- То есть?.. - Мари аккуратно вдевала нитку в иголку против света, и пациент на секунду залюбовался ее стройным силуэтом, который просвечивал сквозь халат. Яркая тут была лампа, ничего не скажешь… Потом пациент представил золотистое окошко, выходящее на обрыв, которое светит и светит в теплой летней ночи, и ему стало совсем хорошо. Он неравнодушно относился к горящим окнам, которые несут кому-то надежду. И сейчас, хотя они с Мари были внутри, а не извне, ему показалось на секунду, что это он идет снаружи по лесу к домику, и видит свет, и Мари ждет не просто пациента - а именно его…
- Если что-то болит - значит, ты живой и чувствуешь, - с охотой пояснил пациент. - Боль - это же самый лучший друг. Она предупреждает, если что-то не так.
- Не скажу, что я с этим взглядом совсем незнакома… - Мари приступила, наконец, к делу, взяв пациента тонкими прохладными пальцами за подбородок и развернув его голову к свету. - Ох… тут осколок застрял…
- Это от очков.
- Да, вам конкретно повезло, что осколки в глазе не попали… Боже мой, выходит, очки разбили в самом начале драки… как же вы дальше-то?
- У меня стопроцентное зрение, Мари. Очки мне нужны только чтобы казаться солиднее. Такой вот… прием маскировки.
- Так сколько же вам лет?
- Это как считать. Так выходит - двадцать восемь, иначе - тридцать три.
- Интересный вы человек, - хмыкнула Мари. - Сперва подумала: профессор профессором. А дрались, как будто у вас черный пояс или что-то в этом роде.
- А у вас?
- Коричневый.
- Ну вот видите. А на первый взгляд вы - скромный сельский врач или даже фельдшер. Ничего такого уж удивительного.
- Все равно вы много секретов за душой держите.
- А вы, Мари? Разве вы - нет? У каждого человека полным-полно секретов.
- Разумеется, - она серьезно кивнула, и этим понравилась пациенту еще больше.
Мари кончила шить (шила она все-таки не больно: просто слегка покалывало), сполоснула руки в перчатках под краном, потом стянула перчатки и положила их на полочку.
- Завтра с утра простерилизую, - она кивнула на здоровенную бандуру, занимающую почти весь угол кабинета. - Или уже сегодня?.. Все… прабабушкиными методами. Вроде бы от Столицы недалеко, а такая глушь на поверку…
- А вы городская девочка?
- Ну да, - она кивнула снова серьезно, не приняв шутливого тона. - Ко многому приходится привыкать. А вы - городской мальчик?
- Нет, я деревенский… Вырос в городке чуть побольше этого. Там и сейчас мой дом. Только я туда редко возвращаюсь.
Мари услышала грусть в его голосе, но не стала утешать. Видно знала, как фальшиво обычно звучат большинство утешений. Сказала только:
- Хорошо, когда дом есть… Я вот - сирота. Моих родителей убили во время войны, они были врачами. И я решила обязательно стать врачом, когда вырасту, и поехать работать в самую глушь… туда, куда в случае чего война не доберется.
- У моей подруги тоже родители врачи были, и тоже погибли, - суховато сказал пациент. - Только не на Северной, а на Малой Гражданской… ну, знаете, на Ишваритской. Это уж такое свойство у войн. Всегда везде добираются.
- Да, - согласилась Мари. - Все-таки и сюда…
Воцарилась короткая пауза.
- А я тоже сирота, - вдруг сказал пациент. - Отец ушел из дома, когда мне и двух лет не было. А мама еще через несколько лет умерла. Мы с братом вдвоем остались.
- Что, вас старший брат воспитывал? - она улыбнулась. Ей казалось, что она могла спрашивать и такие, и более личные вопросы: протянулась между ними с пациентом какая-то ниточка. Все-таки вместе участвовать в неравном бою - такое даром не проходит. Кто там говорил, что существует только три однозначно героических деяния?.. Мари уж не помнила первые два, но последним было точно: малым числом безнадежно охранять осажденную крепость…
- Да нет, - улыбнулся пациент в ответ. - Он всего-то старше меня на год. О нас заботилась соседка по мере сил… мы ее звали бабушкой. А воспитывались мы сами, и не всегда удачно. Даже по большей части неудачно.
- Ну, все-таки выросли.
- Да. Хотя в какой-то момент казалось, что до зрелых лет мы не доживем, - обычно, когда взрослые мужчины говорят что-то подобное, в их голосе слышится явно сдерживаемый смех и слегка тщеславная гордость: вот, мол, и мы когда-то были ох… орлы! Однако в голосе пациента таких эмоций не было, он казался спокойным, дружелюбным… ну, разве что чуть-чуть горечи могла там различить привыкшая выслушивать людей Мария Варди. Как будто и впрямь у них с братом действительно едва не кончилось катастрофой: скажем, в молодежной банде они состояли, или что-то вроде.
Но прошлое - на то и прошлое, чтобы оставаться в прошлом.
Она сказала:
- Я тоже в детстве была жутким сорванцом. Как-то раз подговорила мальчишек пробраться в генеральный штаб… Это сразу после войны было, они все буквально обожали фюрера Мустанга… Так и мечтали на него посмотреть. Я сказала: "А чего, в столице живем, почему бы и не попытаться?"
- А на демонстрацию?
- А на демонстрации мы в первые ряды никогда протолкнуться не могли… В общем, полезли мы в Генеральный штаб… еще, как умные, выбрали не ночь, а выходной, и полдень, когда там нет никого почти…
- Не получилось, конечно?
- Обижаете! Еще как получилось. Мне фюрер был до лампочки, я часовых отвлекала… а парни полезли… Только забор оказался под током. Мы как-то об этом не подумали…
- Ну и что? Никто не пострадал?
- Нет, ток не сильный был… Но досталось всем капитально, когда нас часовые поймали… А фюрер потом с женой к нам в приют приезжали. Это было сразу после того, как учредили программу поддержки детям погибших на войне… Я, считайте, только по этой программе и смогла на медицинский поступить. У меня особых знаний для государственной стипендии никогда не было, денег тоже… А так - прошла.
- Ну и как? Нагляделись мальчишки на своего героя?
- Нагляделись, - Мари улыбнулась как-то невесело. - Я тогда дружила с пареньком одним, Кит его звали. Так вот, он мне говорит: "Я-то думал, он высокий, а он ниже, чем отец Фольк!" Был у нас такой отец Фольк, из семинарии… Классическую литературу вел. А я, признаться, тоже думала, что фюрер такой героический должен быть, сильный… А он не старый еще, но сутулый, с тросточкой ходил… покашливал. И повязка эта черная… я почти всю ненависть к нему растеряла.
- Он во время Северной войны надорвался сильно, - дипломатично сказал пациент. - Говорят, еще переболел чем-то. Застань его ваши мальчишки в молодости, восхитились бы наверняка. Зато счастливее стал. А вы, выходит, его ненавидите?
- А вы, выходит, его лично знаете? - Мари посмотрела на него пристально.
- Доводилось встречаться, - уклончиво ответил пациент. - Я ведь тоже воевал… ну, вы слышали. А он был командующим. И жену его я знал, когда она еще в армии служила. Я одно время у нее под началом был. Очень недолго, правда.
- По-моему, совершенно бесцветная женщина, - пожала плечами Мари. - Ну да ладно… - Она сняла халат, ловко бросила его так, что он сам собой повис на крючке. - Надо…
Тут дверь резко распахнулась, и в кабинет ворвался здоровенный белоснежный пес.
- Квач! - крикнула Мари. - Кто тебя… Не смей!
Но было поздно. Мохнатый снаряд на полном ходу, тяжело дыша и виляя высунутым из пасти розовым языком, рванул к хозяйке, не обращая ни малейшего внимания на стеклянный столик на колесах, на котором лежали иглы и стояли какие-то пузырьки. Пес так и пронесся, перескочив его… задел задней лапой, естественно. Столик покатился, отчаянно взвизгнув колесиками по деревянному полу, и стукнулся углом об стену. Сам угол не пострадал, так как был обделан металлом, но вот стекло дзинькнуло, треснуло, верхняя полочка развалилась на две половинки, и упала на нижнюю, разбивая и роняя на пол все, что лежало на обеих. А незадачливый доктор Мари Варди уже сидела на полу, и собака тщательно вылизывала ей лицо.
- Да уйди ты, зверюга! - неискренне ругалась Мари. - Ох ты, горюшко мое… Ну и что я теперь должна делать?! Ты хоть понимаешь, собака ты эдакая, что я теперь его вовек не починю?! Или изрежусь вся?! Или ты его лапами будешь чинить своими когтистыми, а?!
Пока Мари произносила свой экспрессивный монолог, схватив пса за ошейник, ее пациент встал, подошел к столику, посмотрел на него, склонив голову.
- Отойдите, еще поранитесь об стекло! - крикнула с пола Мари. - Квач, да отлезь, скотина!
- Вот поэтому я больше люблю кошек, - заметил гость.
- Да я тоже люблю кошек, собак терпеть не могу, просто они ко мне липнут… а этому я лапу вылечила, когда он щенком был, он и не отлипает…
- Совсем как мой брат, - пациент хлопнул в ладоши, и прежде чем Мари успела удивленно спросить, от кого его брат не отлипает, продолжил. - Он тоже собак терпеть не может, а они его в покое не оставляют.
- Я же сказала, отойдите! - крикнула Мари. Однако пациент уже приложил ладони к разломанному столику… Из-за плеч у него полыхнуло синим.
- Пожалуйста, - гость отошел в сторону. Столик оказался совершенно целым.
Пес удивленно стих, уставившись на это чудо. Впервые последствия его жизнерадостности были ликвидированы столь быстро.
- Так вы… - Мари моргнула. - Алхимик?
Он кивнул.
- Без алхимического круга?! Разве так можно?
- Некоторые могут, - сдержанно произнес пациент и потянулся к переносице, чтобы поправить очки… не нашел, и слегка смущенно спрятал руки за спину.
- Так почему же вы не использовали это два часа назад?!
- Чтобы меня разорвали на куски голыми руками, прежде чем я успел бы сделать хоть что-то?.. Мари, вы же должны понимать, в каком настроении была толпа. Даже если не разорвали бы, работать нормально с ними я бы потом точно не смог.
Мари медленно кивнула. Что-что, а это-то она понимала отлично.
Мари Варди в тот день устала еще с утра. Пришлось везти в больницу Виктора Шульца, которому внезапно схватило сердце. Вот уже два года Мари воевала со стариком, чтобы он пил лекарства и делал зарядку по утрам, а пенсионер по-прежнему курил, как паровоз и бочками пил пиво в деревенском кабаке. Ну и результат… Больше всего это портило Мари настроение оттого, что ведь это можно было бы и предотвратить. В таких случаях она всегда казалась самой себе неискренней, ненужной, неловкой и не умелой: не сумела, не убедила, не спасла…
На это потратилось все утро, и когда она, пыльная, усталая и грязная, вернулась в деревню, оказалось, что ее отсутствием недовольны мамаши Маринбурга, все вместе и каждая в отдельности. Оказывается, ей надо было неотлучно дежурить при клинике, на случай если с кем-то из их ненаглядных чад "в эти тяжелые времена" что-то случится. Выяснилось, что Мари такая бесчувственная, потому что у нее нет детей (матроны Маринбурга с самого ее приезда пытались сплавить ее за слесаря Майера - молодой, работящий и не пьет, самая пара для новенькой врачихи). Мари едва не нагрубила им. То есть не им, а одной, самой горластой. Но все-таки сдержалась. Нагрубишь - еще хуже будет.
Слава богу, пациентов у нее сейчас, в середине лета, практически не было. Ну так, зашли один или два привычных старика, не столько чтобы она их посмотрела, сколько чтобы она с ними поболтала. У них же это одно развлечение… Мари всех принимала и всех выслушивала. В пять часов она закрыла дверь медпункта и пошла на вторую половину дома, где жила сама. Взяла Квача и повела его на долгую прогулку в луга. Та же деревенская "общественность" в свое время подняла вой, чтобы она не пускала его без поводка на городские улицы: здешних мелких шавок он, видите ли, своим характером до икоты доводит. Ну, уж за околицей-то Мари спустила его с поводка и душу они отвели. За Мари увязались Курт, внук мельника (отец его погиб на Северной, мать умерла от болезни) и Альберт, сын участкового Вебера, - два ее самых близких здесь приятеля среди ребятни (или не столько ее, сколько Квача, как Мари подозревала). Они сейчас ходили как в воду опущенные, потому что пропала Грета, с которой оба мальчика сильно дружили, но прогулка с "докторским псом" - это было святое.
А когда они все втроем волокли упирающегося (больше в шутку, если бы уперся по-настоящему - небось всех бы троих за собой утащил) Квача назад в "медицинский садик", где он жил в огромной конуре, они еще издалека услышали крик и ор, который раздавался… да, где-то около домика участкового.
- Что это там делается? - удивилась Мари. - Альберт, у тебя глаза зорче, сбегай, погляди.
- У него зорче, а я бегаю быстрее! Я погляжу! - крикнул Курт уже на бегу. Альберт сорвался следом: "Эй! Меня попросили!"
Не успела Мари пройти и двух заборов (Квач как раз решил, что самое время поупрямиться), мальчишки вернулись. Точнее, вернулся один Альберт.
- Тетя Марихен! Тетя Марихен! - так ее прозвали дети в деревне, на местном диалекте это было такое уменьшительно-ласкательное. - Там… там такое! Там старостиха башмачок анитин нашла, а из башмачка нога торчит! А еще они все пошли Хромого Ганса бить! А папа их пытается удержать, а они не слушают! Тетя Марихен! Я должен бежать! Курт уже побежал к Хромому Гансу, предупредить его! Они же его убьют!
- Я с тобой, - Мари приняла решение быстро. - И Квач с нами. Знаешь короткий путь?
- Знаю, - Альберт от волнения совсем покраснел. - Только… - он с сомнением поглядел на Мари. - Вы за мной не угонитесь… Там холмы… а вы - тетенька…
- Да уж, не девочка, - фыркнула Мари. - Еще одно слово - и я тебя поймаю и выдеру как сидорову козу. Женщинам о возрасте не говорят, заруби себе на носу!
Мари действительно поспела, да не как-нибудь, а вполне удовлетворительно. По дороге Альберт рассказал ей все: как Анитина мама подняла шум, как и вообще вела себя как безумная, только что в пыли не валялась (а волосы на себе рвала!), как мужики все-все собрались, взяли вилы (а Куртов дед даже ружье взял) и пошли к Хромому Гансу. Убивать. Им-то ведь не докажешь, что если человек не хочет жить с себе подобными, то еще не значит, что он не виноват во всех смертных грехах. Даже в животном мире отшельничество случается.
- Отец им кричал: "Успокойтесь, успокойтесь! Нужны доказательства!" А они ему: "Какие тебе еще доказательства?! С детской костью в зубах Хромого Пидора поймать?!" - тут Альберт зажал рот. - Ой… извините, теть Марихен. Это не я, это они так говорили!
- Да уж не боись, знаю я эти слова, - усмехнулась Мари. Ее дыхание на бегу оставалось ровным. - И в твоем возрасте, думаю, побольше знала. Просто говорить их не надо. Только если уж совсем никак.
- Ага… Папа тоже так говорит… А мама говорит, что вообще говорить нельзя, никогда… тетя Марихен, а мы успеем? Они же не убьют Хромого Ганса?
- Успеем, - процедила Мари сквозь зубы. - Поднажали.
Она понятия не имела, что собирается делать. Честно говоря, как бы ни учил ее сэнсэй, все равно по-настоящему хорошо драться у нее никогда не получалось. В группе Мари была так, средненькая… Хотя сэнсэй говорил, что если бы она прикладывала чуть побольше усилий, то у нее получалось бы лучше. Но так говорила и профессор Смит, которая считала, что Мари должна пойти по научной части. А Мари никогда не понимала: как можно сосредотачиваться на чем-то одном? Жизнь ведь - она такая короткая! А успеть надо так много!
…А Анита, старостина дочка, и маленькая Грета с рыжими косичками ничего не успеют. Видимо, их жизнь кончилась, не успев даже начаться… "Не думай об этом! стиснула зубы Мари, и еще ускорила бег. - Не время сейчас… А когда время?" И может ли она что-то сделать, или не может вообще - это не важно. Потому что, в конце концов, она Клятву давала. А сейчас могут убить еще одного человека. Ни за что ни про что. Просто потому, что он показался кому-то подозрительным…
Что Хромой Ганс не виноват в исчезновениях детей - Мари знала с самого начала. Уверенность ее базировалась на том простом факте, что сами дети в его виновность не верили. Нет, Хромой Ганс не был таким уж охотником возиться с ребятишками. Он никого особенно не привечал, да и внешность у него была страшненькая - один шипастый протез вместо правой ноги чего стоил! А добряком он не был - и накричать мог, и палкой замахнуться. Поэтому ребятня к нему не липла. Вот только как-то так получилось - это произошло еще до того, как Мари сюда приехала, поэтому она в точности не знала, как, - что трое детей стали ходить к нему чаще других. Это были Курт, Альберт и Грета. Началось все, видимо с Греты, потом ее друзья-мальчишки захотели проверить, что ее там "не обижают". Ну и повадились они уходить к Гансу на несколько часов едва ли не каждый день. Чем они там занимались - Мари не знала. Один раз спросила Альберта (он был более общительный, чем вечно угрюмый Курт, и не такой стеснительный, как Грета), но он замялся, и сказал, что они пообещали Гансу ничего не говорить взрослым, потому что тогда им могут запретить к нему ходить.
- А мне можно? - спросила Мари (это было еще задолго до исчезновения Греты). - Я ведь не совсем взрослая.
- Да вы что! - удивился Альберт. - Вы же уже…
- Ну, у меня своих детей нет, - пожала плечами Мари. - И вообще… Я к вашему Гансу нормально отношусь. У меня предубеждений нет.
- А что такое предубеждение?
Мари объяснила.
Альберт неуверенно пообещал, что спросит.
Но Мари не дождалась, на следующий день она пошла к Гансу сама. Ее, на самом деле, не слишком все это волновало: неприязни деревенских к "пришельцу" она не разделяла, а ребят он явно не обижал. Просто ей было любопытно.
Мари думала, что, когда говорят, что Ганс живет в хижине в лесу - имеется в виду что-то вроде землянки, полуразвалившееся и крохотное. Оказалось - нет. На довольно симпатичной солнечной поляне, вокруг которой вплотную смыкались кронами березы, стояла крепкая на вид деревянная коробка - иначе и не назвать. Никакой архитектуры нет и в помине, просто куб из бревен. Ну и крыша сверху, но выглядит как-то неубедительно эта крыша, словно и не доделана вполне. И хозяйственных пристроек никаких нет: ни тебе хлева, ни курятника, ни овина. Дворик совсем маленький, огорожен для порядка плетнем ниже колена высотой.
Когда она пришла, Ганс не сразу ее заметил, потому что был занят: варил во дворе своей хижины что-то вонючее. В котле над костерком. Был это человек, лет, наверное, сорока пяти - не такой старый по меркам Мари. Она прикинула, что, когда он решил осесть здесь после войны, ему хорошо если тридцать было. Совсем молодой… Что же заставило его остаться в этой глуши? Может, нога?
Когда она Ганса увидела, стало ясно, за что его прозвали Хромым. Правой ноги у него не было вообще, вместо нее - автопротез, но какой-то совсем странный, таких Мари видеть не доводилось. У них в институте автопротезы изучались, но спецов из студентов не делали: нужно было просто знать, как снять излишнее напряжение мышц, боли и все такое. Мари до сих пор могла назвать восемь упражнений специальной гимнастике для тех, у кого автопротезом заменена кисть руки - таким людям приходится хуже всего, потому что автопротезы обычно очень тяжелые, а кости запястья довольно хрупкие.