* * *
Вместо пространства - звуки, вместо людей - цветочные бутоны, и кругом пенные волны стен, бьющие по ребрам обломки кораблекрушений - столы, стулья, ручки дверей…
Как хочется любить! Всех и каждого! Может, в этом и кроется истинный смысл опьянения? Хмель - иллюзия любви, которой не хватает в действительности. Иллюзия, но не суррогат. Ибо любовь не подделываема. Алкоголь лишь пробуждает то, что кроется в нас до поры до времени. Пара стопок, и ты становишься воздушным змеем, тебя приподымает над землей и уносит вслед птичьим стаям в теплые края. Еще порция, и ты превращаешься в ветер - мощный, живой, всепроникающий, призрачным языком слизывающий с побережий города и рыбачьи поселки. Сегодня, впрочем, он был отчего-то не ветром, а поездом. Возможно, потому что понятие ветра постепенно уходило в небытие, исчезало из людской памяти. Главной реальностью становились вагоны, значит, и превратиться в таковые было неизмеримо легче.
Скорость снижается, кто-то дергает в голове стоп-кран, и карусель окончательно замедляет бег. Хлопают створки, Егора выбрасывает в чей-то спор. Пыльный тамбур, подозрительно знакомые голоса, но лиц не разглядеть. Приходится шарить руками. В пыли о озвученной пустоте.
- …Ну и что? Я, к примеру, с Урала! Из города Екатеринбурга, слыхали о таком?
- Слыхали. Где-то возле Москвы, так?
- Сам ты "возле"! Совсем даже не возле. Екатеринбург, к примеру, столица Урала, бывший Татищевский бастион близ Рифейских гор. На три четверти - хрущевки, на одну десятую - дворцы.
- Дворцы - это как?
- Обыкновенно. Как у шейхов в Саудовской Аравии. Месяцок назад проезжали через Челябинский мост, я специально к знакомому штурману забегал. У них там эхолот мощный, пишет рельеф дна.
- И что?
- Ничего. Думал засечем шпили и крыши, а лента ползет - и ничего. Пусто там. Бездна голимая, точно и не было никакой столицы.
- Может, врет твой эхолот? У нас сейчас, как в Бермудах, - стрелки пляшут, приборы отказывают.
- Кто знает, может, и врет.
- А насчет бездны как раз понятно. Тут ведь все написано… Разверзлись хляби небесные и лил дождь сорок дней и ночей, поднималась вода и по истечению сорока суток покрылись водой самые высокие горы…
- Что ты нам туфту всякую читаешь? Давно наизусть выучили! Только тем и занимаемся, что читаем о башнях да о потопах.
- Каких еще башнях?
- Дубина! Помнишь Вавилонское чудо? Когда, значит, языки перемешались, люди гордыми стали, крутыми, - башню затеяли строить. Вот им и врезали по кумполу.
- А потом водичкой из леечки…
- Дурак! Водичка - это совсем в другом веке.
- По-моему, в том же.
- Ты сюда мостик перекидывай, сюда! Вавилон - и наш двадцать первый век. Как ни прикидывай, одна картинка. Люди в единое целое превратились, границы стерлись. Плюс ассимиляция полов, повальная бисексуальность, наркотики и телезомбирование. При этом к бессмертию умудрились подойти, ген старения вычислили.
- А еще клонирование запчастей!
- Точно! У моего соседа ногу заново вырастили, глаз живой вставили. Он по пьяне под трамвай попал, а из больницы вышел свежее прежнего. Нехило, да?
- Я еще про языки не сказал. С ними та же тарабарщина. Раньше-то один-единственный был. То есть при Вавилоне.
- Ну да?
- А ты как думал? Лингвисты так прямо и говорят: был, мол, первоязык, от него пошли все прочие. Сравни хоть немецкий с французским, хоть английским с русским!
- Чтобы сравнивать, нужно владеть, к примеру, особым метаязыком, языком - посредником, который в равной степени мог бы описывать сравниваемое.
- Ты еще о метемпсихозе заговори!
- Что тут говорить - и так ясно, все станем акулами. Кем больше-то?
- Не-е… Ты, Горлик, акулой не станешь. Скорее, карасем. С красными опухшими жабрами и слезливыми глазками. Или кактусом с тыквой.
- Кактусом с тыквой?
- Ну да. Голова, значит, в тыкве, задница в кактусе.
- И вовсе даже глупо, к примеру…
- Тут, мужики, другое непонятно. Почему именно сорок дней и ночей?
- Вот я и говорю - тыква! И он тыква, и ты.
- Ты ответь, не ругайся!
- Все течет, все изменяется. Сорок дней вполне могли трансформироваться в сорок лет.
- В точку!.. Дай, Путя, я тебя расцелую. По духу ты псих и фашист, но ты честен! И тыквой ты никогда не станешь!
- Конечно! Он у нас святой угодник!
- Что за категория дурацкая, не понимаю! Свято - и угождать! Как это может быть?
- Именно так и может! Это фанаты-дурики за правду с бескопромиссностью витийствуют, а умные люди всегда угождали.
- Ну уж…
- Вот тебе и ну уж! Ты, к примеру, можешь женщине сказать, что она дура и уродина? Ясное дело, нет, хотя, возможно, не соврал бы ни на полсловечка. Потому что это жизнь! Мудреная и заковыристая! Начнем изрекать правду - до оскомины договоримся. Весь мир перемажем в черное, младенцев в идиоты запишем.
- Причем тут это?
- Да при том, что это и есть угодничество. Святое - если служит добру, дурное - если корыстным интересам.
- А я, мужики, штурманам нашим завидую. Они ж там всегда у экранов.
- Что им завидовать? Вон, зайди полюбуйся, - седые все, руки дрожат, как у стариков столетних.
- Зато первыми увидят и узнают!
- Что увидят-то?
- Да все.
- Что - все-то?
- Твое будущее, мое. И свое, разумеется. То есть, значит, не сложится маршрут в один прекрасный момент, и аут! Мы еще тут пить будем, веселиться, а они уже там во все чистенькое переоденутся. Представляете? Первые вагоны станут, к примеру, валиться, а мы здесь даже не почувствуем…
Егор сделал усилие и в несколько приемов поднялся на ноги. Рукой ухватился не то за шторку, не то за чей-то пиджак. Осмысливая услышанное, скрипнул зубами. Да уж… Не почувствуем, это точно. Первые вагоны мы никогда не чувствуем. Потому что они первые и от нас далеко…
Карусель вновь подхватила, с плеском заработали незримые весла. Лодка в два весла меня бы спасла… Откуда это? Чьи-то стихи? Песня?… Егора закружило в обратную сторону. Вспомнилось то, чему вовсе не положено было всплывать из глубин памяти. Деревенские огороды, пасека, соседские дети, и собственный содранный ноготь на ноге. Больно, но не очень. Труднее терпеть жжение крапивы. Но как было весело догонять и убегать! Верно, что детские игры - не взрослые…
И снова туманом на окне нарисовалась Ванда. Все женщины, которых он принимал за нее мгновенно слились в мигающую светодиодами, поставленную неведомыми террористами мину. Осторожно отодвигая ее в сторону, Егор вглядывался в сумрак и снова видел то, что пытался забыть.
Похоронная процессия, бредущая по вагонному коридорчику. Скрипач Дима, наигрывающий что-то из своего вечно печального репертуара. Люди колонной движутся из тамбура в тамбур. Впрочем, это было потом, а до этого она все-таки явилась к нему в купе. Его маленькая Лиля Брик. Поздно ночью, когда натешилась и насытилась. А может, когда поняла, что этими вещами в принципе невозможно насытиться. И пришла к нему, единственному нелюбимому, который почему-то любил. Так, проплакав, и заснула в его объятиях. А когда стало совсем холодно, он понял, что обнимает труп. И даже припомнил, что насчет яда она пару раз мутно упомянула. Он не поверил, а зря. Могли бы попытаться что-нибудь предпринять. Того же Деминтаса разыскали, промывание сделали. Хотя что могут Деминтасы? Врач сам толковал о справедливости смерти. Пришла с косой на костлявом плечике, значит, так нужно. Правда, кому нужно? Ванде, Егору, посторонним?…
Кажется, опять начиналось безобразное. Обмороки чередующиеся с какой-то необъяснимой возней. Кого-то хотелось споить, кого-то ударить, и, конечно, гнусные руки опять цепляли существо женского пола - совершенно неясно для каких таких героических целей, поскольку в состоянии "зеленых соплей" Егор становился абсолютно безобидным. То бишь не представлял ни малейшей угрозы для девственных душ, - недевственных, впрочем, тоже. Песню он при этом горланил вполне боевую. Про смех, который всегда имел успех и так далее. Пел, наверное, лет двадцать назад - еще будучи студентом. Только тогда они горланили хором, теперь он выступал в качестве солиста. Дважды упившийся до полной немоты Горлик порывался выкинуться из окна, и дважды Егор чудом вырывал его из лап смерти. Зато и сам подхватил бациллу суицида, умудрившись отобрать у зазевавшегося Марата тяжелый армейский автомат, с решительностью упихав солоноватый ствол в рот. Никто бы не спас его, но убийственный механизм бессильно клацнул, не пожелав уничтожения. Все патроны они расстреляли на крыше, о чем Егор совершенно забыл. Автомат у него отобрали, и снова потянулась череда незнакомых лиц. Трескуче полыхало под ногами, вдребезги разлетались стеклянные мониторы. Кто-то кричал и месил воздух кулаками. Егор отмахивался и мучительно долго убегал. В конце концов нежная рука самаритянки вовремя утянула его в сумрачное, заполненное одеялами и перинами тепло. И опять всплыла безликая незнакомка, жаркая и улыбчивая, с удовольствием повторяющая слово "маньяк". Это было у нее, по всей видимости, и похвалой, и ругательством, и всем прочим в зависимости от обстоятельств. На этот раз "маньяк" вынужден был разочаровать даму. Ему стало совсем плохо, и в один из моментов он обнаружил себя в туалетной комнатке припавшим головой к стальному беде. Его выворачивало наизнанку. А после, чтобы немного прийти в себя, Егор минут пятнадцать держал затылок под струей холодной воды. Жизнь представлялось черной и подлой, из-за каждого угла тянулись сине-зеленые раздвоенные языки чертенят, и тьма за окнами была самой египетской из всех египетских - без огней и призрачных ангелов. Впрочем один из небесных ангелов вскорости Егора навестил. Взяв за руку повел в родное купе, временами волоча, временами помогая подняться. И кто-то мохнатый постоянно путался под ногами - вероятно, черт, потому как все в мире сбалансировано, - у каждого ангела имеется свой антипод, свой маленький контрангел. Оба тянут человека за руки, каждый в свою сторону.
Только оказавшись в купе, Егор узнал Мальвину и Альбатроса. Пес, как большинство добропорядочных псов, в пьяном виде Егора совершенно не переваривал, показывая зубы, не позволяя себя гладить. Мальвина же действовала, как должна была действовать на ее месте всякая опытная женщина. Она уложила Егора в постель, прижимая ко лбу мокрый платок, стала утешать. Мягкий и полудетский ее голосок проливался струйкой живительной влаги. И, слушая ее, он окончательно расслабился, залившись слезами, признался, как он ее любит, как желает ей всяческого добра - ей и ее славному Альбатросу. Расплавленной горючей смолой жалость затопила по самую маковку. Жалко было всех вместе и каждого в отдельности. Мальвину он жалел в особенности. Тридцати- и сорокалетним есть, что вспомнить, - слава Богу, пожили. Повалятся мосты, и хрен с ними! Но ведь ее-то жизнь только начиналась! Другие в подобном возрасте шалили и мечтали. Детство, едрена шишка, это не блуждание по пыльным тамбурам! И было ужасно грустно от того, что преемственность не сбывалась, что у этой милой девочки в сущности не было будущего, не было даже того, что именовалось детством. То есть, она возможно, этого не сознавала, но он-то не слепой и мог сравнивать!
Весь этот сумбур он и попытался ей растолковать, называя самыми ласковыми именами, кляня мир и себя за то, что ничего они не смогли исправить. Отстраненно сознавал, что несет околесицу, разобрать которую крайне непросто. Впрочем, слова играли второстепенную роль, - кажется, Мальвина его понимала. Вникала в интонации, в переменчивую пьяную мимику. Умная и замечательная девочка-птица…
С поразительной отчетливостью - той самой, что навещает лишь в редких из снов, может быть, в наркотическом бреду, Егора посетило давнее видение. Он вспомнил, как лет пять или шесть назад - еще в той прежней жизни на каком-то из праздников он подхватил на руки трехлетнюю племянницу и медленно закружил под музыку. Кругом танцевали пары, и они тоже танцевали - взрослый мужчина и крохотное ясноглазое чудо, которое еще неважно разговаривало, но уже замечательно чувствовало воздушное течение нот. Он видел в полутьме ее восторженный, устремленный в никуда взор, ее крыльями разведенные руки и чувствовал, что завидует ей. В те минуты она была птицей и действительно летела, не ощущая его рук, повинуясь лишь дуновению музыки. Подобно могучему ветру, мелодия подхватывала ее, а через нее подавала команды рукам Егора, который кружился то быстрее, то медленнее, совершенно не боясь упасть, зная, что в секунды кружения он и сам чуточку теряет вес, на какую-то толику приподымаясь в воздух. Если годы, минувшие с тех пор приплюсовать к возрасту племянницы, получилась бы как раз девчушка вроде Мальвины.
- Девочка-птица, - прошептал он. - Ты моя девочка-птица…
С этими словами, продолжая удерживать ее за кисть, он и заснул, - повзрослевший ребенок подле умудренного подростка. Вероятно, было бы здорово увидеть ее во сне. Или вернуться в тот волшебный вечер, в танец маленькой племянницы, позволявшей брать себя на руки. Но пьяным редко снится подобное, и за Егором опять гнался тяжело пыхтящий неутомимый медведь - сначала бурый, а после почему-то белый, абсолютно заполярный. И сердце подстегивал самый настоящий ужас. Зловонное дыхание било в спину, ноги бессильно спотыкались. Когда же мгновения обреченности стали невыносимыми, он проснулся, чтобы разглядеть все ту же египетскую тьму и ощутить, как разламывается от боли голова. Пальцы по-прежнему сжимали кисть Мальвины, девочка дремала, неудобно приткнувшись затылком к стене. Несколько минут он глядел на юную пассажирку. Вид ее чарующим образом успокаивал, неведомым анальгетиком растворялся в отравленной крови. Несмотря на боль под темечком Егор вновь задремал.
* * *
- Коляныча потеряли, - шмыгнув носом, сообщил Мацис. - А все из-за этого хренова заморыша!
Старичка грубовато подтолкнули в спину. Павел Матвеевич присмотрелся к незнакомцу. Глаза старика напоминали пару серых осенних лужиц, кожа застывшим парафином обливало желтоватое нездоровое лицо.
- Кто такой? - полковник нахмурился. Нехотя снял ногу со стула.
- Говорит, станционный смотритель. Что-то вроде тутошнего диспетчера.
- А почему сам не скажет?
- Какой смысл? - уныло пробормотал старик. - Вы же ничему не верите. Для вас все теперь пуриты.
- Почему же все?
- Видел я, как вы Радека с помощником шлепнули…
- Там еще пара сморчков в подвале ошивалась, - поспешил с объяснениями Мацис. - К ним Во-Ганг сунулся, а они его ящиком по голове. Что с ними было делать? Ясное дело, шлепнули.
- Коляныча тоже они?
- Ну, не совсем… - Мацис неуверенно поправил на плече автомат. - Коляныча зверюга какая-то утянула. Там это… В подвале, значит, вода, а он близко к ней подошел. Она из воды и выскочила.
- Акула, что ли?
- Да нет, с ногами. Выбежала, тяпнула поперек туловища и назад. Во-Ганг только раз пальнуть и успел. Здоровая, говорит, тварь. С хвостом.
- А этот тогда причем?
- Так молчит же! Его по-доброму спрашивают, кто, мол, и что, а он, паскудник, - ни слова! Знать, мол, ничего не знаю, никого, мол, в подвале нетути.
- Так… Значит, зверюга с ногами и хвостом? Это что-то новенькое! - Павел Матвеевич озадаченно взглянул на старичка. Усохшее существо с воспаленным носом и куцей бороденкой. Ничего примечательного. И конечно же не пурит. Может, и впрямь станционный смотритель. Здесь ведь тоже полагался какой-то штат.
- Ну?… Что скажешь?
Старик безмолвно пожал плечами.
- Там в подвале еще это… - вспомнил Мацис, - стекло кругом битое, тара пустая. Похоже, винный склад был.
- А среди пуритов пьяные попадались?
- Теперь уже не узнаешь. Кто будет мертвых обнюхивать?
- Были пьяные, куда ж им деваться, - подал голос старик. Неуверенным движением придвинул к себе стул, устало присел. - Хотел бы вас поблагодарить за освобождение, да не могу. Помощников своих не прощаю.
- Во дает! - Мацис изумленно вытаращился на пленника.
- Пусть говорит, - полковник разрешающе качнул головой.
- И скажу, - проворчал диспетчер. - Вы меня без помощников оставили, а что я без них? Тут, как минимум, троих надобно. Втроем еще можно справиться. Плюс восстанавливать многое придется. Первый-то литерный на подходе, а кто его встречать будет?
- Ох, и горазд ты врать, дедуля! - Павел Матвеевич хмыкнул. - Я ведь в путевой блокировке тоже кое-что смыслю. И как паровозики по рельсам шкандыбают, приблизительно представляю. Вы тут на крайний случай сидели. А крайний случай пришел, вы и натрескались в зюзю.
- Еще чего!..
- Нишкни! - Мацис тряхнул смотрителя за ворот, поднял глаза на полковника. - Я вот чего не понимаю, - почему их пуриты не шлепнули? Тут отставшие в бараке ютились, так их вместе с операторами перещелкали, а этих не тронули.
- А потому нас не перещелкали, - сварливо забубнил старик, - что место искали под штольню. Где, значит, проход рыть. Я обещал подсказать.
- Обещал, значит?
- А что делать, когда перед носом стволом крутят?
- Мы тоже умеем крутить! - Мацис присел на топчан, автомат выложил на колени, ненароком направив в сторону бородатого диспетчера.
Павел Матвеевич недовольно покосился на разведчика.
- У подвала охрану выставили?