– Никак не могу снять противоречие между тем, что чувствуешь, что хочешь выразить, – продолжал Дракон, – и тем, как это выглядит потом на бумаге. Скажем так: богатство внутреннего мира и убожество внешнего выражения. Муки слова. Муки при попытке выразить чувство символами. Я знаю, что в этом далеко не оригинален, но факт остается фактом. Приходится признать. Идеал так же далек, как собственный затылок.
(Дракон был сторонником теории замкнутой Вселенной, в которой дальше всего от наблюдателя, естественно, отстоит собственный затылок).
– Это не самое страшное. – Эдгар вздохнул. – Это не самое страшное... К адекватности можно приближаться, совершенствуя мастерство, постоянно упражняясь, это поправимо. Другое хуже. Гораздо хуже. Когда хочешь что-то сказать, а сказать-то и нечего, выразить нечего. А самое страшное – когда д у м а е ш ь, ч т о е с т ь, ч т о с к а з а т ь, а сказать нечего. Вот тут уж ничего не поможет, дружище Дракон. Можно писать по десять часов в день, можно превзойти всех в художественных красотах, но когда нечего сказать другим...
Они помолчали. У Эдгара опять несколько испортилось настроение. Он задумчиво глядел под ноги, на асфальт, а Дракон деликатно выжидал, когда Эдгар заговорит.
Все сказали поэты еще до меня. Все чувства воспеты еще до меня. Повторяться обидно и ясно одно: очевидно, молчать суждено...
– Ладно! – Эдгар махнул рукой. – Это Двойник пытается мне субботу испортить. – Давай о другом поговорим.
И они поговорили о другом. Дракон делился своими творческими планами, сетовал на нехватку времени и заказал Эдгару ряд монографий по истории Ренессанса, "Песнь о Нибелунгах" и "Испанскую поэзию в русских переводах", а Эдгар рассказал Дракону о своем пребывании в Городе Флюгеров и неудавшейся попытке общения с Марсианским Сфинксом.
Дракон проявил живой интерес к сообщению Эдгара и, в свою очередь, поделился некоторыми фактами из жизни Марсианского Сфинкса.
Вот что поведал Дракон. В стародавние времена водил он знакомство со сфинксом египетским, а тот, в свою очередь, приходился какой-то там родней Марсианскому Сфинксу. А Марсианский Сфинкс уже в те годы обитал на Марсе, в районе Кидонии, и занимал высокую должность Великого Верховного Координатора марсианского общества. Марсиане жили себе, припеваючи и, благодаря мудрым советам Сфинкса, не знали особых бед и забот. В пище они были неприхотливы, вполне удовлетворялись единственным своим продуктом питания, похожим на земную капусту белокочанную, поэтому жили безбедно, занимаясь большей частью литературой, живописью, музицированием и сооружением изящных каналов, что было для них сродни нашей художественной резьбе по дереву. Марсианский Сфинкс, он же Великий Верховный Координатор, вовремя указывал беспечным марсианам оптимальные варианты решения тех или иных производственных вопросов, и все было к лучшему в том лучшем из миров.
Но в одно далеко не прекрасное утро марсиане оказались жертвами киберофобии, сейчас ставшей известной уже и землянам. Сущность ее в том, что машина неизменно отмечает все ошибки людей и сообщает им об этом с безжалостной "нечеловеческой" искренностью и категоричностью. Подобное поведение машины, в свою очередь, вызывает у обслуживающего ее персонажа комплекс неполноценности.
Суть дела не меняет тот факт, что Марсианский Сфинкс не был машиной в прямом смысле слова. Точно Дракон не брался утверждать, но из некоторых высказываний сфинкса египетского о родственничке у него сложилось впечатление, что Марсианский Сфинкс является порождением доилемовой Вселенной, не машиной и не живым организмом, и не синтезом первого и второго. Если прибегнуть к определенной классификации и в первый раздел занести живые организмы, во второй – кибернетические системы, в третий – киборгов, сигомов и прочую братию, то Марсианский Сфинкс попадет в четвертый раздел в силу особенностей своей природы.
Так вот, киберофобия овладела марсианами, и марсиане поспешили отказаться от услуг Сфинкса, выполнявшего эти услуги, между прочим, абсолютно добровольно. Недальновидные марсиане лишили Сфинкса звания Великого Верховного Координатора, прервали с ним всякое общение, уничтожили дорогу, ведущую к месту обитания Сфинкса, переселились из Кидонии и детям своим хотели заказать даже думать о бывшем Великом Верховном Координаторе.
И, как оказалось, поспешили в этом своем решении. Не успели заказать детям.
Марсианскому Сфинксу было наплевать на такое поведение марсиан, о чем он сообщил в одной из бесед своему земному родственнику. Он погрузился в самосозерцание, предоставив марсианам возможность самим выкручиваться из беды. А беда не заставила себя ждать. Вскоре после разрыва отношений по неизвестным причинам погиб на корню весь урожай марсианской капусты. Запасов беспечным марсианам хватило ненадолго, и умерли они голодной смертью.
К Сфинксу они за помощью не обратились, хотя тот, конечно, мог бы помочь. Но марсиане были не только беспечными, но и гордыми, а Марсианский Сфинкс не видел необходимости в непрошенном вмешательстве, да и к тому же с головой ушел в самосозерцание.
Так и погибла марсианская цивилизация, погибла в те времена, когда на Земле полным ходом шло Великое переселение народов.
У Дракона было еще одно предположение относительно природы Марсианского Сфинкса. Оно не исключало возможности того, что Сфинкс является инструментом Инопланетного Разума, сотворившего когда-то в порядке эксперимента Солнечную систему.
– Кем бы он там ни был, но палец ему в рот не клади, – закончил Дракон свое повествование.
Эдгар согласился с этим выводом Дракона, хотя и не собирался класть пальцы в рот Марсианскому Сфинксу.
– А в Городе Флюгеров я, наверное, на той неделе побываю, – пообещал Дракон. – Поговорю со Сфинксом, спрошу у него кое-что. Может быть, мне он и ответит.
– Не секрет?
– Да вот, понимаешь, хочется расспросить, что же все-таки было до Илема? Как жилось-дышалось. Есть, понимаешь, у меня кое-какие мысли на этот счет, хочу проверить, правильно ли думаю. А думаю я: как же все это было тогда, до Большого Взрыва? До начальной сингулярности, как теперь принято выражаться. Честно говоря, мне больше по душе ортодоксальная точка зрения, без всяких там премудростей. Знаешь, типа всякой там первичной, да еще и квантовой, да еще и пространственно-временной, да еще и пены, всех этих пузырей, то бишь пузырчатых инфляционных структур... Не приемлю я таких сложностей. Зубы от них ноют. Мир должен быть простым в своей сути, сложности в него привносим мы.
И думаю я вот что, – продолжал Дракон. – Была, конечно, до Биг Бэнга иная Вселенная, только время в ней шло как бы наоборот. Чем дальше от Взрыва – тем старше, чем ближе – тем, соответственно, моложе. Все сущее появлялось из хаоса на грани разрушения, затем достигало самого совершенного вида, высшей точки развития, проходило путь к юности, детству, постепенно деградируя, и исчезало в собственном зародыше. Думаю я, что Сфинкса сотворили задолго до Взрыва, пока тамошняя цивилизация еще что-то умела. А потом цивилизация, естественно, впала в детство и приказала долго жить, а Сфинкс остался и живет, как приказано. Как тебе такое предположение?
Эдгар немного подумал и ответил откровенно, как и следовало отвечать Дракону, глядя прямо в его стеклянные глаза:
– Особой оригинальностью твои рассуждения, к сожалению, не блещут. Хотя гипотеза если и не лучше, то ничем и не хуже многих других.
– Гораздо достойнее иметь свою точку зрения, чем не иметь никакой, – изрек Дракон и хлопнул хвостом по своей чешуйчатой спине, распугав голубей с крыши мастерской. – А еще я вот такую идею вынашиваю: забросил сюда этого нашего друга Инопланетный Разум в порядке эксперимента, когда создавал Солнечную систему. В качестве наблюдателя и советника. Я об этом уже говорил. А потом или забыл о своем эксперименте, или перестал придавать ему значение, или заботы у него новые появились...
– Или вообще удалился в другие вселенные, – подхватил Эдгар. – Или почил в бозе.
– Возможно, – согласился Дракон. – Все возможно. Но мне вот кажется еще кое-что. Кажется мне, что Сфинкс связи с этим самым Разумом до сих пор не теряет, а поэтому я с ним непременно поговорю. Разговор должен получиться преинтересный!
Дракон шипел от возбуждения и прядал своими розовыми морскими раковинами, как лошадь при выступлении ВИА. Эдгар, как известно, уже имел опыт общения с Марсианским Сфинксом, поэтому в душе усомнился в будущем успехе Дракона, но не стал ничего говорить.
А Дракон продолжал теоретизировать, подтверждая правильность суждений о положительном влиянии длительных ночных размышлений на процесс зарождения плодотворных, равно как и неплодотворных идей. Он как-то незаметно перешел от рассуждений о Марсианском Сфинксе к вопросу о генезисе его, Драконова, племени и рассказал старинное предание, повествующее о том, как в допотопные времена посетила Землю очередная партия инопланетян. Инопланетяне привезли с собой зародыши драконов для изучения вопроса о возможности успешного существования драконов в условиях планет земного типа. И получилось так, что инопланетяне погибли или же вернулись на свою далекую космическую родину, а драконы остались.
Из рассказа Дракона последовало несколько неожиданное для Эдгара заключение: неопознанные летающие объекты ищут на Земле именно драконов, а потому и не вступают в контакт с землянами. Земляне их абсолютно не интересуют. Дракон выразил сожаление по поводу того, что никак не встретится с земляками, а Эдгар, со своей стороны, пообещал оказать посильное содействие в организации встречи.
На этом они и расстались, вполне довольные друг другом.
*
В салоне автобуса, кроме Эдгара, обнаружился еще один пассажир. Пассажир был одет в фиолетовое подобие спортивного костюма с очень широкими шароварами, на ногах имел тяжелые высокие ботинки, похожие на лыжные, на шее фиолетовый же пушистый шарф, а на голове – фиолетовую же шапку, похожую на спортивную. Пассажир был худощав, безус и безбород и лицом своим выражал утомленность. Пассажир спал. За окном проплывал индустриальный пейзаж: бетонные ограды, трубы котельных, козловые подъемные краны, серые заводские корпуса.
– Где мы находимся?
Эдгар отвлекся от созерцания пейзажа и обнаружил, что Фиолетовый не спит и смотрит на него встревоженными глазами.
– Следующая – плодоовощная база.
– Да нет! – пронзительно вскричал Фиолетовый. – Время какое?
Эдгар отодвинул рукав, посмотрел на часы, но на утомленном лице Фиолетового отразилась такая досада, что Эдгар замешкался с ответом.
– Вообще, вообще время какое? Время какое? – пронзительно повторял Фиолетовый, делая руками разные жесты. – Эпоха какая? До Наполеона? После первого контакта?
Если Эдгар правильно понял выражение "первый контакт", то представления Фиолетового об истории цивилизации были не слишком глубокими. Наполеон, как известно, относился к сравнительно далекому прошлому, а первый контакт к пока еще не известному будущему.
Эдгар сообщил Фиолетовому порядковый номер текущего года от рождества Христова, затем, на всякий случай, номера годов лунной и солнечной хиджры, а также вавилонской эры Набонассара.
Лицо Фиолетового выразило крайнюю степень утомленности и отчаяния.
– Опять не туда! Когда же я попаду назад... то есть, вперед, к себе?!
Ситуация была предельно ясной. В автобусе ехал Путешественник во времени, озабоченный проблемой возвращения в свою эпоху. Судя по его восклицаниям, он уже неоднократно пытался это проделать, но попадал не туда. Непонятно было только, где же машина времени, чем Эдгар и поинтересовался.
– Вот, вот она! – пронзительно застрекотал Путешественник, хлопая по фиолетовым коленям. – На мне она, на мне! Это дурацкое одеяние и есть машина!
Он ругался и проклинал себя, забыв об усталости, и из его сумбурных речей Эдгар уразумел следующее. Фиолетовый обитал в будущем с неопределенными координатами и не в том будущем, которому надлежит наступить через некий промежуток времени в данном пространственновременном континууме, а в будущем в е р о я т н о м. Но необязательном. И скорее не обязательном, чем вероятном.
Фиолетовый проживал в одной из космических колоний землян и была у него розовая мечта детства: своими глазами увидеть сооружение египетских пирамид. Именно в целях воплощения мечты Фиолетовый раздобыл машину времени, прибыл на Землю и пустился в путешествие сквозь эпохи. Поскольку он был представителем вероятного и совсем не обязательного будущего, вопрос о его возможном вмешательстве в ход земной истории не стоял. Фиолетовый мог наблюдать, но не мог вмешиваться, потому что был не более чем проекцией, проекцией нематериальной и даже не совсем проекцией. Видимостью того, чего, возможно, никогда и не будет. Дымом костра, который могут и не разжечь. Светом лампы, которую не включат. Звуком грома, который может и не прогреметь, потому что грозовые тучи развеет ветер. Отражением предмета, которого никогда не поднесут к зеркалу. И так далее.
Единственной отрадой для Фиолетового была возможность наблюдать, но и тут его постигла неудача. Ведь машина времени тоже являлась не более чем ароматом цветов, которым не суждено расцвести, поэтому она барахлила. Она не доставила Путешественника в эпоху строительства пирамид. Она занесла его в Трою до периода Троянской войны. Затем – на прекрасный остров Мадагаскар в тревожное время правления Ранавалуны Кровожадной, бывшей первой жены, а потом, соответственно, первой вдовы славного короля Радамы. Путешественник жаждал египетских пирамид, но строптивая машина предлагала ему то дворцы и храмы Аюттхаи, построенной тайским правителем Раматибоди Первым в четырнадцатом веке нашей эры, то бестолковое сооружение вавилонской башни, то возведение первых небоскребов Нью-Йорка. Машину мотало не только по времени, но и по пространству, и довольно скоро Путешественник понял, что возвращение в родное время – проблема сложная. Вместо милого сердцу ландшафта его глазам представала то панорама строительства подземных городов, то искусственные острова отдыха в Тихом океане, а то и вовсе громадные купола голубых лунных поселений.
На остановке у плодоовощной базы Фиолетовый прервал свои излияния, потому что пустой доселе салон оккупировала развеселая толпа. Отличительными ее признаками были рабочая одежда, авоськи, битком набитые плодами и овощами, и возбужденное настроение. Толпа явно производила работы по оказанию помощи. Толпа поглотила Фиолетового Путешественника, толпа пыталась петь, и когда через несколько остановок она поредела, незадачливого странника в салоне уже не было.
Эдгар мысленно пожелал ему счастливого пути, проехал еще немного и, почувствовав, наконец, легкий голод, вышел в центре города и направился к ближайшей столовой под скромным, но поэтичным названием "Весна". Вернее, "Весной" величался ресторан на втором этаже, а на первом этаже располагалась точка общепита.
В точке общепита свободных мест почти не было. Бросив взгляд на столики, Эдгар обнаружил, что первые, вторые блюда и компоты популярностью у посетителей не пользуются. Популярностью пользовалось красное вино "Изабелла", продававшееся постаканно за стойкой в углу столовой. У стойки толпился народ. Зато вторая длинная стойка с борщами и шницелями была вполне доступна для пользования всеми ее благами. И Эдгар воспользовался.
Он поглощал шницель, запивая его компотом, и рассеянно поглядывал в окно. За окном шли люди. Континуум, по обыкновению, бурлил.
Люди шли по разным делам, совсем не задумываясь о своем месте во Вселенной. Не размышляя о причинах подозрительного молчания инопланетных цивилизаций. Хотя иногда в застольных разговорах всплывали вдруг обиды на инопланетян, не балующих нас своим вниманием.
Да, космос молчит. Ну а мы сами? Сами-то мы приложили усилия, чтобы нарушить статус кво? Можно ли считать настоящим стремлением к поиску братьев и сестер по разуму наше послание, направленное с "Пионером-10" сквозь космические пространства подобно тому, как Робинзон бросает в океан бутылку с запиской, не зная кто, где и главное когда ее обнаружит? И обнаружит ли вообще. Можем ли мы рассчитывать на успех, всего лишь однажды заявив о своем существовании посредством радиоволн, направив соответствующую информацию к шаровому скоплению М13? Да и о каком успехе может идти речь, если ответа приходится ожидать не ранее, чем через полста тысяч лет?
Мы ждем встречи с более мудрыми, но что если нет во Вселенной никого мудрее нас, и это другие ждут не дождутся весточки, ждут нас, чтобы перенять наши знания, ждут и уповают на нас, с надеждой глядя в звездное небо?..
Да, мы никак не можем найти следов Высшего Разума. Но, с другой стороны, может быть, наша Вселенная не более чем изящная безделушка на письменном столе какого-нибудь зазвездного гиганта, безделушка, сработанная им в часы досуга, субботним вечером. Кто знает?.. Мы бьемся над загадками мироздания, мы пытаемся разгадать природу вспышек Сверхновых, мы стараемся втиснуть в рамки придуманной нами гипотезы черных дыр какой-нибудь объект LМС в Большом Магеллановом Облаке, мы грезим единой теорией поля, а зазвездный гигант показывает наш дом, нашу матушку-Вселенную гостям, осторожно держа ее на ладони и весьма гордясь своей поделкой. Возможно даже...
– Грустишь, земляк? Плюнь, дальше еще хуже будет. Опыты, том первый, мысль сто сорок девятая. И не самая новая.
Похмельная Личность села, не дожидаясь приглашения, бережно поставила перед собой стакан с "Изабеллой", положила рядом закусочную конфету, сняла шапку и пристроила на коленях. В пальто ей, видимо, было удобней, чем без. Судя по отрешенно-блаженному виду ПЛ, три Эдгаровых рубля уже давно были пущены в оборот.
– Чьи опыты?
– Опыты горькой жизни, – отрешенно ответила ПЛ. – Моей жизни. Таков наш удел – искать и не находить, стремиться и не достигать. Это из первого десятка. То, что я понял еще тыщи две с половиной, а то и все три литров назад. Счастье – призрак и мы принимаем за счастье то, с чем давно примирились. Тоже из первых... – ПЛ отрешенно крутила стакан и все более впадала в меланхолию. – Всю жизнь надеешься на будущее, а оно, обманчиво далекое, незаметно превращается в настоящее и – не успеешь и удержать, приостановить, вглядеться – оборачивается далеким уже прошлым, и чем дальше, тем труднее обманывать себя бодренькими мыслями о том, что, мол, все еще впереди...
ПЛ хлебнула "Изабеллу", отведала конфету, страдальчески мотнула головой и пригорюнилась. Говорила она медленно, с запинками, то ли вспоминая, то ли под действием поглощенных напитков, и очень серьезно.
– Так и умирают все прекрасные мечты наивной юности, умирают, чтобы никогда не возродиться, потому что возрождаться могла только птица Феникс, но ведь жила она лишь в сказках... Том второй. И вообще все наши дороги кончаются тупиками. Поэтому когда его спросили, зачем он жил, он ответил, что жил, потому что жили все. Такой, мол, обычай – жить. Там пошептались и спросили, стоило ли жить? Он ответил, что, по его мнению, не стоило... Там переглянулись и вынесли приговор: вернуть его и заставить в наказание прожить еще одну жизнь...
Слегка опьяневший небритый человек лет тридцати в сером пальто грустно и туманно посмотрел на Эдгара, вздохнул и тихо добавил:
– Он вздохнул и пошел жить. Том четвертый, мысль предпоследняя.
– А последняя? – Эдгар подался к серому человеку, с каким-то напряженным, болезненным, мучительным вниманием вглядываясь в его рано увядшее лицо.