Оказалось - нет. Совместный доклад готовился загодя, некоторые из присутствующих ради него и приехали на конференцию. Выяснилось, что на семинаре представлен плод двухлетних совместных усилий содокладчиков - перевод описания результатов геометров с языка финслеровой геометрии на язык теории катастроф. Они, понимаете ли, давно подозревали, что классификация дифференциальных операторов М-типа в пространствах с метрикой Бернарда-Майера похожа на ADE-классификацию катастроф, и, стало быть, может быть исследована с применением теории групп Ли. Два года они изучали вопрос, разбирались в незнакомой и весьма сложной терминологии, придумали понятную обеим сторонам совместную систему обозначений, сообща обследовали оба объекта с новой точки зрения и установили, что да - это один и тот же объект.
Обратите внимание: два года напряжённой работы понадобилось им, чтобы понять - они занимаются одной и той же сущностью, но подошли к ней с разных сторон. И это даже не химик с физиком пробовали найти общий язык и разобраться в терминологии, а математик с математиком. А я (тоже математик, кстати) результат их работы понял не вполне, но заметил, что эти их операторы М-типа в пространстве с метрикой Бернарда-Майера напоминают мне операторы вырожденных джей-преобразований с нецелым джей-фактором. Но я даже проверять не стал - преобразования с нецелым фактором меня тогда не интересовали, и мне не хотелось тратить уйму времени и разбираться в чужой работе исключительно ради того, чтобы убедиться - объект тот же, только вырожденный.
Зачем я рассказал об этом? Представьте на минуту, что я не случайно забрёл на это заседание, а был приглашён в качестве эксперта. И в конце семинара мне предложили бы высказаться, пусть даже анонимно и ответить на вопросы: 'Заслуживает ли внимания плод двухлетней работы? Есть ли результат? Функционален ли предложенный метод классификации?' И не просто спросили, а попросили бы проголосовать: да или нет? Пусть даже мне дали пару недель на ознакомление, что это изменило бы? Ведь соавторы потратили без малого два года, чтобы понять друг друга! Доклад выглядел убедительно, и я проголосовал бы 'за'. Но это же не значит, что результат действительно был получен!
Мне трудно придумать удобопонятную аналогию, но попробую. Представьте себе, что перед сообществом муравьёв стоит задача изучить статую Аполлона. Два учёных муравья независимо друг от друга пустились в путь и оба через некоторое время добрались до указательного пальца правой руки, но только с разных сторон. Ну, один по руке спустился, а другой поднялся по опорному столбу. Тщательно изучив палец, они встретились на ладони и стали обмениваться результатами исследований. Им для этого потребовалось немало времени, поскольку один из них начал обползать палец от косточки кулака, а второй взобрался на ноготь. Пальцев на ногах у муравьёв нет, поэтому им, чтобы понять друг друга, пришлось выдумать терминологию, понятную обоим. Они преуспели в этом, и между делом установили, что на руке у статуи не один палец, а несколько, и что оба они исследовали только один из них - указательный. Радуясь успеху, учёные муравьи отправились к области пупка статуи, чтобы ознакомить всех желающих с результатом изысканий. И там, возле пупка, встретили третьего муравья. Он как раз приполз откуда-то снизу. Выслушав совместный доклад об указательном пальце руки, третий муравей вдруг пошевелил сяжками и заявил, что там внизу, откуда он приполз, у статуи тоже есть пальцы, и устроены они точно так же, как указательный палец руки. Предположим, третий муравей в точности подтвердил описание и привёл точные размеры пальца ноги. Возникнет ли у первых двух насекомых сомнение в достоверности данных? Конечно, они могут предположить, что третий муравей вообще не ползал по пальцам, а поднялся со стороны пятки, но ведь данные так замечательно подтверждают их собственные добросовестные наблюдения, а чтобы проверить их, нужно спуститься и как следует поползать по ногам! 'Нет, - подумают они, - сообщение выглядит убедительно, а нам ещё нужно обследовать средний палец'. И сделают совместное заявление, что пальцы на руках и ногах статуи устроены одинаково. А потом два добросовестных муравья уползут исследовать средний палец руки, а третий учёный насекомый останется в области пупка, объявит себя специалистом по пальцам рук и ног, и станет сообщать всем и каждому истину: 'Пальцы на руках и ногах статуи устроены одинаково!' Благодарный муравейник будет за это кормить и поить его, и даже, быть может, удостоит какой-нибудь премии. Представьте, легко ли будет четвёртому муравью, действительно изучавшему пальцы ног, убедить весь муравейник, что это ложь? Он-то не знает, как устроены пальцы рук.
Полагаю, вы спросите меня: зачем муравьям исследовать статую Аполлона? Зачем человеческий муравейник кормит учёных муравьёв, занятых непонятной заумью, которую один учёный не может объяснить другому? Нужно ли человечеству такое разделение труда? И если нет, то не 'отбросить' ли как раз тех, чья деятельность не приносит обществу никакой видимой пользы? Ну да, именно это и предлагают нам сделать воинствующие утилитаристы.
А вот послушайте ещё один анекдот.
Лет шесть назад я был в Москве на всемирной технологической выставке. Приехал не из чистого любопытства - чтобы полюбоваться современными технологиями, не нужно выходить из дому, - на выставке собирались представить новый бигбрейн, а я как раз испытывал серьёзные затруднения с вычислительными мощностями и хотел задать кое-какие вопросы изготовителям. Нужный павильон нашёл сразу, трудно было пройти мимо: реклама подхватывала посетителя у входа в комплекс, оглушала и буквально подтолкала в нужном направлении. 'Новейшее изобретение! Последнее слово в математике! Открытие века!' - долбила реклама.
Я был заинтригован. Просто интересно стало, что за открытие, применённое при постройке бигбрейна, с точки зрения организаторов выставки можно назвать последним словом в математике. Что ещё за открытие века? Я опоздал на презентацию всего на пару минут, докладчик не успел ещё огласить список лиц и организаций, которым он особенно благодарен за своевременную и действенную помощь. Я слушал очень внимательно. То, что было сказано о самом бигбрейне, я знал и раньше. Ничего особенно революционного. Может быть, программное обеспечение? Разработчики усиленно рекламировали автономную инженерную программу, которая позволяла дизайнеру без специального образования задать самые общие параметры устройства и внешний вид, а на выходе получить готовый производственный процесс, проработанный до мелочей. Полный технологический цикл. Программа создавалась для нужд автопромышленности, но, по словам докладчика, этим её функциональность не ограничивалась.
Я дослушал доклад, но так и не обнаружил в нём даже намёков на неизвестное мне математическое открытие двадцать первого века. 'Может, что-нибудь связанное с нечёткой логикой? - подумал я. - Или какие-нибудь эвристические изыски?' Я вполне мог пропустить в этой области что-нибудь новое, знакомство моё с нечёткой логикой в те времена ограничивалось работами Заде - а это всё-таки вторая половина двадцатого века.
В перерыве пришлось обратиться за разъяснениями к докладчику. Я спросил прямо - что именно в программном комплексе заслуживает названия 'последнее слово в математике'.
- Ну как же? - удивился он. - Вот я же рассказывал...' - и стал повторять, как в прочностных и динамических расчётах задаются граничные условия, и какой математический аппарат используется для решения краевых задач.
Я прервал его:
- Это и есть открытие века?
- А что? - с раздражением спросил он.
Ничего. Конечно, открытие века. Восемнадцатого. То есть, тогда был заложен аналитический фундамент, а к середине девятнадцатого века теорию довели до совершенства. Я вариационное исчисление имею в виду. Ничего более революционного программное обеспечение, если верить докладчику, не содержало. Разумеется, я не стал больше расспрашивать молодого человека, потому что не хотел расстраиваться. Вдруг бы обнаружилось, что задача Дидоны для него тоже новое слово в математике. Я просто поблагодарил за разъяснения и ушёл.
Не поймите меня превратно, нет сомнений, что при проектировании бигбрейна (особенно его элементной базы) применялись математические работы, выполненные в двадцать первом веке - конечно, не обошлось и без нечёткой логики, и без теории групп, и без чего-нибудь неизвестного мне совершенно, вот только разработчики комплекса об этом ничего не знали. Для них бигбрейн отличался от обыкновенного компьютера лишь скоростью и объёмом памяти, а в расчётах они использовали дозревшую до непосредственного применения математику трёхсотлетней выдержки.
Без титанической работы, проделанной триста лет назад Эйлером и Лагранжем, ни современная автомобильная промышленность, ни самолётостроение, ни, тем более, космические наши успехи невозможны.
А ведь Эйлер мог, как ему советовали однажды, ограничиться картографией и составлением гороскопов, и восемь сотен научных работ по математическому анализу, дифференциальной геометрии, теории чисел и математической физике не были бы написаны. А Лагранж вполне мог по настоянию отца сделаться адвокатом. На чём бы вы тогда летали на заседания Совета, господа сайнс-конформисты?
Вы скажете: 'Ну, так ведь это же гении! Конечно, математиков такого уровня нужно всячески поддерживать, обеспечивать им условия для нормальной работы. Для этого и существуют государственные гранты, фонды...' Всё это так, господа научные бюрократы, но для того, чтобы Эйлер смог заняться математикой в нежном возрасте и в тринадцать лет поступить университет, отец его, пастор из Базеля, слушал лекции Бернулли. Без этого и без невероятной работоспособности человек, которого вы называете гением, никогда не стал бы математиком, и тогда некому было бы оценить по достоинству работу 'двадцатилетнего выскочки из Турина', какого-то Лагранжа. И кто знает, когда бы в таком случае появилось вариационное исчисление - может быть, сто лет спустя, а может, и все двести. Дай вам, господа управленцы от науки, безусловное право выбора - кого из детишек поддерживать, а кого нет, - сын пастора из Базеля помощи не получит, а выскочка из Турина - тем более, и очень скоро выйдет, что выбирать не из кого.
Вы скажете: 'Судьба Эйлера - как раз удачный пример того, как государственная поддержка практической научной работы помогает выжить науке фундаментальной. Ведь Эйлер, будучи профессором Петербургской Академии, не за чистую математику получал содержание, а за картографию, консультации корабелам и проектирование пожарных насосов! Это правда, господа утилитаристы.
Я даже спорить с вами не стану, просто расскажу очередной научный анекдот.
Шесть лет назад по дороге из Токио, где я был по приглашению уважаемого Профессора Даичи Иосиды, мне довелось познакомиться с молодым, но весьма амбициозным атмосферным физиком. Имени и фамилии не называю, чтобы не создавать молодому человеку карьерных проблем. Скажу только, что он был тогда PhD и занимал должность начальника отдела в одном из европейских университетов. Мы случайно оказались рядом в самолёте. Сначала я принял его за немца - он говорил со стюардессой на английском языке с немецким, как мне показалось, акцентом. Но когда самолёт при взлёте пробил облака, мой сосед ехидно спросил сам себя, глядя в иллюминатор: 'Weisst du wieviel Sterne stehen an dem blauen Himmelszelt? Weißt du, wieviel wolken gehen weithin über alle Welt?' - глянул на меня искоса и тоскливо продекламировал в ответ на собственный вопрос: 'Gott der Herr hat, sie gezählet, Dass ihm auch nicht eines fehlet an der ganzen großen Zahl...' . Потом до него, видимо, дошло, что подобное поведение может показаться странным, и он пробормотал по-английски всё с тем же ужасным акцентом: 'Beg your pardon...', - но я уже узнал по выговору соотечественника и спросил по-русски:
- Поминаете Винера?
- Вы узнали? - обрадовался он.
Ещё бы я не узнал. 'Кибернетика' Винера в детстве была одной из моих настольных книг, а эпиграф к ней - единственная известная мне детская песенка на немецком языке.
Я ответил утвердительно. Мы познакомились и разговорились. Вернее, говорил преимущественно он, - думаю, просто соскучился по русской речи. Выяснилось, что облачка небесные интересуют его исключительно с профессиональной точки зрения. Он давно и серьёзно был озадачен методом учёта малоразмерных высококучевых облаков, если я правильно запомнил название. Они портили ему жизнь, эти 'мелкие сволочи', ломали стройную картину влияния облачного покрова на понижение температуры приповерхностного слоя. На конгрессе он беседовал на эту тему с коллегой из Новой Зеландии, и тот согласился - надо что-то с 'мелкими бестиями' делать.
Я не стал дожидаться, пока молодой человек начнёт костерить проплывавшие под крылом самолёта облака матерно, и спросил:
- Что за конгресс?
- А! - отмахнулся он. - Глобальное похолодание.
- И что, малоразмерные высококучевые облака так влияют на климат, что с ними уже надо что-то делать?
Невинный вопрос почему-то вызвал у моего собеседника раздражение:
- Нет! С чего вы взяли? - прорычал он, глядя на меня так, как будто я сам был ненавистным мелким кучевым облаком.
- Ну, как же? Если вы говорите, что они серьёзно понижают температуру, а у нас глобальное похолодание...
- Кто вам это сказал? - изумился он.
- А что, нет глобального похолодания? А как же конгресс?
Тут он заговорил со мной таким тоном, каким обычно родители отвечают своим отпрыскам на вопрос, откуда берутся дети. Битый час потратил на ликвидацию моей дремучей безграмотности. Я узнал, что глобальное похолодание такая же фикция, как и глобальное потепление - просто модный слоган. Мне поведали, что выбить финансирование на разработку методов подсчёта каких-то мелких облаков под силу одному лишь Геркулесу, а на глобальное похолодание и черепахе дадут. Меня высмеяли за антропоцентризм и сообщили, что человеческая деятельность и близко ещё не может быть признана планетарным фактором, а моду на эсхатологические прогнозы относительно климатических изменений антропогенного характера ничем иным кроме безграничного человеческого самомнения объяснить нельзя. Напоследок веру мою в могущество человечества (в каковой вере я, в общем-то, и не признавался вслух) уничтожили заявлением, что с малоразмерными облаками мы не только справиться не можем, но даже и учесть корректно их влияние на приповерхностный слой атмосферы не в состоянии. Высказав эту мысль, с которой я как неспециалист дискутировать не стал, спутник мой затих, отвернулся и до самой посадки смотрел в иллюминатор, отвечая на вопросы односложно.
К великому сожалению, подобным очковтирательством даже добросовестные учёные вынуждены заниматься с незапамятных времён. Говорят, Евклид должен был развлекать просвещённого правителя Египта Птолемея I Сотера математическими анекдотами, Герон Александрийский делал автоматические двери для храмов, а упомянутый выше Эйлер при дворе Анны Иоанновны тратил время на экспертизы - ради того, чтобы ему не мешали заниматься любезной математикой. Сильные мира сего желают получить от науки пользу немедленно, пока не кончилось их царствование, а если учёный рискнёт намекнуть, что царского пути в математике не существует, и вовсе теряют интерес к 'высоколобым' и перестают финансировать фонды. Стоит ли при таких условиях удивляться, что учёное сообщество иногда устраивает показные демонстрации причастности к 'популярным трендам', не отдавая себе отчёта, что подобными действиями оно (учёное сообщество) лишь углубляет расслоение социума? Я не об имущественном расслоении сейчас, а об интеллектуальном.
Именно оно - интеллектуальное расслоение - и стало основной причиной противостояния, в сути которого мы с вами пытаемся разобраться.
Всё, что вы прочли выше - всего лишь вспомогательные построения (в математике они называются леммами) и примеры, приведенные для наглядной их иллюстрации. Пользуясь этими выкладками, попробую пояснть, почему я считаю неизбежным явление, названное исходом.
Выше было сказано, что в науке нет царского пути. Каждый представитель вида хомо сапиенс, чтобы стать человеком науки, должен пройти весь путь, от вехи к вехе. Предположим, путь пройден.
Пусть объект нашего исследования был обыкновенным ребёнком. Воспитательная среда к четырём годам приучила его к тому, что понять - значительно важнее, чем иметь, и привила желание пренебрегать достижимым. Засим родители помогли молодому человеку выбрать правильный путь. Пусть он ни разу не свернул на кривую дорожку кражи чужих результатов, и прошёл все стадии отбора. Все эти районные, региональные, национальные и международные олимпиады остались позади. Школа окончена, получено университетское образование. Сделаны первые шаги в науке, пока ещё не самостоятельные. Выбран собственный путь. Предположим, выбор оказался удачным, и учёный попал на передний край - впереди только целина. Что ждёт человека науки у грани неведомого?
Одиночество.
Всё меньше и меньше понимания будет находить наш учёный в окружающих людях, перемещаясь от вехи к вехе.
Бывший одноклассник и сосед по парте перестанет понимать, и, возможно, возненавидит его (о причинах мы говорили выше).
Сокурсники перестанут понимать его. Некоторые из них, превратившись в функционеров от науки, станут презирать его за неспособность торговать пониманием (припомните учёных, убеждённых в собственной избранности). Иные из них не смогут или не захотят понять, чем он занимается, просто в силу научной специализации (помните, мы обсуждали повадки учёных муравьёв?).
Родители тоже перестанут понимать его, поскольку знания отпрыска давно превысили уровень научной компетенции родителей. Возможно, они даже станут порицать собственного ребёнка за то, что он не желает приватизировать понимание и заняться карьерой.
И наступит момент, когда учёный муравей окажется один на один с Мирозданием, которому понимание безразлично. Муравейнику сведения добытые учёным собратом непонятны, и, если и будут нужны, то лет через триста. Что же делать учёному муравью с истиной, добытой такими трудами? А ведь муравейник потребует отчёта, и если признает результаты бесперспективными или вредными, откажет в кормёжке и лишит возможности заниматься делом всей муравьиной жизни, хотя вчера ещё это занятие поощрял. А то и вовсе вышлет вон.
Таковы плоды интеллектуального расслоения.
Мы вплотную подошли к сути нашей беседы, но давайте перед тем, как формулировать утверждение, рассмотрим три основных социальных слоя, выделенных по способу разрешения противоречия в паре 'понять или иметь'.
Есть те, кто предпочитает иметь без понимания. В результате действий нашей образовательной и воспитательной системы таких большинство. Назовём их потребителями знаний.