Она поела, сидя в кровати; развернула газету, чувствуя оставшуюся с ночи сладкую боль, покрытая следами страстных укусов. Пища была чудесной и ее вкус вызывал у женщины желание заниматься любовью. Она улыбалась, прислушиваясь к голосам птиц за окном. Их негромкая музыка рождала у нее внутри дрожь, а от шуршания разворачиваемой газеты ее соски набухли. Женщина тихо засмеялась, вспоминая, как он немыслимо облизывал их и целовал минувшей ночью. Соски сохранили чувствительность до сих пор.
Читая, она прихлебывала кофе, и его молочный жар, разливаясь по языку и сбегая в горло теплой, словно сперма, струей, заставлял женщину слегка раздвигать ноги.
Она задышала тяжелее, глотки стали больше; она поеживалась от электрического покалывания, пробегающего между лопаток и вдоль хребта.
Прочитав первую страницу, она позволила своим пальцам скользнуть по испещренному буквами листу, ощущая форму и длину слов. Предложения откликались звуками в ее мыслях.
Она почувствовала, что увлажняется.
То была просто фантастика: ее тело отзывалось на каждую деталь утра; на звуки, запахи. Даже прикосновение колючей шерсти одеяла заставляло ее вспоминать об этом мужчине, о волосках на его груди и лице. Боже, почему она не спросила, как его имя? Из всех ее любовников этот был наилучшим, а она понимала в таких вещах толк. Она громко засмеялась, чувствуя, как новая, странная женщина появляется, всплывает из глубины ее существа.
Льдинка в апельсиновом соке таяла, и когда она терлась о стекло, тихий звук вызвал у женщины невольный слабый стон. Она улыбнулась и закурила, чувствуя непривычную наполненность своих клеток и нервов. Счастье.
Потерю самоконтроля.
Она ощутила тепло от огонька сигареты и это тепло вызвало у нее испарину. Ухмыляясь, она чуть встряхнулась и задула спичку, глядя на крошечные завитки дыма, поднимавшиеся над обгорелым кончиком и пахнувшие, как этот мужчина. Дрожащая рука женщины все время возвращалась на грудь и никак не могла остановиться. Кожа ее была горячей. Гомон птиц за окном становился все громче; внизу начинал просыпаться отель, наполняясь отдаленными утренними звуками - она слушала и начинала понемногу стонать от удовольствия.
Запах недоеденной пищи и теплый воздух из воздухонагревателя ощущались, как ласка, и соски ее еще сильней затвердели, а волосы на лобки стали еще более влажными. Глаза лениво ощупывали комнату сексуальным взглядом, подмечая детали мебели; покрывало на диване облегало его клетчатые формы так идеально, и каждая подушка в точности походила на следующую. Женщине пришлось зажмурить глаза от сладостной муки. Вновь открыв их, она скользнула взглядом по шариковой ручке на ночном столике, предоставленной отелем.
Красный цвет ручки доставил ей удовольствие и она застонала от счастья. Ее глаза блуждали. Пепельница на полу, полная смятыми окурками и обертками от жевательной резинки, восхитила ее; запахи и узоры пепельницы вызывали мысль о занятиях любовью, о том, как мужчина входит в нее и…
Она вдруг осознала, что происходит, и заметила на первой полосе газеты статью о диковинном убийстве, случившемся прошлой ночью. Два человека в лыжных масках расстреляли целую семью, и когда женщина представила себе это, ее руки забегали по телу в диком, неуправляемом поиске. Поглаживая, царапая. Стискивая. Она не понимала, что за сексуальный шторм охватил ее тело, в то время как ум был полон виденьями пуль, прорывающих кожу, искаженных в ужасе лиц, падающих тел.
Внезапное напряжение.
Дрожь.
Она вновь кончала.
Оргазм никак не прекращался, он заливал ее как бы отравленной волной, вздымавшейся и ослабевавшей; опадающей и начинавшей вздыматься снова.
Ее тело было мокрым от пота, а зубы до крови прикусили нижнюю губу. Она тискала себя так, что под пальцами появлялись синяки; все новые лиловатые пятна расцветали на ее коже. Руки метнулись к кроватным стойкам и она крепко вцепилась в них в позе распятия побелевшими пальцами. Она кричала все громче и громче, билась, кончая снова и снова, не в силах остановить поток звуков, образов, осязательных впечатлений.
Она представила своих детей и заплакала.
Потом перед ее мысленным взором возникло лицо того человека. Его легкая улыбка. Его прикосновения.
Тот взгляд.
На несколько мгновений она лишилась чувств, но шум горничных, начинающих пылесосить соседние номера и гудки автомобилей снаружи пробудили ее и она не могла помешать своему телу снова откликнуться на эти звуки.
* * *
Делать способным на что-то, давать возможность.
Улыбка, которая смотрит.
Рука, которая утешает.
Наделяющий возможностью не выносит суждений.
Не связывается с разрешениями и санкциями.
Его занятия - укрепление и поддержка.
Однако отсутствие позиции есть преступление, пусть даже бескровное.
Оно поддерживает и отравляет.
И мы не успеваем бежать, как оно приносит нам пресыщение.
Оно стоит рядом и смотрит на дом, полный криков сгорающих хрупких сутей.
Это рассказ о подаренной возможности.
О мечте, приведшей к распятию.
И о тех, кто нам позволяет мечтать.Ричард Кристиан Мэтьюсон
Конни Уиллис
ВСЕ МОИ ДОРОГИЕ ДОЧЕРИ
Конни Уиллис проживает в Колорадо. Она была лауреатом премий "Хьюго" и "Небьюла" за произведения малых форм, а также Мемориальной Премии Джона У. Кемпбелла за свой первый самостоятельный роман "Грезы Линкольна". Последний ее роман "Книга Судного дня" (издательство "Бэнтам") повествует о чуме, а последний сборник, выпущенный тем же издательством, назван "Последний из Виннебаго и другие истории".
"Все мои дорогие дочери" - это второй рассказ, первоначально предназначавшийся для антологии "Новые измерения-13". Он был впервые опубликован в авторском сборнике Конни Уиллис "Пожарная охрана". Он ничуть не потерял в силе с тех пор, как я впервые прочитала его, будучи редактором в "ОМНИ", в 1980 году.
БАРРЕТ: Доберусь я до ее пса… Октавий.
ОКТАВИЙ: Да, сэр?
БАРРЕТ: Ее пса необходимо уничтожить. Немедленно.
ОКТАВИЙ: Честно говоря, я не п-понимаю, чем п-провинилась бедная п-псина…
"Барреты с Уимпол-стрит"
Первое же, что сделала моя новая товарка по комнате, это выложила мне историю своей жизни. Потом она заблевала мне всю койку. Я была зла, как черт. Знаю-знаю - я сама виновата, что вообще очутилась по соседству с маленькой дрянью. Дорогая доченька добилась настолько низких оценок, что папаша отправил ее назад в общагу для первогодков, где ей и пребывать, пока администратор не донесет, что она вновь стала пай-девочкой. Но все-таки он бы мог не засовывать меня в благотворительный покой, к стипендиаткам из передовых колоний, сплошь, как одна - напуганным целочкам. Богатенькие обычно успевают вдоволь почикаться в своих школах-пансионатах, даже самые робкие. И уж все рвутся подучиться этому делу.
Но только не эта. Она явно хрен от дырки бы не смогла отличить, и что куда засовывать - тоже без понятия. Страшна, к тому же, как смертный грех. Волосы у нее были подстрижены ветхозаветным ежиком - я-то думала, что даже ребятишки с границы такие больше не носят. Звали ее Зибет, родом она была из какой-то забытой богом колонии под названием Мерилибон Вип, мать ее умерла, у нее было три сестры, а отец не хотел ее сюда отпускать. Она мне все это выложила единым духом, полагая, видно, проявить дружелюбие, а потом выплеснула свой ужин на меня и на мои чудные новые сверхгладкие простыни.
Простыни эти - почти все хорошее, что я вывезла из поездки, в которую Дорогой Папочка отправил меня на летние каникулы. Считалось, что пребывание в лесу склизких гладеревьев среди благородных дикарей закалит мой характер и продемонстрирует, как плохо иметь низкие оценки. Но как выяснилось, благородные дикари хорошо умели не только ткать свою драгоценную ткань, почти лишенную трения. Делать чик-чик на сверхгладкой постели - это что-то совсем особенное, и я успела стать настоящим специалистом этого дела. Держу пари, даже Браун здесь профан. Ну так я его с радостью поучу.
- Я так раскаиваюсь, - все время повторяла эта дуреха сквозь что-то вроде икоты, между тем, как лицо ее краснело, потом белело, а потом опять краснело, будто сигнал тревоги, и крупные слезы скатывались по нему, падая на месиво рвоты. - Наверное, в челноке меня укачало.
- Да уж. Не вой только, христа ради, это все ерунда. На Мери Либо Выпь прачечные есть?
- Мерилибон Вип. Это такой источник.
- Ты сама похожа сейчас на источник, детка, - я сгребла простыни в ком, так что рвота оказалась внутри. - Ладно, ерунда. Пусть общажная мать об этом беспокоится.
Все равно она была не в состоянии унести эти простыни сама, да к тому же небось Мамаша, раз взглянув на эти горючие слезы, тут же переселит ко мне в комнату кого-нибудь другого. Зибет была не бог весть что. Я уже понимала, что едва ли она станет спокойно и без шума выполнять домашнее задание, пока мы с Брауном будем делать чик-чик на новых простынях. Но по крайней мере она не прокаженная, и не весит восемьсот фунтов, и не полезла ко мне в трусы, когда я нагнулась, сгребая простыни. Могло быть и гораздо хуже.
Могло, впрочем, быть и намного лучше. Свидание с Мамашей в первый же день - это совсем не то, что я понимаю под хорошим началом. Тем не менее я шустро сбежала вниз по лестнице с комком простыней в руках и постучала в дверь общажной мамаши.
Она - не дура баба. Ждать, пока она ответит на твой стук, приходится в крошечной комнатушке - прихожей. Устроена комнатушка в точности по принципу крысоловки, только еще Мамаша добавила от себя миленькую деталь - три больших зеркала, доставка которых с земли обошлась ей, поди, в зарплату за целый год. Все равно, за такое оружие не жалко. Потому как стоишь ты там, господи ж боже, потеешь, а зеркала тебе показывают, что юбка у тебя перекручена, волосы как воронье гнездо и на верхней губе капелька пота враз выдает, что ты боишься до чертиков. К тому времени, как мамаша выглянет - минут через пять, если она в хорошем настроении - ты или на взводе, или тебя там уже нет. Нет, правда, не дура.
Я не оправдываться пришла, да и юбки мои сроду не сидели правильно, так что зеркала мне были до лампочки; пять минут, однако, взяли свое. Вентиляции в каморке никакой, а я ведь стояла в обнимку с опоганенными простынями. Зато я как следует продумала, что скажу. Незачем напоминать ей, кто я такая. Администратор ей, надо думать, уже прокачку сделал на этот счет. И никакого нет смысла говорить, что это мои простыни. Пусть думает, что они принадлежат этой целке.
Когда Мамаша открыла дверь, я просияла ей навстречу улыбкой и начала:
- У моей соседки по комнате маленькая проблема. Она новенькая и, видно, поволновалась в челноке, так что…
Я ждала, что Мамаша разразится той самой речью, которую мы в этом паршивом кампусе выслушиваем по любому случаю: "Ресурсы на вес золота, живем на замкнутом цикле, чистота - залог всего" и так далее. Вместо этого она выдала:
- Что ты с ней сотворила?
- Я - с ней? Слушайте-ка, это ведь она обрыгалась. Что я, по-вашему, сунула ей пальцы в глотку?
- Ты давала ей что-нибудь? Самурай? Самолет? Алкоголь?
- Елки-палки, да она ведь только что явилась. Зашла в комнату, сказала, что она с Мери - Любит - Бык или чего-то такого, а потом блеванула.
- Ну, и?
- Что - и? Может я и смотрюсь бывалой, но уж вряд ли настолько, чтобы первогодки блевали, только меня увидев.
Судя по выражению на мамашиной физиономии, ее как раз вполне могло вытошнить от вида моей персоны. Я сунула вонючий ком простыней ей под нос.
- Слушайте-ка, - сказала я. - Мне все равно, что вы сделаете. Не моя забота. Но девчонке нужны свежие простыни.
На блевотину Мамаша смотрела, ей-богу, ласковей, чем на меня.
- Цикл очистки только в пятницу. До тех пор ей придется спать на матрасе.
Нихрена себе, да она бы до пятницы могла простыни вручную спрясть, особенно если вспомнить, сколько пуха летает по нашему паршивому кампусу. Я вновь сгребла простыни в охапку.
- Погань вшивая, - сказала я Мамаше.
И заполучила два месяца невыхода из общаги плюс разговор с администратором.
* * *
Я спустилась на третий уровень и сама управилась с простынями. Стоило это до хрена и больше. Она хотят, чтобы ты КАК СЛЕДУЕТ прочувствовал вред, который нанес окружающей среде, если не утерпел или еще чего-нибудь. Полная туфта. Среда здесь примерно такая нежная и уязвимая, как дырка у старшекурсницы. Когда Старикашка Маултон купил из третьих рук этот подержаный Ад-Пять, он носился с дурацкой мечтой превратить его в копию того колледжа, который сам старикан посещал в детстве. Какой уж манией он был одержим настолько, чтобы купить эту древнюю развалину, никто толком и не знает. Должно быть, точка Лагранжа старику на макушку села.
Агент по недвижимости, должно быть, без умолку языком чесал, чтобы убедить Маултона, будто Ад может когда-нибудь стать похожим на Эймс, штат Айова. Еще хорошо, что с тех пор, как он был построен, техника продвинулась вперед, а то пришлось бы нам всем по проклятой штуковине ЛЕТАТЬ. Но Маултон не мог ограничиться тем, чтобы просто устроить гравитацию, наладить водопровод и нанять несколько хороших учителей. Нет - он должен был возвести внутри кампус из песчаника, разбить футбольное поле и насадить ТОПОЛЯ! Все это, конечно, стоило целое состояние, так что колледж оказался в итоге доступен только богатеньким и детям по доверенности, да еще тем, кому достается от Маултона благотворительная стипендия. Но в то время еще нельзя было удовлетворить отцовские инстинкты, спустив в пластиковый мешочек, так что пришлось Маултону отгрохать колледж. Вот мы и очутились посреди космоса в одной жестянке с изрядным количеством тополей, непрерывно стремящихся выжить всех остальных.
Елки-палки, эти уж мне тополя! В конце концов, что с того, что мы живем, как сто лет назад. Я могу примириться с круглыми шапочками для первогодков и торжественными линейками. Комендантский час в общежитиях и сто лет назад никого не останавливал. И коли на то пошло, так плиссированные юбки и кофты без ворота просто созданы, чтобы поскорей добираться, куда надо. Но вот эти паршивые тополя!
Поначалу еще пытались копировать явления природы. Зимой жопа мерзнет, а летом задыхаешься - точь - в-точь, как в доброй старой Айове. Тогда тополя хоть можно было терпеть. Месяц все кашляют от пуха, собирают его в тюки, словно рабы на Миссисипи, и отправляют на Землю - и на том все заканчивается.
Но в конечном счете это даже для Папочки Маултона оказалось дороговато и мы перешли на ровный климат, как на всех остальных Ад-Пять. Тополям, конечно, никто об этом поведать не удосужился, так что теперь они сыплют ватой и листьями когда им приспичит, а стало быть, всегда. Едва можно до классных комнат добраться, не задохнувшись до смерти.
Тополя и снизу тоже делают свое черное дело, весело запуская корни в водопровод и кабели, так что ничто как следует не работает. Никогда. Я думаю, внешнюю оболочку можно содрать и никто даже не заметит. Корни распроклятых деревьев удержат все в целости. А администратор еще удивляется - чего это мы называем свое жилище Адом. Хотела бы я порушить это шаткое равновесие раз и навсегда.
Я пропустила простыни через дезинфектор и засунула их в центрифугу. Пока я сидела рядом, мысленно ругая всех первогодков и прикидывая, как избавиться от отсидки в общаге, в прачечную забрела Арабелла.
- Тавви, привет! Когда вернулась? - Арабелла всегда такая слащавая, что и не описать. Мы с ней первогодками лесбовали и мне по временам кажется, Арабелла жалеет, что все кончилось. - А у нас как раз сборище.
- У меня невыход, - ответила я. Арабелла по сборищам не лучший в мире авторитет. То есть она сама и хрен из пластмассы - для нее уже сборище что надо. - Где сидите?
- У меня в комнате. Браун там, - с ленцой добавила Арабелла. Уж конечно, она рассчитывала, что я при этом известии из штанов от спешки выпрыгну. Я смотрела, как крутятся в центрифуге мои простыни.
- Тогда чего ты сюда пришла? - спросила я.
- Я пришла за самолетом. У нас в машине кончился. Почему б тебе не отправиться нелегалом? Раньше тебя невыход не останавливал.
- Я у тебя на посиделках бывала, Арабелла. Может, на простыни-то смотреть повеселее будет.
- Твоя правда, - согласилась Арабелла, - может, и так. Она принялась возиться с машиной. На нее все это было совсем не похоже.
- Что стряслось?
- Ничего, - голос у нее был озадаченный. - Просто самурайский час, а самурая нет. Ни один хрен не торчит и нет надежды, что появится. Вот я сюда и прибрела.
- И Браун - ничего? - переспросила я. За ним всякие фокусы водятся, но чтоб воздержание - такого я себе и представить не могла.
- Браун тоже. Они все просто сидят и все.
- Значит, чего-нибудь приняли. Что-то новенькое привезли с каникул, - я не могла понять, отчего Арабелла сама не своя.
- Нет, - возразила Арабелла. - Ничего они не приняли. Тут другое дело. Пойди посмотри, а. Ну пожалуйста.
Ну, может это все такой трюк, чтобы заманить меня на очередные арабеллины паршивые посиделки, а может и нет. Однако я не желала, чтобы Мамаша думала, будто она меня особенно ущемила этим невыходом. Я навесила на центрифугу замок, чтобы никто не спер простыни, и пошла с Арабеллой.
В кои-то веки Арабелла не преувеличила. Посиделки были отвратные, даже по ее понятиям. Это становилось ясно в ту же минуту, как ты вошел. Девчонки выглядели несчастными, парни выглядели скучающими. Ну, нет худа без добра. По крайней мере Браун вернулся. Я сразу прошла туда, где он стоял.
- Тавви, - произнес он, улыбаясь, - как лето прошло? Научилась у дикарей чему-нибудь новенькому?
- Настолько новенькому, что мой долбаный папаша об этом и не подозревал, - улыбнулась я в ответ.
- Я уверен, что он заботился только о твоих интересах, - сказал Браун. Я начала было говорить что-то очень умное в ответ, как вдруг поняла, что он вовсе не шутит. Браун, в точности как и я, был ребенком по доверенности. Он не мог сказать такое всерьез. И все-таки он не шутил. И улыбаться перестал.
- Он тебя только хотел защитить, для твоей же пользы.
Елки-палки, нет, он точно чего-нибудь накачался.
- Не нужно мне никакой защиты, - сказала я. - Как тебе хорошо известно.
- Да, - согласился Браун с некоторым разочарованием. - Да. - И отодвинулся.
Что за фигня творится? Я смотрела на Септа и Арабеллу. Она уже скинула свитер и вылезала из юбки - мне и раньше доводилось на это смотреть, а иной раз я даже помогала. Но вот никогда раньше я не замечала у нее на лице такого отчаяния. Что-то было во всем совершенно неправильное. Септ раздевался и хрен у него был такой большой, что Арабелла большего и пожелать не могла, но взгляд у нее был все тот же. Септ кивнул Брауну и улегся на Арабеллу. Вид у него при этом был почти огорченный.
- Я за все лето ни разу лежа не оторвался, - сказал сзади Браун, запуская руку мне между ног. - Давай уйдем отсюда.
Уж это с радостью.
- Ко мне нельзя, - предупредила я. - Меня с целочкой поселили. А к тебе как?