Мне хочется ему верить. Мне так хочется верить, что это, наконец, правда.
Когда я заглядываю в его карие глаза, я вижу настоящего мальчика. Когда я держу его руку в своей, я чувствую его же. Он - человек. Он Джори и никто иной. Да, я могу поверить, что в нем нет материнских хромосом; я могу поверить в слова Джори.
Начинаем мы с разговора о его путешествии в звездных камерах. Поначалу мой голос дрожит, но это ничего. Он тоже неуверен в себе и говорит по-английски с запинкой и не совсем обычно. Мы должны помочь друг другу преодолеть страхи. Мы сотрудничаем; каждый из нас принимает помощь другого.
Когда мы желаем друг другу спокойной ночи, он мне шепчет: "Я люблю тебя, мама; правда", и целует меня. Это застает меня врасплох, я нервно смеюсь, гадая, научил ли его отец этим словам, или сыграла роль впечатлительность самого мальчика.
Он выглядит уязвленным и я понимаю, что не должна была смеяться.
- Прости, Август, - говорю я как можно ласковей и беру его за теплую руку. - Я смеялась не над тобой; я бы никогда так не поступила. Иногда люди смеются, когда их что-нибудь удивляет, особенно если удивляет приятно.
Я сжимаю его ладонь. Он сжимает в ответ мою и я переполняюсь чувствами, которых не испытывала уже долгое, долгое время.
Ночью, впервые за долгий срок, Джори лежит со мной в постели.
- Август был в звездных камерах? - спрашиваю я, боясь разрушить волшебство, но не в силах и удержаться от вопроса, так как эта мысль меня преследует.
Джори приподнимается на локте и сонно смотрит на меня.
- Да, был. А что?
- Он сказал, что любит меня, и вот я все думаю…
Лицо Джори озаряется ухмылкой.
- Ха, это же чудесно!
- Он прошел звездные камеры, - начинаю я заново. - Будет ли он мне лгать, Джори? Будет ли он хотя бы понимать, что лжет?
Радость Джори увядает. Он смотрит на меня долго-долго.
- Август никогда не лжет, - говорит он наконец.
Я часами лежу в темноте без сна и думаю про себя - думаю о мужчинах и мальчиках, отцах и детях, о лжеце-мужчине, который клянется своей жене, что его сын не лжец. Это своего рода шутка, загадка. Разгадать ее невозможно.
Самое странное, что я бы не возражала, если Август и дальше будет лгать мне в этом же духе.
Я так легко могла бы полюбить его ложь.
Джори снова ушел. Ушел из дома. Ушел из моей жизни. Вернулся в леса, на пляж, к "Звездным Людям" и "Мигалочке", к бесконечному хороводу миров у себя внутри.
Я не возражаю.
У меня есть Август. У меня есть дитя, которое за пять дней полностью изменило мою жизнь. Мы устраиваем с ним пикники на мысе, где уцелевшие тюлени греются на солнышке, словно ленивые туристы. Мы бродим по обнажившимся в отлив рифам и определяем моллюсков, делая с помощью "Кирлиана"снимки их призрачных "душ". Мы нанимаем в Мендочино океанографический траулер и проводим целый день в охах и ахах над содержимым драг. Мы даже находим время, чтобы выбраться на ярмарку в Уэстчестер, этот безобразный и обаятельный городишко, улицы которого окаймляют стройные красные стволы манзаниты, омытые Гуалалой во всей ее свирепости.
Куда бы мы ни направились, я чувствую себя живой, я чувствую себя гордой, я чувствую себя влюбленной. Взгляды, которые люди бросают на нас, могут говорить лишь о зависти. Почему бы и нет? Всякому должно быть ясно, что Август - красивый и любящий сын, ему нравится быть со мной.
Это произошло пять часов назад. Я до сих пор дрожу. Мне следовало бы убраться с этого кресла, но я боюсь - боюсь, что если я это сделаю, то потеряю рассудок.
Август прибыл к нам неделю назад.
Сегодня он попросил разрешения воспользоваться особой комнатой.
ВОСПОЛЬЗОВАТЬСЯ.
Я уставилась на него, не в силах заговорить, и он попросил снова.
Провожая его туда, я делала все, что в моих силах, чтобы не смотреть на него. Боялась того, что могла увидеть.
Возле герметичной двери с прокладками он ласково оглянулся на меня и сказал:
- Прости, мама, но мне придется закрыть дверь. Думаю, ты знаешь, почему.
Да. Я знаю.
Дело не только в газах.
Дело в том, что я могу увидеть, когда он займется нуждами своего тела и забудет обо мне.
Он осторожно закрыл дверь и, сделав это, попросил меня настроить для него приборы управления воздухом и питанием. Он сказал, что сам не сможет сделать этого. (Да, теперь я припоминаю. На берегу он не брал в руки камеры. На траулере ничего не доставал из драги. Не платил ни за что своими руками. Он мало ел и я ни разу не видела, как он кладет пищу в рот. Он был попросту видением - постоянным и любящим).
Он пробыл там, внутри, наедине с надлежащей газовой смесью и питательной мембраной, уже пять часов. Последнее, что он мне сказал, было: "Не тревожься, мама. Я шестнадцать месяцев пользовался в карантине точно такой же комнатой. Это было вовсе не так уж плохо".
Как со всем этим согласиться? Как принять это и не закричать? Что Август не клон, что он не человек, что он не то, что я вижу.
Что он - всего лишь проекция, разновидность иллюзии, ложь.
Что там, за этим любящим лицом живет и думает кто-то совсем другой.
По мере того, как правда проникает все глубже, я начинаю понимать, чего не осмеливались объяснить книги и ленты, сокрытию чего правительства посвящают столько усилий, что не позволила я сказать пяти экспертам в своих отчаянных усилиях уберечь наши жизни от внимания публики.
Я начинаю понимать, что означет слово "телеманифестор" - слово, услышанное мной лишь однажды, на одной-единственной ленте, мимолетное упоминание, зарытое в груде информации, которую я полагала более важной. Я-то думала, будто знаю, что означает "теле" во всех его формах.
Смогу ли я с этим жить? Когда я касаюсь его руки и чувствую биение пульса под кожей, что трогаю я на самом деле? Когда он целует меня и говорит "Я люблю тебя, мама; правда" - что в действительности прижимается к моим губам? Костяная пластина, жировой валик - как же я могу их не видеть?
Вопль, поначалу зарождавшийся у меня в горле, пропал. Поддельный Август скоро покинет свою особую комнату; я должна попытаться притвориться, что все в порядке. Он, конечно, поймет, что это притворство, но все-таки я должна попытаться. Хотя бы в качестве жеста. Он ведь, в конце концов, разумен. Он способен испытывать чувства. Он - гость в моем доме. И я, представитель человечества, должна вести себя соответственно. Это все, что я могу сделать.
Теперь все ясно. Ясно, каким образом климаго убедили зубы, когти и выворачивающиеся желудки своей планеты не просто игнорировать их, но помогать им возводить цивилизацию, достигшую звезд.
Климаго тоже лжецы. Двести миллионов лет они выживали благодаря ужасной красоте своей лжи.
Я проснулась в то утро на пустой, знакомой кровати. Проснулась раньше обычного. Я знала, что разбудил меня какой-то звук.
Я прислушалась и вскоре услышала его снова.
В соседней комнате, на маленьком пенном матрасике я отыскала источник звука. Как только я вошла, он перестал плакать и я, словно дура, потратила первые полчаса, осматривая его.
"Доказательства", конечно же, были тут как тут. Даже физиономия новорожденного не может скрыть этот нос. Глаза еще потемнеют, да, но кожа останется точно того же цвета - лишь самую малость темней, чем у его отца.
Я поменяла ему пеленку и отнесла в сад. Скоро он уже агукал, смеялся и выдергивал цветы, которые я посадила только вчера. Больше всего, конечно, ему нравились огромные красные циннии, яркие, как солнце, и в конце концов, единственным, что смогло его отвлечь, оказался вид кипариса, обрисовавшегося силуэтом на фоне бледного утреннего неба. (Помню, как любил Вилли такие вещи; мог часами смотреть на контрастный фотоснимок или полосатую игрушечную зверюшку).
Мы играли с ним больше двух часов, когда я вдруг вспомнила, что мы с Августом собирались на Гуалалу за крабами! Я ему это обещала вот уже несколько дней назад.
Что делать? (Чего захотел бы от меня сам Август?) Ответ пришел ко мне, словно ветерок, словно греза - пришел настоящим голосом Августа. Все было так просто.
Я встала. Я отнесла младенца на его матрасик, поцеловала и вышла из комнаты, не оглядываясь. Ребенок не плакал.
Десять минут спустя, как раз, когда я закончила заново сажать цветы, появился Август. Все очень просто.
Он выглядел потрясающе в своем темно-синем костюмчике, когда приветствовал меня с верхней площадки кедровой лестницы, похожий на капитана в старину. Я показалась сама себе неказистой и сказала ему об этом, но Август настаивал, что я прекрасно выгляжу, даже в перемазанных землей шортах.
Мы чудесно провели время. "Чертовски удачный сезон!" - ликовал опытный торговец крабами и мы взяли крабов домой, приготовив из них вкуснейший салат и съев его под россыпью звезд.
Сегодня младенец лежит в кровати, рядом со мной. Я знаю, что он такое, но это неважно.
Август тоже со мной, хотя я его и не вижу.
А Джори там, где ему угодно быть.
Еще один волшебный день. Сегодня вечером мы с Джори впервые за много лет съездили в Форт-Брэгг. Он был само остроумие, мудрость и обаяние, непринужденно рассказывая захватывающие истории о Климаго и волнующих перипетиях межзвездных деловых переговоров.
Когда мы вернулись домой, он остановил меня и положил руки мне на плечи. Я чувствовала их тяжесть.
- Я был чертовски толстокож, Доротея, - сказал он. - Я это знаю. На этот раз никакой феромы! - он рассмеялся и я не могла не улыбнуться в ответ. - И никаких силовых полей, будь они прокляты, или son y lumiere! - скроив притворно-свирепую гримасу, Джори прибавил, - если, конечно, ты не пожелаешь испробовать Сверхскользкую Смазку - просто чтобы все не было уж слишком легко!
- Нет, нет, не надо смазки! - закричала я в притворном же ужасе. А затем мягко добавила: - Я всегда хотела, чтобы было легко, всегда.
И все было легко. Мы занимались любовью - чудо из чудес! - в нашей собственной, ничем не украшенной подвесной кровати, под восхитительно скучным непрозрачным серым потолком, слушая несинхронизированную старинную музыку, при ровном очаровательном свете ночника и без всяких сдерживающих шаблонов.
Новый Джори спит рядом со мной, а я, счастливая, лежу с открытыми глазами. Я слышу звуки, да. Шаги, вздохи, шум передвигаемых стульев. Они доносятся из кабинета и дальней кухни, но они меня не беспокоят. Слабый голос у меня внутри нашептывает: "Это НАСТОЯЩИЙ Джори, это он издает звуки". Но я отвечаю: "Это всего лишь посторонний, чужой в нашем доме. Он нас не тревожит и мы его не будем. Он в действительности не более, чем воспоминание, тусклый образ из поблекшего прошлого, человек, сказавший тебе однажды: "Мой сын приезжает жить с нами", хотя имел в виду он совсем другое, хотя он имел в виду: "Приезжает моя любовница…"
Поутру крошечные отверстия на моей груди и руках будут недолгое время сочиться кровью. Я буду касаться их с любовью. Они - такая малая цена.
В доме, похожем на этот, но находившемся в далекой-далекой вселенной, чужой человек сказал однажды, рыдая: "В конечном счете, Доротея, в конечном счете, все наши окна оказываются зеркалами и мы видим только самих себя."
Или же он сказал: "В конечном счете, Доротея, все, что важно для человечества, это человечество в бесконечном мире, аминь"?
А может быть, он и вовсе ничего не сказал?
Может быть, это сказала я?
А может быть, никто из нас ничего не говорил и никакой лжи вовсе не было сказано.
От автора
Каждый писатель знает, что литература рассказывает нам дивную истину при помощи ЛЖИ, но каждый писатель также знает, что речь можно использовать и для более мрачных разновидностей вранья. Рассказ "Когда отцы уходят" посвящен лжи, которую мы говорим себе и лжи, которую мы говорим другим.
Он также описывает Женщину, как жертву Лжи, возведенной мужчинами в нашей культуре на связанных с ними культурных мифах. В этом смысле рассказ может быть назван "феминистским".
В другом же смысле каждый из нас является Женщиной, каждый из нас - жертва Лжи, и рассказ вовсе не "феминистский".
Брюс Мак-Аллистер
Ричард Кристиан Мэтьюсон
ПРОБУЖДЕНИЕ
Ричард Кристиан Мэтьюсон пишет рассказы, сценарии, пьесы для телевидения и романы. Он, кроме того, ставит на телевидении получасовые комедийные и часовые драматические сериалы, а также полнометражные фильмы. Его первый роман "Сотворенное" опубликован в 1990 году издательством "Даблдэй".
Сборник его рассказав "Шрамы и прочие особые приметы" вышел в издательствах "СКРИМ/ПРЕСС" и "Тор" в 1988–ом. Он написал пять оригинальных сценариев, по которым были поставлены фильмы; два из них - его отцом, Ричардом Мэтьюсоном. Вместе отец и сын Мэтьюсоны основали свою собственную кинокомпанию. По всей видимости, Мэтьюсон-младший никогда не спит. "Пробуждение" первоначально было включено мной в группу рассказов об ужасах, которым предстояло напечататься в "ОМНИ", но в последнюю минуту наш редактор-распорядитель (мужчина) отверг его из-за сексуального содержания. Разумеется, я тут же ухватилась за этот рассказ для своей антологии. Это - вполне современная интерпретация темы демона-любовника, стариннейшего предмета литературы.
Она смотрела во все глаза.
Старалась убедиться. Старалась скрыть свой интерес.
Было в нем что-то идеальное, что-то опасное; красота такого типа, что ее самообладание трещало по швам. Влекущая красота. Лет ему было около тридцати. Стоял в одиночестве у стойки бара. Десятью этажами ниже спал город, черный и плоский. Горели уличные фонари, озирающие бар отеля оранжевыми глазами, да изредка проезжал в своих бесцельных блужданиях сонный полицейский автомобиль.
Она продолжала смотреть, полируя платочком длинные ногти.
Она начинала убеждаться. ЭТО У НЕГО В ГЛАЗАХ.
ТО САМОЕ.
Может быть, даже в большей степени, чем у предыдущих.
Она заказала еще один "камикадзе" и прошла мимо него к телефону-автомату. Он смотрел в окно, жуя спичку, и она обратила внимание, как он водит указательным пальцем по ободку пивной кружки - точно по женскому телу.
ТОТ САМЫЙ ВЗГЛЯД.
Она находила его повсюду.
Когда съемки фильма заканчивались и уже не надо было просматривать с очередным режиссером сценарии завтрашних эпизодов, она подъезжала в кинофургоне к отелю, где поселялась съемочная группа, брала со стойки портье почту и сообщения и шла к себе в номер. Всякий раз вымотанная, всякий раз ненавидящая свою работу помощника режиссера. Работу того, кто определяет ракурсы. Управляет съемочной площадкой.
Кто за все отвечает.
Потом она раздевалась; принимала душ. Прикрывала усталые глаза, позволяя воде пробегать по телу острыми ноготками. Старалась раствориться в ощущениях. Почувствовать хоть что-нибудь. Но этого никогда не получалось.
Она просто не могла.
Чувственный мир, в который погружались ее подруги, оставаясь нагими наедине с собой, касаясь своих тел, наслаждаясь реакцией своей кожи - ее этот мир больше не интересовал. Ее тело требовало более сильного возбудителя. Требовало того, кто обнял бы ее именно так, как нужно, коснулся бы ее единственно верным прикосновением. Заставил бы ее откликнуться, перешагнуть предел. Заглянул бы в ее глаза, когда наступит миг.
Заглянул бы тем самым взглядом.
Она стояла у телефона и звонила домой. Муж спал, а когда взял трубку, сказал, что любит ее. Она ответила тем же, но все время смотрела на этого человека. Он водил губами по спичке, всасывая ее в рот и выталкивая обратно. Женщина смотрела, как зачарованная, не в силах удержаться.
Муж предложил разбудить детей, чтобы они могли пожелать ей спокойной ночи.
- Они скучают по своей мамочке, - произнес муж сладким голосом, который она ненавидела.
То, что он говорил потом, она прослушала, и муж повторил, спросив, все ли с ней в порядке; она отвечала усталым, рассеянным голосом. Она чуть-чуть посмеялась, успокаивая мужа, чтобы он отстал. Муж повторил, что любит ее и что хотел бы быть сейчас с ней. Чтобы заняться любовью. Она промолчала, глядя на человека в другом конце бара, перехватывая его взгляд, когда он пытался привлечь внимание официантки.
- Ты меня слышишь? - переспросил ее муж.
Человек смотрел на нее. Муж спросил, хочется ли ей заняться с ним любовью, когда она вернется в город. Она продолжала смотреть на человека. Муж повторил вопрос.
- Да, дорогой. Конечно…
Но это была ложь. И всегда было ложью. Муж для нее ничего не значил. Она хотела чего-то такого, что заставило бы ее забыть, кто она такая и что собой представляет ее жизнь. Чего-то настоящего.
И чего-то немыслимого.
Муж отправился за детьми, хотя она говорила ему, что не надо. Муж не послушался, и когда она отняла холодные кончики пальцев от век и подняла голову, склоненную в тайном раздражении, тот человек стоял рядом с ней и покупал сигареты у автомата.
- Поздоровайтесь с мамочкой, детки.
Дети говорили в трубку сонными голосами, а человек стоял рядом с ней и прикуривал, глядя в никуда пустыми глазами. Она сказала детям, чтобы шли спать и что она их любит. Но смотрела она на то, как взгляд человека блуждает по ее лицу, медленно переходит на шею, затем на грудь. Ниже. Взгляд метнулся обратно к ее лицу и она позволила этому взгляду все.
Они пошли к мужчине в номер.
Ничего не было сказано. Они занимались любовью всю ночь и она впивалась пальцами в постель по обе стороны своего вспотевшего тела, комкала хлопчатобумажные простыни, кричала. Он касался ее рукой в одном-единственном месте, так слабо, что это казалось не более, чем мыслью, пожеланием. Ее тело напрягалось, выгибаясь дугой; подушка под ее головой насквозь вымокла.
Он привязывал ее к стойкам кровати шелковыми шарфами и мягко дул в рот, чувствующий вкус соли. Он нежно целовал ее веки; он водил языком вокруг ее ушей и нашептывал требования насильника, от которых она кончала. Он массировал ее, пока по коже не начинали бегать иголочки, а пальцы ее не впивались в шарфы, притянувшие руки к кроватным стойкам. Пока у нее не вырывались стоны от такого наслаждения, что ей казалось, будто она перешла в тело кого-то другого.
Или осталась без тела вовсе.
Все, что он делал, возбуждало ее, как с ней еще никогда не бывало, и когда он наконец развязал ее, она уснула на его груди, в его утешительных объятиях. Снова и снова бормотала она, как все было невероятно здорово, потрясенная тем, что он заставил ее испытать. И заставлял испытывать до сих пор.
Он ответил единственное, что мог.
- Ты не забудешь эту ночь.
Когда она пробудилась на заре, он исчез. Ни записки, ни знака. В дверь постучали и она ответила, завернувшись в полотенце. Горничная прикатила на столике обильный завтрак, состоявший из омлета, кофе с молоком и газеты.
Он позаботился обо всем.