он в строю идет в атаку – стрелы разят его и пики. Его товарища разрубают пополам, и некому и некогда хоронить его. Вот его тяжело ранят, и он валится в грязь. Своя же конница топчет его. Потом приходят мародеры и снимают с него сапоги. Рана его гноится, нога или рука его распухает. Извиваясь, как червь, он ползет в свой лагерь. Там бьют его за потерянные сапоги, раны его оборачивают грязным тряпьем, кормят его черною кашей и дают стакан водки. Врач говорит: надо отрезать ногу. Отрезают ему ногу, и вот он прыгает на деревяшке по паперти, выклянчивая медяк, и никому нет дела до него.
Нравится ли тебе это?
Будь писарем, юноша. В чистоте и тепле будешь ты работать всего по нескольку часов в день. Ничего тяжелее чернильницы не будет в твоих руках. Чернилы – не навоз, не кровь, не сапожное сало – не стыдно ими пачкать руки свои. А если ты будешь прилежен и не пианица, то станешь начальник, и по праздникам тебе будут награды от государя и подарки от чиновников".
Вот так поучал нас сей мудрый человек. А иной раз говорил он и такие слова:
"Страшися пианства, аки погибели своей. Спасайся водки и вина, избегай тако-же и пива. Пиво – каверзная штука. И дешево оно, и пьется легко, и пьянит нескоро. Вот выпил ты пива – и отступила твоя тоска и всякия грустныя думы. Стало тебе весело. Но проснулась в тебе злая жажда. И вот берешь ты еще кружку, и еще, еще… И вот речи твои стали громки и глупы, ты хихикаешь, как гиена, и сухо во рту твоем. И говоришь ты: а, что за важность! – и пропиваешь деньги, трудно заработанные, те, что ты берег на подарок своей невесте. А вокруг тебя уже сидят незнакомцы, и кажется тебе, что они лутшие друзья твои. И пьют они за твой щет и хлопают тебя по плечам, словно в шутку, и обнимают тебя. И говорят тебе: славный ты парень! Вот позвали они грязных девок, те жмутся к тебе и танцуют на столе твоем. Ты хрюкаешь, как свинья, и нюхаешь их исподнее.
Все смеются над тобой. Потом все уходят, прихватив шапку твою и плащ твой, а тебе нечем заплатить – кто-то украл твой кошелек. Тогда половые бьют тебя по лицу и выбрасывают в кучу отбросов. Ты не можешь идти и идешь на четвереньках, как конь. Слюна течет у тебя изо рта. Ты не можешь найти дом свой. Ты хочешь спросить дорогу у прохожего, но странные звуки издает твой язык, и прохожий убегает в ужасе. И пристав ловит тебя и тащит за шиворот в участок, где ты ловишь маленьких демонов, поешь похабныя куплеты и наконец засыпаешь. А утром идти тебе на службу, и ты – грязный, вонючий – идешь. А на службе голова твоя не хочет думать, во рту гадко и руки трясутся. Начальник твой обзывает тебя скотиною. Тебе обидно. Ты одалживаешь сколько-то денег у своего приятеля и от обиды снова приходишь в питейный дом. И все повторяется.
Но вот со службы выгнали тебя, все приставы и околоточные знают тебя, денег взаймы никто тебе не дает. Невеста твоя отказалась от тебя – ибо пианица отвратителен. И тогда ты воруешь. Но в сем искусстве ты не силен, тебя ловят. И вот в колодках гонят тебя в работы. Так на дне пивной кружки и находишь ты свой конец".
Надо признаться, благородные господа, что накрепко запомнил я сих поучений. И вот стал я помошником секлетаря в канцелярии батюшки моего. Родитель и тут держал меня в строгости, я же всем старался угодить и, не тратя скудное свое жалованье, пробавлялся чаем да пирожками, тогда как товарищи мои угощались наливками и поросятинкою.
И вот как-то забежал я в трактир, пирожок съесть и чайком кишочки прополоскать, и зрю – сидит в зале важный, что твой генерал, здоровенный капрал. Шапка на нем – с трехцветным хвостом, грудь колесом, на груди – шнурки золотые, щеки красные, штаны лампасные, сабля на боку, нос в табаку, губы "сердечком", усы – колечком. А перед ним кружка – что твоя кадушка. Словом, красавец. Иерой. Рядом на столе лежит китрадка, разлинованная для порядку. И говорит сей капрал таковые речи:
"Все вы тута, кто молодежь, – маминькины сынки, папинькины прислужники. Которые ремесленники – тех мастера за волосья дерут да бьют по башкам портновскими линейками. Всех радостей у вас – спереть медяк да дуру-кухарку облапать (извините, дамы!). А которые чиновники – и того гаже. Тому поклонись, этому – ручку поцелуй, сему – перышко очини. Начальство ваше – все воры и мшелоимцы, а вам велят честными быти. Кто из вас при семье, те по десяти лет себе новых сапог не могут купить. А кто бобылями – те не лутше. В смысле баб – полный швах. Бабы, они что любят – чтобы сила была, чтоб усы да форма красивая. А какая в вас сила? Все вы сморчки зеленые.
Вот в нашем полку – любой пенек деревенский в полгода делается молодцем. Да одежа казенная. Да кормежка. Да пиво раз в неделю. А в бою – так и чарка водки, законно. Да бабы нашего брата любят – страсть! Бывалочи снимаемся с местечка на зимние квартеры – с воем провожают – скучают в голос. А мы идем себе – левой! левой! – а на пиках куренки жареные, цельные круги сыру… А из похода вернешься – зазнобе своей серег привезешь или платков… Я раз своей монисто привез, серебряное, понял?.. И в душу тебе никто не лезет. Над тобою токмо твой капрал. Выше – токмо небеса. Через пяток лет, ежели не убьют, и сам ты уж капрал. А повезет – и выше бери. Иные солдатики становились и енералами…"
– А ежели убьют? – робко так вопросил капрала некий юнец из мастеровщины.
– Убьют – так убьют. Подохнешь за государя и Отчизну. Все лутше, чем от старости, – ответствовал капрал, крякнул, саблей брякнул, кружку свою бездонную в полглотка опростал, новую заказал. Служанке мигнул, за бочок ее ущипнул. А после хлопнул ладонью по китрадке своей.
– Сюда, – молвил он, – записываю я рекрутов-добровольцев. А отсюдова, – тут погладил он брюхатый кошель свой, – плачу им первое жалованье. А за сим столом, – и капрал могущей шуйцей своей обмахнул сучковатые доски, – будет в честь оных рекрутов веселое гулянье. Впрочем, все вы олухи и негожие гугнявцы…
Долго позорил капрал всех бывших в трактире. Но вот подошел к нему странный мущина с серьгой в ухе – пьяней пива, лицо криво, и говорит:
– Я в округе первый тать, Юрка Косой. Все меня знают, все уважают – один ты говоришь при мне обидные речи. Придется мне тебя зарезать. – И полез он за ножом.
Все рядом случившиеся ахнули. Но капрал расхохотался да не вставая с места как треснет татя кулаком под вздох – тут Юрке Косому и конец. Утащили его за ноги.
Стало в трактире радостное галденье – все удивлялись иеройству капрала и удали его. А я, благородные господа, затосковал. Вообразился мне начальник мой, будто он орет на меня и ногами стучит. Да слюной плюет – а вытереться не моги, скажет – дерзость. Вообразился тако-же и папенька мой – как он дерет меня розгою и не покупает сахарного конька на палочке. Предстали предо мною мои учители – злые мучители, аспиды и истязатели. И все-то они небось перед Юркой Косым сплоховали бы, его ножа испужались бы. А я – их боюсь, куда мне-то перед татем?