- Нет. Ничего.
- Но ваш поступок противоречит вашим словам.
- Нет. Контроль не имеет права оказывать давление на командира - в подобной ситуации. На корабле она может выглядеть иначе, чем внизу.
- Значит, вы признаете, что действовали вопреки правилам? - снова вмешался сменщик Сейна.
- Да.
- Почему? - поинтересовался Хойстер.
- Для меня правила - не догма. Я всегда действую в соответствии с обстановкой. Однажды мне уже пришлось отвечать за это.
- Перед кем?
- Перед Трибуналом Космической Палаты.
- Но ведь вы были оправданы, - заметил Боулдер.
Так, Большой Сырт и Агатодемон. Явное размежевание.
Пиркс молчал.
- Благодарю вас.
Пиркс сел на свободный стул; после него давал показания Сейн, потом его сменщик. Едва они кончили, из зала контроля полетов доставили первые пленки. Поступали телефонные сообщения от спасателей. Уже было совершенно очевидно, что в живых никого не осталось; однако до отсека салона управления еще не добрались: он на одиннадцать метров ушел в грунт. Прослушивание записей, протоколирование показаний продлилось до семи. Потом сделали часовой перерыв. Сейн повез сыртян на место катастрофы. К Пирксу подошел Романи:
- Командор…
- Да?
- Прошу вас, не думайте, что к вам…
- Не надо об этом. Ставка слишком велика, - прервал Пиркс.
Романи кивнул.
- Пока вы задержитесь здесь на семьдесят два часа. С базой мы договорились.
- С Землей? - удивился Пиркс. - Не думаю, чтобы я мог еще чем-нибудь помочь…
- Хойстер, Рагаман и Боулдер хотят кооптировать вас в состав комиссии. Надеюсь, вы не откажетесь? Это все люди с Сырта.
- Я не могу отказаться, даже если бы хотел, - ответил Пиркс, и на том они расстались.
В девять вечера комиссия собралась снова. Прослушивание пленок произвело угнетающее впечатление, которое еще усугубилось после просмотра фильма, запечатлевшего все фазы катастрофы, начиная с появления в зените зеленой звездочки "Ариеля". Хойстер подытожил результаты работы комиссии за день весьма лаконично:
- Похоже, причина действительно в компьютере. Он не объявил метеоритной тревоги, но вел себя так, словно "Ариель" находился на встречном курсе с какой-то массой. Самописцы показывают, что мощность двигателей превысила дозволенную на три единицы. Причин такого его поведения мы не знаем. Возможно, командный отсек что-нибудь объяснит. - Он имел в виду записи регистрирующих приборов "Ариеля". Пиркс к этому относился скептически.
- То, что происходило в последние минуты в командном отсеке, понять невозможно. Во всяком случае, в смысле операционного быстродействия компьютер был исправен - в пик кризиса он принимал решения и передавал приказы агрегатам в течение наносекунд. И все агрегаты до самого конца работали безупречно. В этом сомнений нет. Не обнаружено ничего, что могло бы свидетельствовать о внутренних или внешних помехах маневру посадки. С 7.03 до 7.08 все шло великолепно. Решение электронного мозга прекратить маневр и попытку внезапного старта пока ничем не удается объяснить. Коллега Боулдер?
- Совершенно непонятно.
- Ошибка в программе?
- Исключено. "Ариель" садился по этой программе несколько раз - и по оси, и со всевозможными дрейфами.
- Да, но на Луне. Там тяготение меньше.
- Это может иметь значение для двигателей, но не для системы информации. А двигатели работали безукоризненно.
- Коллега Рагаман?
- Я плохо знаю эту программу.
- Но эту модель компьютера вы знаете?
- Да.
- Что может прервать посадку, если нет никаких внешних причин?
- Ничего.
- Ничего?
- Бомба, подложенная под компьютер.
Наконец-то эти слова прозвучали. Пиркс слушал с напряженным вниманием. Вентиляция шумела, под потолком у вентиляционных отверстий клубился дым.
- Диверсия?
- Компьютер работал до конца, только уж очень непонятно, - заметил Керхговен, единственный интеллектроник в комиссии. Он был с Агатодемона.
- Ну, "бомба" я сказал для красного словца, - объяснил Рагаман. - Главную операцию, то есть старт и посадку, при исправном компьютере может прервать только что-нибудь чрезвычайное. Падение мощности…
- Мощность была.
- А компьютер в принципе может прервать главную операцию?
Председатель все сам знал, и Пиркс понял, что вопрос задан для Земли.
- Теоретически может. Практически нет. За всю историю космонавтики ни разу не случилось метеоритной атаки во время посадки. Приближение метеорита легко обнаружить. И тогда посадка попросту откладывается.
- Но никаких метеоритов не было?
- Не было.
Похоже, это был выход из тупика. С минуту все молчали. Шумела вентиляция. За круглыми окнами опускалась темнота. Марсианская ночь.
- Надо бы тех, кто занимался созданием и обучением этой модели… - произнес наконец Рагаман.
Хойстер кивнул. Он пробежал сообщение, принесенное телефонисткой.
- До командного отсека доберутся примерно через час, - сообщил он. А потом поднял голову и добавил - Завтра в совещании примут участие Макросс и ван дер Войт.
- Завтра? - Пирксу показалось, что он ослышался.
- Да. Конечно, здесь их не будет. По телевидению. Прямая связь. Вот депеша.
- Однако! Какое сейчас запаздывание? - спросил кто-то.
- Восемь минут.
Раздались голоса:
- Как это они себе представляют? Мы что, каждую реплику будем ждать до бесконечности?
Хойстер пожал плечами.
- Приходится подчиняться. Естественно, это будет неудобно. Выработаем соответствующую процедуру.
- Значит, делаем перерыв до завтра? - спросил Романи.
- Да. Собираемся в шесть утра. К этому времени будут пленки из командного отсека.
Пиркс обрадовался, когда Романи предложил ему ночлег у себя. С Сейном встречаться не хотелось. Он прекрасно понимал, что того побудило так себя вести, но одобрить не мог. Не без труда расквартировали сыртян, и в полночь Пиркс наконец остался один в крохотной комнатенке, служащей Романи библиотекой и кабинетом. Одетый, он повалился на раскладную койку, втиснутую между теодолитами, и, положив руки под голову, почти не дыша, лежал, глядя в потолок.
Странное дело, там, на людях, он переживал катастрофу несколько отстраненно, как один из многих свидетелей; не чувствовал себя причастным к ней даже и тогда, когда улавливал в вопросах неприязнь и недоброжелательство - витающее в воздухе подозрение, что чужак хочет оттеснить местных специалистов, - даже когда Сейн начал подкапываться под него; все это происходило где-то вовне и казалось нормальным: в подобных обстоятельствах так и должно быть. Он готов был отвечать за свой поступок, но, конечно, в разумных пределах, виновным в происшедшем он себя не считал. Катастрофа потрясла его, однако он не утратил спокойствия, до самого конца в нем жил наблюдатель, сохранявший некоторую независимость от событий и видевший, что они складываются в систему; при всей непонятности они поддавались анатомированию - расчлененные, застывшие в ракурсе, приданном им процедурой совещания. Теперь же все рассыпалось. Он лежал, а перед глазами проходили картины катастрофы, с самого начала: телеэкраны, на них вход ракеты в атмосферу, торможение, переключение двигателей; Пиркс как бы находился одновременно и в зале службы контроля и в корабле; он чувствовал глухие удары и мелкую частую дрожь, пробегающую по килю и шпангоутам, когда выключается главный двигатель и включаются бороводородные, и басовитое гудение, говорящее о том, что турбонасосы гонят топливо, а затем торможение, величественное, медленное ниспадание кормой вниз, незначительные боковые поправки. И вдруг - внезапный гром: это в дюзы снова рванулась мощность главного двигателя; вибрация, дестабилизация; ракета, раскачивающаяся, как маятник, как пьяная башня, прежде чем рухнуть с высоты, - уже беспомощная, уже мертвая, неуправляемая, летящая камнем вниз, и - падение, взрыв, а он был везде. Он словно бы стал борющимся кораблем и, болезненно осознавая полную недоступность, абсолютную закрытость случившегося, все время возвращался к тем критическим долям секунды, пытаясь понять, что же отказало. Успел или не успел Клейн перехватить управление, теперь уже значения не имеет. Служба контроля, в сущности, работала безукоризненно, хоть ребята и шутили, но это могло показаться непозволительным или сухарю, или человеку, сложившемуся в те времена, когда всегда приходилось быть начеку. Рассудком он понимал, что в их легкомыслии ничего плохого нет. Он все еще стоял у наклонно нацеленного в зенит окна, в котором искрящаяся зелень бороводородной звездочки в мгновение ока погасла в страшной, солнцеподобной вспышке пульсирующего атомного пламени, вырвавшегося из уже начавших остывать дюз (и поэтому тоже нельзя давать внезапно полную мощность); сперва ракета, словно язык колокола, раскачиваемого безумцем, наклонилась всем своим невероятно длинным телом; она была так огромна, что, казалось, уже сами размеры, громадность оберегают ее от всех опасностей, - так, должно быть, век назад думали пассажиры "Титаника".
И вдруг все погасло, точно при пробуждении. Пиркс встал, умылся, открыл несессер, вынул пижаму, ночные туфли, зубную щетку и в третий раз за сегодняшний день увидел в зеркале свое - но словно бы чужое - лицо.
Между тридцатью и сорока - ближе к сорока, вступаешь в полосу тени - и уже приходится соглашаться на условия контракта, которого ты не подписывал и мнения твоего о котором у тебя не спрашивали, и тут осознаешь: все, что обязательно для других, относится и к тебе, исключений из этого правила не бывает; хоть это и противоестественно, но придется стареть. До сих пор втайне от тебя старело тело, сейчас этого уже недостаточно. Необходимо твое согласие. Человек молодой в качестве правила (нет, основы!) игры принимает собственную неизменность: я был ребенком, потом подростком, но теперь я стал самим собой и таким останусь. Эта нелепая вера является основой бытия. А открыв беспочвенность этой уверенности, вначале больше удивляешься, чем пугаешься. Возмущение, рождающееся при этом, настолько велико, словно ты вдруг прозрел и понял, что игра, в которую тебя втянули, жульническая. Ведь уговаривались совсем о другом; после удивления, гнева, сопротивления начинаются долгие переговоры с самим собой, с собственным телом, суть которых можно определить так: несмотря на то что физически мы стареем постепенно и незаметно, свыкнуться с этим непрерывным процессом невозможно. Сперва настраиваешься на тридцать пять, потом на сорок, точно собираешься на этом остановиться, а потом, при следующей проверке, приходится опять разрушать иллюзии, но тут наталкиваешься на такой отпор, что в задоре прыгаешь чересчур далеко. Мужчина, достигший сорока, начинает вести себя так, как, в его понимании, ведут старики. Единожды признав неизбежное, продолжаешь игру с угрюмой ожесточенностью, в возмущении удваивая ставки: пожалуйста, коль мне ставят это гнусное, жестокое условие, раз вексель должен быть оплачен, раз я вынужден платить, несмотря на то что не обязывался, не хотел, не знал, получай больше, чем я должен! - с помощью этого принципа (хоть и смешно его так называть) пытаешься переиграть противника. На, получай, посмотрим, может, ты испугаешься! И хотя пребываешь в полосе тени, почти уже за ней, в фазе потерь и сдачи позиций, все еще борешься, то есть противишься очевидному, и благодаря этой суматошной борьбе психически стареешь скачкообразно. То перетянешь, то недотянешь, и вдруг обнаруживаешь, как всегда слишком поздно, что сражение это, все эти отчаянные прорывы, отступления, обманные марши были несерьезны. Ведь, старея, человек ведет себя как ребенок, то есть отказывается согласиться с тем, на что его согласия не требуется, ибо так было всегда, и тут нет места ни спорам, ни борьбе - борьбе, изрядно насыщенной самообманом. Полоса тени еще не memento mori, но во многих отношениях эта позиция куда хуже, так как с нее уже ясно видно, что обилия возможностей больше не существует. То есть то, что ты имеешь сейчас, уже не является обещанием, ожиданием, вступлением, трамплином для больших надежд, поскольку ситуация незаметно изменилась. Казавшееся подготовкой было бесповоротной действительностью, вступление - самой сущностью, надежды - иллюзиями, а необязательное, преходящее, предварительное и не стоящее внимания - подлинным содержанием жизни. Ничего из того, что не исполнилось, наверно, уже не исполнится, и с этим надо примириться - молча, без страха, а если удастся, без отчаяния.
Для космонавта, более чем для кого другого, это возраст критический, поскольку в этой профессии всякий, кто не обладает абсолютным духовным и физическим здоровьем, ни на что не годен. У физиологов порой прорывается, что требования, которые ставит космонавтика, слишком высоки даже для самых здоровых людей; отстав от группы лидеров, человек теряет сразу все. Врачебные комиссии безжалостны, но это необходимо: нельзя допустить, чтобы, ведя ракету, человек умер или свалился с инфарктом. Людей, казалось бы, полных сил, вдруг списывают; врачи настолько привыкли ко всяким уловкам, к отчаянной симуляции здоровья, что, даже если она раскрывается, это не влечет за собой никаких дисциплинарных или тому подобных мер; почти никому из переступивших порог пятидесятилетия не удается удержаться в пилотах. Перегрузки пока остаются самым опасным врагом мозга; возможно, через сто или тысячу лет положение изменится, но сейчас мысль о вынужденной отставке отравляет порой целые месяцы полетов каждому, кто вступил в полосу тени.
Клейн принадлежал к младшему поколению космонавтов, а Пиркса молодые называли (и он это знал) автоматофобом, консерватором, мамонтом. Многие ровесники Пиркса перестали летать и переквалифицировались, в соответствии со способностями и возможностями, в преподавателей, членов Космической Палаты, получили синекуры на верфях, заседали в наблюдательных советах, копались в своих садиках. Держались они, в общем, молодцом и неплохо притворялись, что смирились с неизбежным, но одному Богу ведомо, чего это им стоило. Кое-кто, правда, допускал безответственные выходки, вызванные несогласием, бессильным отчаянием, бешенством, гордыней, ощущением незаслуженно обрушившегося несчастья. В этой профессии не было сумасшедших, но некоторые весьма опасно приближались к помешательству, не переходя, правда, последней границы; надвигающееся давило все тяжелей, и оттого случались эксцессы, мягко выражаясь, странные… О, Пиркс отлично знал о всяких чудачествах, отклонениях, суевериях, которым поддавались и малознакомые, и те, с кем за долгие годы он сжился и за кого, казалось бы, мог ручаться. Блаженное неведение не входит в круг привилегий профессии, в которой очень многие вещи знать надо непременно; каждый день в мозгу гибнет, не возобновляясь, несколько тысяч нейронов, и уже на подходе к тридцати годам начинается специфическая неощутимая, но и непрекращающаяся гонка, состязание между ослаблением функций, разъедаемых атрофией, и их совершенствованием за счет возрастающего опыта; так возникает зыбкое равновесие, балансирование поистине жонглерское; так приходится жить - и летать. И видеть сны. Кого он бессчетное число раз убивал прошлой ночью? Нет ли в этом какого-нибудь тайного смысла? Укладываясь на раскладушку, заскрипевшую под тяжестью его тела, Пиркс подумал, что в эту ночь, наверно, уснуть не удастся; до сих пор он не знал, что такое бессонница, но ведь когда-нибудь должна она прийти в первый раз. Эта мысль странно обеспокоила его. Бессонной ночи он не боялся, но непокорность тела, означающая расслабление того, что до сих пор было безотказным, воспринималась почти как катастрофа. Не желая лежать с открытыми глазами в постели, Пиркс сел, долго рассматривал свою зеленую пижаму, а потом перевел взгляд на книжные полки. Ничего интересного обнаружить он не надеялся и тем более приятно удивился, увидев над исколотой циркулем чертежной доской шеренгу фолиантов. Развернутым строем на полке стояла почти вся история ареологии; большая часть книг была ему знакома: эти же самые издания хранились в его библиотеке на Земле; он встал и, подойдя к полке, провел ладонью по толстым корешкам. Тут был не только отец астрономии Гершель, но и Кеплер - "Astronomia nova" по наблюдениям Тихо Браге, издание 1784 года. А дальше - Фламмарион, Кайзер и великий фантазер Скиапарелли, "Memoria terza", темное римское издание, и Аррениус, Антониади, Лоуэлл, Пикеринг, Маргаритифер Синус, и Лакус Солис, и этот Саэко, Струве, Вокулер, вплоть до "Проекта Марс" Вернера фон Брауна. И карты, рулоны карт со всеми каналами - здесь и самый Агатодемон… Пиркс смотрел, ему не надо было листать книги в потрепанных переплетах. Запах старого коленкора, клея, пожелтевших страниц, одновременно торжественный и мертвенный, напомнил о многих часах, отданных им постижению тайны, которую человечество пыталось раскрыть почти два века, тайны, перегруженной множеством гипотез, которые погибли, так и не дождавшись подтверждения. Антониади ни разу в жизни не увидел каналов, хотя на склоне лет неохотно признавал, что существуют "какие-то линии, напоминающие каналы". Графф до самой смерти ничего не увидел и говорил, что ему не хватает "воображения". "Каналисты" же видели и по ночам рисовали их, часами ожидая у окуляров, когда атмосфера на мгновение станет неподвижной; тогда, утверждали они, на мутно-рыжем диске появляется тончайшая волосяная сеть. Лоуэлл рисовал их гуще, Пикеринг реже, однако ему повезло с "джеминацией": так называли необъяснимое раздвоение каналов. Оптический обман? Но почему же тогда некоторые каналы никогда не раздваивались? Еще кадетом Пиркс долгие часы просиживал над этими книгами в читальне: на дом они не выдавались, поскольку считались антикварными. И надо ли говорить, что держал он сторону "каналистов". Их аргументы для него звучали неопровержимо: у Граффа, Антониади, Холла, которые до конца оставались Фомами неверующими, обсерватории были в северных задымленных городах, атмосфера там все время находилась в движении, а Скиапарелли работал в Милане, Пикеринг - в горах над пустыней Аризона. "Антиканалисты" проводили хитроумнейшие эксперименты: без всякой системы наносили на диск точки и кляксы, которые при большом удалении соединялись в систему каналов, а потом спрашивали: "Почему их не видно через сильные инструменты? Почему невооруженным глазом можно увидеть каналы и на Луне? Почему не видели никаких каналов первые исследователи, а после сообщения Скиапарелли все заплясали под его дудку?" А "каналисты" отвечали: "В дотелескопную эру никто никогда каналов на Луне не видел. Большие телескопы невозможно использовать на полную апертуру, то есть максимальное увеличение, так как земная атмосфера недостаточно спокойна, а эксперимент с рисунком - просто ловкий трюк". У них на все были ответы.