Джеймс терпеть не может, когда так говорят о пэши. Он признает, что их светлая кожа действительно имеет синеватый оттенок и что у них есть перепонки между пальцами на руках и ногах. "Ну, а чего бы ты хотел от расы, принадлежащей к амфибиям?" - как сказал он как-то раз Тому. Он уже раньше говорил своему другу, что его оскорбляют клички, которыми земляшки называют пэши, в особенности земляшки американского происхождения, которым предстоит получить столько благ за их помощь пэши.
А Том раньше уже смеялся над ним за такой образ мыслей и он знает, что клички сердят Джеймса, стало быть Том произносит их специально, чтобы шокировать своего друга, принимавшего когда-то от него точные, высокие передачи, исторгающие радостные вопли у болельщиков и приводившие в конечном итоге к показу матча по телевидению.
Джеймс отворачивается от Тома и подходит к окну, расположенному слева от раздвижной стеклянной двери. Часа через два наступит закат. Тогда Свист и придет, как раз перед тем, как солнце окончательно сядет.
Свист придет и они вдвоем будут смотреть на оранжевое небо, и Свист будет говорить о родине. Солнце, прикоснувшись к воде, словно бы уплощится, а потом быстро утонет. Если им повезет, если очень повезет, тогда они заметят мимолетную зеленую вспышку. А потом солнце исчезнет. И тогда они уйдут и флаер с шофером отвезет их на вышку, где они взойдут на борт, поднимутся на орбиту и отбудут. Свист говорила, что это займет всего лишь около часа. Солнце сядет около восьми тридцати. В десять ноль-ноль Джеймс, наверно, будет уже в пути. Будет улетать навсегда.
Джеймс поворачивается от окна в комнату и качает головой.
- Тебе надо идти, Томми. Свист скоро будет здесь. Ты же знаешь, она тебя не любит.
- Знаю-знаю, - с улыбкой говорит Том. Он подходит к своему лучшему другу Джеймсу и тянется вверх, чтобы похлопать его по плечу. Том слегка кивает, потом скорбно качает головой, потирает широкую, твердую ключицу и говорит:
- Я просто должен был зайти и сказать, понимаешь? Просто должен был это сказать. Ты слишком много для меня значишь. Ты ведь знаешь это? Слишком много для меня значишь.
Том уходит.
Джеймс плачет, затем справляется со слезами и возвращается к сборам: "Оксфордский путеводитель по английской литературе", несколько журналов, и его старая антология Нортона, так что у него будет "Пруфрок" и "Опустошенная земля", и "Алый знак доблести", и немного Фолкнера, и немного Керуака, и немного Барта, и немного Апдайка, и немного времени, чтобы посидеть и еще чуточку поплакать. Горькие слезы. Так одиноко. Так ужасно одиноко.
Пора кончать эти глупости. Он встает и смотрит на чемодан. Чемодан полон под завязку.
Если бы только удалось выпустить воздух из мяча, рассуждает Джеймс, мяч бы тогда сплющился и его можно было бы взять с собой. Джеймс знает, что там, куда они направляются, есть воздух: пэши им дышат. Где угодно можно очертить поле и устроить какое-то подобие сетки. Где угодно можно найти десять футов высоты.
Джеймс вставляет в клапан иглу и воздух десятилетней давности с шипением выходит наружу. Джеймс смотрит на мяч, а тот посвистывает воздухом, которому десять лет. Взгляд его устремлен прямо на подпись Тома, расположенную пониже подписи самого Джеймса и надписи от руки, гласящей: "Команда "Кеннеди-Хокс" - чемпионы штата. 1989."
Мяч не становится плоским, как надеялся Джеймс. Забавно, но раньше ему ни разу не приходилось спускать воздух из баскетбольного мяча. Странное дело, но вот не приходилось.
Он сжимает мяч, мнет, даже становится на него ногами, но все это не особенно помогает. Мяч явно не влезет в чемодан, если только не выбросить несколько книг, а этого он сделать не может.
Наконец Джеймс берет непокорный мяч и кладет его на чемодан, надеясь, что Свист все-таки позволит его взять. Конечно же, когда он расскажет ей, что мяч для него значит, она позволит прихватить одну-единственную лишнюю вещь. Наерняка.
Однако впоследствии Свист ему не разрешает. Она настаивает на своем условии, и Джеймс оставляет мяч на кофейном столике. Мяч лежит на стеклянной крышке стола; он частично сдут, так что выглядит уплощенным снизу, словно солнце на закате. В уплощенной части, плотно прижатые к стеклу, расположены две подписи.
Бендайи пришли на следующий день. Где-то около полудня.
От автора.
Я прочитал статью в "Нэйшн" о военной базе в бухте Субик на Филиппинах и о проблемах, существовавших там в течение многих лет из-за военного присутствия Соединенных Штатов - в особенности о проституции и о потрясающей торговле филиппинками в качестве "солдатских невест". Вскоре после этого мне довелось взглянуть на документы Дугласа Мак-Артура, в которых детально освещались взаимоотношения Соединенных Штатов с Филиппинами во время второй мировой войны.
Все это вынудило меня задуматься - а как бы отреагировали мы, как нация и на более личном уровне, если бы некая более могучая сила установила у нас военный форпост, как мы сами это делали во многих местах по всему миру. Не успев опомниться, я уже написал на эту тему несколько рассказов, напечатанных в таких журналах, как "Аналог" и "Журнал Айзека Азимова"
В данном конкретном случае меня также интересовало, как бы отреагировали мы, вздумай эта сила бросить нас перед лицом врага, как мы бросили Филиппины.
Империалистическое мышление подобного рода отличается узостью и жестокостью - мы с такой охотой приносим других в жертву нашему благополучию; а как бы мы справились с обратной ситуацией? Насколько развратило бы нас появление более могучей силы? И каков мог бы быть итог этого развращения? "Невеста солдата" есть попытка ответить на эти вопросы.
Скотт Бейкер
ДЖЕЙМСБУРГСКИЙ ИНКУБ
Скотт Бейкер родился в Уитоне, штат Иллинойс, на родине Билли Грэма, организации "Молодые Американские Борцы за Свободу" и "Христианского Антикоммунистического Крестового Похода". В течение нескольких лет он жил и писал в Париже, получив там в 1982 году награду "Аполло" за свой научно-фантастический роман "Корона симбиота" (издательство "Беркли") и Всемирную Премию по Фэнтези в 1981 году за рассказ "Спокойная жизнь со скорпионом". Его последний роман "Паутины" был опубликован издательством "Тор" в 1989 году, а сейчас он работает над третьим томом "Цикла Эшлу" (это не сериал, а одно четырехтомное сочинение в жанре фэнтези, основанное на шаманизме), действие которого происходит в том же самом мире (городе?) что и в его повести "Варикозные черви". Эта книга рассказывает об "Африканских иммигрантах и волшебстве, парках, домашних и диких животных и зоомагазинах, а также, возможно, об излечении рака при помощи специально выведенной породы гуппи".
"Джеймсбургский инкуб" построен типичным образом для одной определенной категории рассказов Скотта Бейкера - по - настоящему причудливых. Я вижу в этом рассказе оду шестидесятым и запоздалый бунт автора против консервативной среды его родного города.
В сорок три года Лоран Сен-Жак (уже не Лоуренс Джексон - он поменял имя, надеясь улучшить свой имидж, после того, как третий и последний колледж, где он преподавал французский язык, отказался возобновить его контракт) был высок, гибок, элегантен и совершенно непривлекателен, что и сам слишком хорошо сознавал. Он любил думать о себе, как о свободно мыслящем рационалисте и преклонялся перед Вольтером, хотя в отличие от Вольтера держал обычно свои мнения при себе, избегая таким образом их последствий. Его жена Вероника была хрупкой, несколько угловатой и здоровой до агрессивности; она была на пять лет моложе Сен-Жака и исповедовала католицизм. Оба они преподавали в Школе святой Бернадетты, находившейся в Джеймсбурге, Калифорния: Сен-Жак вел французский и итальянский, тогда как его жена отвечала за геологию и тренировала команду пловцов. Брак их был не особенно счастливым: Вероника оставалась с мужем, потому что, по утверждению Церкви, таков был ее христианский долг; он оставался с ней потому что, хотя она почти постоянно его раздражала, он давно с этим смирился и оставил надежду, что сможет устроиться без нее сколько-нибудь лучше.
Детей у них не было, к ее разочарованию и его удовлетворению.
Несмотря на верующую жену, избранную им фамилию и религиозное окружение, в котором Сен-Жак претерпел свою трансформацию в инкуба (Школа святой Бернадетты была основана Благочестивыми Сестрами - не столь давно обособившейся группой монахинь, которые еще ожидали официального признания своего ордена Церковью), в том, что с ним случилось, не было ничего хотя бы в малейшей степени сатанинского.
За несколько лет до того Армия Соединенных Штатов совершила ошибку, тайно сбросив небольшое количество радиоактивных отходов и устаревших нервно-паралитических токсинов в ствол той самой заброшенной шахты, куда перед этим военно-морской флот отправил считавшиеся безвредными побочные продукты неудачного эксперимента по выведению нового штамма пшеничной ржавчины, который должны были использовать против Советов. Армия наполнила шахту доверху и земля была продана общине Христианских натуральных фермеров, никому из которых, конечно, не сообщили, как раньше использовался распаханный ими участок. Сами они, в свою очередь, вырастили на нем разнообразные культуры для своего Гарантированного Натурального Хлеба из Семи Видов Муки. На вкус этот хлеб был настолько лучше любого другого хлеба того же сорта, что сразу имел коммерческий успех, приписанный фермерами попечению божьему.
К концу восьмидесятых годов хлеб так прославился, что коммерческий посредник продавал его в магазины здоровой пищи по всей стране - разумеется, после неоднократной обработки разнообразными химическими консервантами, чтобы он успевал добраться до магазинных полок достаточно свежим на вид и торговля им оставалсь выгодной.
Хлеба самого по себе было бы недостаточно, чтобы привести к изменениям, превратившим Лорана Сен-Жака в инкуба. Однако начатая буханка пролежала на полке в буфете целую неделю, с того момента, как Вероника отрезала от нее ломоть, чтобы закончить сэндвичи, которые делала для матери Изабель, заглянувшей к ней выпить чаю. (Мать Изабель была монахиня, управлявшая как Благочестивыми Сестрами, так и Школой святой Бернадетты, она же и приняла Сен-Жака с его женой на работу; кроме того и вовсе не случайно, она была старшей сестрой Вероники). Как бы то ни было, за то время, пока хлеб лежал на полке, на нем появилось пятнышко какой-то сине-зеленой плесени, напоминавшей с виду обычную пенициллиновую плесень, но вовсе ей не являвшуюся. Сен-Жак заметил эту плесень, когда готовил Веронике и себе завтрак и, гордый своей чисто мужской и рациональной небрезгливостью, попросту соскреб по возможности плесень с хлеба, который затем поджарил и замаскировал остатки пятна, намазав тост маслом и полив зеленым яблочным желе. Потому что хоть он и был не брезглив, зато очень хорошо знал, что его жена брезглива.
Как обычно, к завтраку она только прикоснулась, так что в конце концов Сен-Жак съел большую часть ее тоста вместе со своим.
Некоторая часть плесени, которая по причине своего происхождения уже была довольно странной, пережила процесс поджаривания с некоторыми мелкими, но важными изменениями, а затем пережила также воздействие пищеварительных соков Сен-Жака. Она поселилась в его теле, где процветала и росла, не причиняя ему никакого вреда, и в конце концов вступила в довольно сложное взаимодействие с его нервной системой.
Все это объясняет, каким образом он сделался инкубом, хотя и не проливает свет на конкретную физику и биохимию этого процесса.
В первую ночь после того, как поселившаяся в нем плесень закончила свою работу, Сен-Жак подыскивал себе книгу, чтобы отойти ко сну, когда вдруг услышал, как Вероника обсуждает по телефону Эдгара Кейса с кем-то, кто мог быть только ее сестрой. Опасаясь худшего - обе женщины, несмотря на почти чрезмерный практицизм в обыденной жизни, имели склонность посещать время от времени астрологические, диетические и спиритические посиделки - он вынул свой экземпляр "Основных сочинений Зигмунда Фрейда" и унес их с собой в спальню. Всякий раз, подврегаясь очередной атаке Сил Иррационального, Сен-Жак находил убежище в работах Фрейда, Золя, Адама Смита, Эйн Рэнд и, конечно, Вольтера, до тех пор, пока кризис не проходил.
А он всегда проходил, рано или поздно, когда мать Изабель, наконец, осознавала то, что, казалось бы, было очевидно с самого начала, а именно, что теория, приводившая ее в такое возбуждение, находится в вопиющем противоречии с учением Церкви.
Сен-Жак заснул за чтением Фрейда еще до того, как Вероника присоединилась к нему. Таким образом, когда после мгновенного головокружения и внезапного жуткого ощущения падения - как будто он со все возрастающей скоростью падал сквозь собственный затылок - он вдруг обнаружил, что заново проживает день, с точностью воспроизведенный во всех деталях, но в то же время полностью сознавая иллюзорную природу повторяющихся событий, то принял все это за сон, вызванный, в полном соответствии с логикой, взаимодействием прочитанного с психологической реальностью, которую это прочитанное так хорошо описывало. Тот факт, что все заново воспринимаемое происходило задом наперед, в обратном порядке, вплоть не только до слов, которые он произносил, но и до самих мыслей, не мешая ему в то же время обычным путем думать об этом самом обратном восприятии, поразил Сен-Жака, как удивительный и приводящий в замешательство - хотя целиком рационально объяснимый - результат работы его подсознания.
Он даже не представлял, что сон может быть так реален. Каждая деталь, каждый звук, запах, физическое ощущение, казалось, происходят на самом деле, хотя и в обратной последовательности. Однако в конце концов, по истечении, может быть, девяти часов субъективного времени, Сен-Жак невыносимо соскучился. Было уже два часа дня, и ничего странного, интересного или в каком-либо отношении похожего на сон не происходило: он просто сидел, чуточку ерзая, за письменным столом и слушал, как четырнадцатилетние ученицы отвечают на заданные им вопросы о неправильных глаголах не только задом наперед, но и неверно. Мысли его разбрелись, уже когда он и в первый-то раз проживал эту сцену с уроком, и теперь было неловко и даже немного больно не только выслушивать девочек с их ужасным произношением и до смешного неправильными ответами, но еще и заново проживать бесплодные эротические мечтания своего дневного "я". Как раз сейчас о представлял себе, как Марсия - высокая, загорелая девочка с длинными волосами, прямыми и светлыми, и слегка крупноватым римским носом, сидевшая в одиночестве за последним столом, куда Сен-Жак вынужден был ее посадить, так как у Марсии были нелады с дисциплиной - ловит его взгляд, плутовато улыбается, в то же время облизываясь самое крошечное мгновение кончиком языка, а затем начинает расстегивать по одной пуговицы на своей форменной школьной блузке, между тем как Сен-Жак тотчас находит предлог, чтобы пораньше отпустить весь остальной класс, но ее, конечно же, просит остаться…
Последняя из остальных девочек закрывала за собой дверь, а Марсия уже совсем сняла с себя блузку и лениво тянулась к застежкам лифчика, когда Сен-Жак наконец понял, что события не только полностью отклонились от их дневного течения, но и перестали происходить задом наперед. И вот Марсия уже сняла лифчик и расстегивала клетчатую зеленую юбку, а сам он тем временем сражался со своим мятым серым костюмом…
Он никогда не думал, что сон может быть так реален. Груди Марсии оказались полнее, чем он их себе представлял, живот у нее был плоский, загорелый и мускулистый, бедра длинные, гладкие и золотистые, со слабейшим намеком на выбеленные солнцем светлые волоски… но отчего-то Сен-Жаку было невероятно трудно самому снять одежду, его мятый костюм и вонючие, прелые носки, и неуклюжие ботинки цеплялись за него, словно обладали собственной волей, в то время как кожа, которую он обнажал, была бородавчатой и поросла грубыми, курчавыми волосами, серыми, как железо, плоть его покрывали багровые, похожие на синяки, пятна, остальная же ее поверхность была белесой, как рыбье брюхо… ноги у него были до невозможности тощими и кривыми, словно у восьмидесятилетнего паралитика, который последние сорок лет не поднимался с инвалидного кресла… он чувствовал запах собственного пота и грязи, чувствовал нездоровую старческую вонь от белья, которое уже не один день, как следовало сменить, да еще эти серые боксерские трусы с нелепо болтающимися нитками… однако Марсия по-прежнему смотрела на него с этой невероятной, невозможной смесью обожания и провоцирующего вызова, демонстративно отбрасывая прочь юбку и в одних трусиках направляясь к нему по проходу между столами… ее маленькие, твердые соски терлись о его грудь, пока она помогала ему освободиться от остатков одежды, а затем она опустилась на колени и наклонилась вперед… но отчего-то на нем вдруг снова оказались эти смехотворные боксерские трусы, и тут же он осознал, что она собирается взять у него в рот, прямо здесь, в пустой классной комнате; волосы Марсии шелковисто скользили по ее бедрам, когда она наклонялась вперед, а кабинет матери Изабель был совсем рядом по коридору, она могла объявиться здесь за какие-нибудь секунды, если бы вдруг заинтересовалась, почему это он отпустил учениц раньше времени, а дверь ведь даже не заперта…
- Ты не запер дверь? - боксерские трусы вновь исчезли, но Марсия отклонилась назад за мгновение до того, как коснуться его губами и смотрела теперь вверх, на Сен-Жака, с изумлением, гневом и отчего-то с бесконечной скорбью. - Ты хочешь сказать, ты позабыл это сделать?
- Да, но… не беспокойся, все в порядке…
Однако вовсе не все было в порядке, потому что в этот самый миг в комнату ворвалась мать Изабель в белой бейсбольной форме с ярко-красным мальтийским крестом на груди, держа в руках такую же ярко-красную бейсбольную биту с дурацкими белыми крылышками, прикрепленными как раз над тем местом, за которое берутся руками. Мать Изабель принялась охаживать Сен-Жака битой по голове, приговаривая: "Ты уволен за то, что обманывал жену, Сен-Жак, ты уволен, уволен!" - снова и снова.
Он проснулся с пульсирующей в голове болью и прекрасно сохранившимися воспоминаниями о том, что произошло во сне. Часы на столике у кровати показывали четыре утра. Вероника еще спала. Сен-Жак вылез из постели, не разбудив ее, проковылял в ванную, чтобы взять аспирин, закрыл за собой дверь и включил свет. В зеркале на дверце шкафчика с лекарствами он увидел у себя на макушке пару здоровенных шишек и багровый синяк, расплывающийся под левым глазом.
Он почти готов был поверить, что мать Изабель действительно отлупила его этой нелепой крылатой битой, но затем рассудительность вновь взяла свое. Я, должно быть, метался во сне, и ударился головой об изголовье, решил Сен-Жак. Это объясняло и ушибы, и то, как кончился сон; все остальное явно было обыкновенным порождением либидо, подсознательных ассоциаций и памяти.