- Его тоже не знаете? - Антонио громко вздохнул и возвел глаза к потолку. - Совершенно дикие люди, никого не знают! Да, так вот. Прилетел к нам погостить Хансен, отец Дагни. Навез игрушек, малыш в восторге, все в восторге. Ну ладно. Гостит день, другой, вижу - он безвылазно сидит в квартире, Хансен, отец…
- Дагни, - подсказал Робин. - Мы догадались.
Антонио кинул на него тот самый взгляд, который в старых романах называли испепеляющим.
- И я ему предлагаю прогулку. У меня как раз "Оберон" стоял свободный, знаете, буксир новой серии, с контейнерами…
- Знаем, - сказал я.
- Слава богу, хоть что-то знаете. Значит, предложил ему полетать вокруг "Элефантины" - ни за что! Просто выйти в скафандре из шлюза - ни за что! "Да что ты, старший, говорю, ты даже не хочешь полюбоваться, какая вокруг красотища?" - "Я уже налюбовался, говорит, когда сюда летел". А у самого в глазах страх. Да что там страх - ужас!
- Тише, не кричи, - сказал Робин.
- По-моему, это вы кричите, - сказал Антонно. Он оглянулся на дверь детской и понизил голос: - Представьте себе, так и просидел в четырех стенах две недели. Затосковал ужасно. "Не понимаю, говорит, как можно так жить - без земли, без неба, в этом черном пространстве". И улетел на шарик.
- Ну и что удивительного? - сказал Робин. - Все дело в привычке. Мы привыкли к черному небу, а он - к голубому.
- Не он, а оно, - поправил Антонио. - Человечество!
- Что ты хочешь этим сказать? - спросил я, настораживаясь.
- А то, что не надо тащить его в космос. Ну что это за жизнь - вечно в скафандре, в чуждых условиях…
- Погоди. Во-первых, Хансен с его страхом перед космосом - отнюдь не олицетворение человечества. Во-вторых… а, да что говорить!
Мне вдруг стало тоскливо. Если уж и Антонио, старый друг и единомышленник, заводит эту надоевшую песню…
- Пойду спать, - сказал я, поднимаясь.
Антонио подскочил, ухватился за клапан кармана моей куртки.
- Улисс, ты не думай, что я… Конечно, перенаселение, теснота - все это так. Но ведь не сегодня и не завтра. Какие-то резервы пока есть, на добрых полвека хватит. А к тому времени…
- К тому времени, - сказал я, - на "Элефантине" проходу не станет от твоих детей. И они будут поносить своего папочку, который трусливо переложил на них все заботы. Спокойной ночи.
Глава четырнадцатая
Био-, пара-, психо-…
Всему бывает конец. И настал день, когда монтажники закончили работу. Комиссия проверила, мы с Робином погоняли корабль на разных режимах, бумаги были подписаны, а когда бумаги подписаны - тогда все. Так уж принято в космофлоте.
С Земли прилетели члены экспедиции - трое био-, пара- и просто психологов: специалист по составлению тестов Михайлов, улыбчивый, деликатный Нагата и мой старый знакомый Баумгартен, возглавлявший экспедицию.
Я не очень ему обрадовался. Странно: этот высокий нескладный человек, которому было далеко за шестьдесят, как будто молодел с каждым годом. Вообще я замечаю, что люди, склонные к патетике, стареют медленнее, чем обычные смертные. Все они особо жилистые, что ли.
Баумгартен был необыкновенно приветлив. В его бледно-голубых глазах светилась отеческая ласка, когда он беседовал с нами о цели экспедиции. Я сказал, что раз уж нам выпало такое счастье - лететь с ним, - то очень бы хотелось, чтобы исследователи вели наблюдение за самими собой, а нас с Робином оставили в покое. Баумгартен простер руку и торжественно ответил, что мы должны гордиться участием в такой экспедиции, что мы, пилоты, - цвет человечества, оптимум, что у нас высокая пространственная смелость, самоконтроль и еще что-то в этом роде и, кроме того, высокие показатели групповой психологии. И поэтому мы будем для участников экспедиции неким психоэталоном. Во как!
Накануне старта я снова говорил с Андрой. Был просто радиоразговор, без телевидения, и я жалел, что не могу заглянуть ей в глаза. Голос Андры звучал спокойно, ровно. Она готовилась к поездке в Конго, и, наверно, мысли ее сейчас были заняты только пигмеями. Она просила меня не задерживаться - будто речь шла о пешей прогулке по окрестностям Веды Гумана.
"Прилетай поскорее, Улисс!"
Эти ее слова я без конца повторял про себя, пока буксир волочил наш корабль к месту старта. Ну, а потом, когда мы включили двигатели и начали разгон, меня обступили привычные заботы, и тут уже, естественно, было не до Андры.
Мы с Робином вывели корабль к Венере и легли на курс спутника. Орбита была выбрана такая, чтобы нам никто не мог помешать, а вернее - чтобы мы никому не мешали. Больше от нас вроде бы ничего не требовалось: что делать пилотам на режиме спутника? Мы чередовали минимум физических упражнений с едой и сном, ну и, понятно, читали книги и развлекались разговорами. Космофлотское начальство рекомендует пилотам использовать свободное время для глубокого изучения инструкций и последней технической информации. Мы не стали пренебрегать полезным указанием, потому что мы - дисциплинированные пилоты. Раскрыв "Инструкцию по выводу корабля серии "Т-9" с круговой орбиты вокруг населенных планет", мы принялись распевать ее, пункт за пунктом, на мотив одной из популярных песенок Риг-Россо. Хорошо получилось! То ли я пел слишком громко, то ли перевирал мотив, но Робин совсем скис от смеха. Он уже не мог петь - задыхался и кашлял, а я распевал вовсю, стараясь держаться поближе к переговорной трубе.
И в салоне, конечно, услышали. В дверь рубки постучались, вошел Баумгартен. Он вытаращил на нас глаза и спросил на своем нестерпимом интерлинге;
- Что это значит?
- Мы изучаем инструкцию, - сказал я.
А Робин изо всех сил пытался напустить на себя серьезный вид.
- Изучаете инструкцию? - недоверчиво переспросил Баумгартен.
- Да. По мнемоническому методу. А что?
Баумгартен пожевал губами. Губы у него были тонкие, лилового цвета.
- Вот что, пилоты, - сказал он. - Первая часть исследования, пассивная часть, завершена. Закончена.
- Прекрасно! - воскликнул я, потирая руки. - Можно сходить с орбиты?
- Если ты шутишь, - последовал ответ, - то очень неудачно. Крайне.
- Ты нам скажи, старший, - вмешался Робин, - скажи, что нужно делать, и мы сделаем.
Баумгартен одобрительно кивнул.
- До сих пор, - начал он торжественно, - наша аппаратура принимала нужные нам параметры суммарного поля Венеры и накладывала их на параметры биоизлучений экипажа в нормальных условиях. Да, в нормальных. - Он сделал значительную паузу, и я подумал, что надо бы разразиться аплодисментами. - Но теперь мы перейдем к серии активных экспериментов, - продолжал он. - Нужно создать катализированные условия. Наша коллективная психика должна побыть в изоляции.
- Ну что ж, - бодро сказал я, - давайте все выйдем за борт и будем болтаться на фалах разной длины. Прекрасная изоляция для коллективной психики.
- Нет. Мы создадим сурдо-условия на корабле. Выключим освещение, связь, систему ориентации, все виды измерителей времени. Да. Для сенсорной депривации надо выключиться из времени.
Разговор становился серьезным.
- Хоть мы и на круговой орбите, старший, - сказал я, - но все равно место корабля в пространстве должно быть всегда известно командиру. Не могу принять то, что ты предлагаешь.
- Ты хорошо знаешь инструкцию, Улисс, - провозгласил Баумгартен. - Недаром тебя рекомендовали для этого полета. Посмотри сюда.
Он протянул листок, мы с Робином быстро пробежали его и убедились, что он украшен подписью Самарина.
Легче справиться с метеоритной пробоиной, чем с такой бумагой. Я бы предпочел пробоину. И Робин тоже. Вот не ожидали, что Самарин подпишет такое! Ну что ж, наше дело - выполнять. Работать для науки так уж работать для науки. Положим, так сказать, живот на алтарь.
В соответствии с этой самой инструкцией мы с Робином позволили обклеить себя датчиками. Хорошо еще, что они были без проводов, маленькие и легкие. На головы нам натянули шлемы, которые прижали к темени и затылку особо ответственные датчики. Наши пассажиры тоже как следует обклеились.
- Ну да, эксперимент общий, а мы, пилоты, - психоэталон…
Перед тем как выключить свет и приборы, я последний раз взглянул на координатор, на календарь и часы, а затем на клубящийся диск Венеры.
Затем наступила полная темнота. Мы выключили все, в том числе и искусственную тяжесть. Пунктуальный Баумгартен самолично запломбировал часы. Плохо он нас знает. Мы не стали бы украдкой поднимать крышку, чтобы узнать, который час. Кроме того, он запретил бриться: по щетине сложно определить, что вот, скажем, прошли сутки, а когда щетина превратится в бородку - судить о времени нельзя.
Но нас, пилотов, не удивишь сурдо-условиями. Мы все это "проходили". А с годами приходит еще и опыт. Недаром нас отбирают так жестко и придумывают тесты вроде того, Михайловского. В общем, мы люди здоровые и тренированные, и чувство времени сидит в нас крепко.
Трудно объяснить, как это получается. Должно быть, первое дело - желудок. Не хочу говорить что-либо дурное о желудках наших психологов, но все же им до нас далеко. Так или иначе, мы с Робином вели отсчет времени, и я не думаю, чтобы мы сильно ошибались. А поскольку корабль двигался по орбите с постоянной скоростью, я всегда примерно представлял, в какой точке орбиты мы находимся. Это стало для нас с Робином своего рода умственной гимнастикой.
Вот только датчики нам досаждали. От них чесалось тело, а Баумгартен строго предупредил, что чесаться нельзя: это, мол, исказит запись чувствительных приборов. Я хорошо запомнил пункт инструкции, в котором говорилось: "В точках контакта датчика с кожей возможно возникновение ощущения зуда, что не представляет опасности и является идиоматической реакцией соответствующих рецепторов. Для прекращения указанного ощущения необходимо сосредоточить мысли на другом, не занятом датчиком участке тела, мысленно перенеся датчик туда. Самовольное снятие датчиков не допускается".
Мы сосредоточивались и мысленно переносили все свои датчики на кожу Баумгартена, Михайлова и Нагаты. Вопреки инструкции, это помогало нам не очень радикально.
В промежутках между едой, сном и шахматами по памяти мы с Робином спорили. Мне не давали покоя мысли о приспособлении человека к инопланетным условиям, и я не раз заводил разговор об этом.
- Чепуха, - наплывал из тьмы ленивый голос Робина. - Проще изменить венерианскую атмосферу, чем приспособить к ней человека.
- Изменение атмосферы длится веками.
- Адаптация человека тоже потребует многих столетий.
- Адаптацию можно ускорить, - упорствовал я, - если выработать систему тренировки. Забыл, как мышей заставляли жить под водой и они приспосабливались?
Робин усмехнулся - я чувствовал это в кромешной тьме.
- Дед рассказывал, - вспомнил он, - как в прошлом веке один цыган отучал лошадь от пищи. И она было совсем привыкла, но - издохла. Знаю я эти эксперименты.
- Твой Дед расскажет! Я серьезно говорю, Робин. Каким только воздухом не дышали предки человека, и ничего, приспособлялись к изменениям. Вопрос в скорости привыкания. Важен психологический фактор…
И я припоминал все, что читал или слышал о людях, произвольно останавливавших собственное сердце, об индийских йогах, которые подолгу обходились без дыхания… Я умолкал, лишь когда Робин начинал мерно дышать, что свидетельствовало о спокойном, глубоком сне.
Пожалуй, я решился бы на небольшой опыт - уж очень любопытно было попробовать хоть на миг вдохнуть ядовитую смесь газов, имитирующую венерианскую атмосферу. Но, пока я раздумывал, Баумгартен дал новое указание…
Он заявил, что для полноты сурдо-условий нам надлежит поменьше двигаться и что мы слишком много шумим и мешаем им, психологам. Пришлось отказаться от моей затеи. По правде говоря, я не очень жалел об этом.
Томительно тянулись дни, складываясь в недели. В рубке нам нечего было делать, мы сидели в каютах или в кают-компании, иногда для разнообразия выходили, вернее, выплывали в кольцевой коридор. Держась за поручни, мы приближались на ощупь к каюте Баумгартена. Из-за двери доносилось легкое жужжание, щелчки каких-то невидимых измерителей. Там были сосредоточены все записывающие и запоминающие приборы "психопульт", как мы называли этот исследовательский пункт. Датчики, которыми мы были обвешаны, как иная ютландская корова бубенчиками, сообщали "психопульту" всякие сведения о нашей психике. Быть может, записывалось и то, что мы говорили? Не знаю. Плавая у двери этой каюты, мы с Робином обменивались менто (в условиях сенсорной депривации менто-общение идет особенно хорошо) и начинали громко хвалить Баумгартена:
- Замечательный, редкий человек.
- А как блестяще он придумал эту прекрасную экспедицию!
- Да, это будет большой вклад.
- А как он красноречив!
- И дальновиден.
- Вот ты будешь спорить, но я уверен, что по душевным качествам с ним можно сравнить только Михайлова.
- Нет, я не спорю. Михайлов тоже прекрасный человек.
- Помнишь, какие занятные тесты он для нас придумывал?
- Еще бы! Они всегда доставляли нам такую радость.
И так далее в том же духе. Мы щадили только Нагату. Улыбчивый японец не жаловался, но мы чувствовали, что он плохо переносит невесомость и темноту. Вряд ли он теперь улыбался. За обедом Робин, наловчившийся управляться во мраке с густиватором, вручал всем брикеты в соответствии с заказанным вкусом. Нагата прежде всегда заказывал рисовую запеканку, а теперь на вопрос Робина он слабым голосом отвечал, что ему все равно. Однажды, выплывая из кают-компании, я столкнулся с каким-то мягким предметом, поймал его и обнаружил, что это брикет. Мне это не понравилось. Нервные расстройства в космосе обычно начинаются с потери аппетита.
В тот раз я ничего не сказал. Но недели через две произошел такой случай. Мы сидели в кают-компании и молча жевали обеденные брикеты. Вдруг раздался голос Михайлова:
- Не виси, пожалуйста, у меня за спиной.
Я удивился. По-моему, весь экипаж сидел за столом, Немного погодя Баумгартен спросил:
- Кто висит у тебя за спиной, Леонид?
- Не знаю. - Голос Михайлова теперь звучал неуверенно. - Кто-то висел…
- Тебе показалось, - сказал Баумгартен.
И тут я не выдержал. Если дело доходит до галлюцинаций, то пора прекращать эксперимент. В таком духе я и высказался.
- О каких галлюцинациях ты говоришь, Улисс?
- Если кому-то мерещится, что за его спиной стоит человек, то…
- Почему уж сразу галлюцинация? - скрипучим голосом сказал Михайлов. - Тебе разве никогда ничего не мерещится?
- Нет, - ответил я раздраженно. - Мне - нет.
- Улисс, - сказал Баумгартен, - это очень хорошо, что ты заботишься о здоровье своих коллег по эксперименту. Очень хорошо. Но мы полагаем, что нет никаких оснований для тревоги.
Я пожалел о своей вспышке. Раздражительность это ведь тоже симптом космической болезни. Я постарался вложить в свой голос как можно больше теплоты и спокойствия:
- Ну, раз так, будем крутиться, пока не кончится продовольствие. А когда кончится, мы будем ловить брикеты, которые плавают в воздухе. Надеюсь, они не потеряют своих вкусовых качеств.
Воцарилось молчание. Мы с Робином пожелали коллегам по эксперименту приятного аппетита и, держась за поручни, вышли из кают-компании.
Минут через десять, а может, через двадцать я вспомнил, что не взял из холодильника тубу с витаколом - наш обычный десерт. Да и Робин, кажется, позабыл взять свою. Хоть я и был несколько взвинчен, а оставаться без десерта не пожелал. Я выплыл из каюты и направился в кают-компанию. Оттуда неслись голоса, что-то наши пассажиры засиделись сегодня за обедом. Я подошел ближе - и невольно остановился.
- …и это несмотря на повышенный режим психополя, - услышал я слабый голос Нагаты. - Я не замечаю в его поведении особых изменений.
- Слишком мало времени прошло, - возразил голос Михайлова. - Пока очевидно усиление инстинкта противоречия, а мы прекрасно знаем, что это часто влечет за собой нарастание эгоизма.
- Часто, но не всегда. Вспомни индекс Решетова…
- Здесь, коллега, особый случай конфликта среды с наследственностью. Нужно еще по крайней мере три месяца. Будучи изолированной от привычной среды, примарская наследственность, вероятно, даст своеобразные проявления. Мы получим материал огромной важности.
- Все это так, - сказал Баумгартен. - Лично я ни на секунду не сомневаюсь в ценности эксперимента. Но меня беспокоит, коллеги, да, беспокоит ваше состояние. Три месяца! Лично я выдержу. Без сомнений. Но ты, Леонид…
- Оставим этот разговор, - проскрипел Михайлов. - Я выдержу сколько потребуется.
Они стали пробираться к выходу, я отпрянул от двери и, отпустив поручни, взлетел. Некоторое время я барахтался у потолка. Они прошли, вернее, проплыли подо мной. Наконец мне удалось нащупать поручни, и я, позабыв о витаколе, добрался до своей каюты, лег и пристегнулся.
Долго не мог я прийти в себя. Вот как, значит. Вся эта экспедиция затеяна только для того, чтобы…
Не знаю, чего было больше в моих беспорядочных мыслях - растерянности или злости.
А, так вы ждете не дождетесь, чтобы сын венерианских примаров выкинул что-нибудь. Ну, хорошо же!..
Робин преспокойно спал, ровно дыша, этот абсолютно уравновешенный землянин, эталон спокойствия и благоразумия. Я растолкал его и сказал:
- Отдери свои датчики и выкинь в утилизатор.
- А что, эксперимент окончен? - спросил он живо.
- Нет. Но твои датчики им не нужны. Это маскировка. Или, может, для эталона…
Тут я осекся. Мне вдруг пришло в голову, что проклятые приборы могут записать разговор.
- Так что? - спросил Робин. - Отклеивать датчики?
- Нет. Я пошутил.
- Из всех твоих шуток эта - самая неудачная, - недовольно сказал Робин, перевернулся на другой бок и тут же заснул.
А я сидел в кресле, пытаясь привести мысли в порядок и выработать план действий.
Прошло, наверное, около часа. Робин проснулся, зевнул.
- Кто здесь? - спросил он. - Ты, Улисс?
- Да. - Я сосредоточился и послал менто: "Помоги мне завтра".
- Повтори, - тихо сказал он.
Я повторил и добавил: "Ни о чем не спрашивай. Только помоги".
- Ладно, - сказал Робин.
Утром следующего дня (если я не ошибался в своих расчетах времени) я засел в рубке и принялся постукивать по тем трубопроводам, которые могли провести звук в каюты психологов. Вскоре в рубке появился Баумгартен.
- В чем дело, пилоты? - спросил он. - Какой-то стук.
- Ничего, - сказал я. - Регламентный осмотр корабля.
Начало было хорошее. Потом мы с Робином направились в кольцевой коридор. Я знал, что Баумгартен следует за нами. Я нащупал лючок дистрибутора, с треском открыл его и позвякал в шахте ключом. Робин, должно быть, понял, какую игру я затеял. Он спросил:
- Ну как?
- Примерно двадцать восемь, - сказал я.
- Это еще ничего. Только бы не тридцать.
Умница! Лучшего напарника у меня никогда в жизни не будет.