Прибывает Иваныч, начинает мыться. Уважаю его. Сергей Иванович Лебедев – бывший военный врач, строгий, дисциплинированный, но мужик безусловно душевный, этого не отнимешь. Возрастом за пятьдесят, ростом на полголовы выше меня, худой, белесый от седины, усатый. Сильно "окает" – родом из глухой ветлужской деревеньки. Руки огромные, но именно хирургические, не лопатами – длиннющие узловатые пальцы, сила такая, что подкову согнет. В работе хирурга главное все-таки голова, если с ней слабовато, то никакие руки не помогут. Но такие конечности, как у Лебедева – дар божий, великолепное подспорье хорошим мозгам. Мы много оперировали с Иванычем по ночам, и когда пальцы мои уже начинали дрожать, он был сосредоточен и невозмутим. Лебедев рассказывал мне кое-что о своей работе в Афганистане, это впечатляет, начинаешь понимать, что наши условия – просто рай по сравнению с тем, что может быть на войне. Между прочим, Лебедев – не простой хирург, он доцент на военфаке в Медицинской академии – преподает, читает лекции и знает теорию так, как я никогда ее знать не буду. И все равно дежурит по ночам в нашей больнице, потому что у него дети, и внуки, и всем нужно денег, и всех нужно поставить на ноги, и нельзя идти ни на какую другую работу, кроме хирургической, потому что вот они – пальцы, нельзя их убить, испортить другим, огрубляющим трудом.
И, значит, все идет не так, как хотелось бы – то есть юноша наш все еще жив, и умирать не собирается, и мы "идем на живот". За то время, пока мы мылись, парня избавили от одежды (срезали ножницами одежду и сложили ее ошметки в специальные пакеты для следователей), обтерли тело стерильными сырыми салфетками, и выглядит он куда лучше, чем выглядел двадцать минут назад. Дышит пациент через трахеотомическую трубку, но дышит, как ни странно, самостоятельно, грудная клетка его вздымается и опускается ритмично, без особых проблем. Живот его похож на Хиросиму после бомбардировки, но артериальное давление на удивление приличное, совершенно не соответствующее тому, что видят мои глаза. Хлопец явно не собирается умирать, и значит, работать нам и работать. Не подумайте, что я лентяй и избегаю труда, вовсе нет, – напротив, мне становится интересно, мне уже хочется спасти его, довести до выздоровления, или хотя бы до прихода в сознание, задать пару вопросов и узнать, во-первых, кто его так отделал, и во-вторых, почему он такой неестественно живучий.
А Иваныч, уже в маске, протирает перчатки марлевым шариком, наклоняется над парнем, втягивает воздух ноздрями (вот же герой!), и говорит:
– От него пахнет.
– Угу, – киваю я головой. – Еще бы от него не пахло, представляю, какая там вонища. Ну, ты в курсе, что я запахов не чую…
– Вонища? – Лицо Иваныча закрыто бумажной маской, я вижу только удивленные глаза и кустистые брови, вздернутые над глазами. – Да нет, Дима, тут чем-то вроде одеколончика попахивает.
– Думаешь, он одеколона налопался? – спрашиваю.
Знакомое дело: бомжи, к примеру, не пьют водку, нет у них средств на сей недешевый продукт. Они употребляют стеклоочиститель, одеколон и медицинскую настойку боярышника, и разит порою от такого обитателя помойки, доставленного в приемный покой, ядреной смесью парфюма и пищевых отбросов. Но наш молодой человек явно принадлежит к когорте тех, кто употребляет дорогое пойло, от него должно пахнуть коньяком либо бурбоном. Если он вообще пьет, кстати.
– Нет, что-то другое, – говорит Иваныч, – похоже на масличный эфир. Пахнет от нашего пациента васильками, и весьма сильно.
– А почему именно васильками? – спрашиваю я удивленно. Для меня васильки всегда ассоциировались с Любкой из-за цвета ее глаз.
– Не знаю почему. Но мне кажется, что именно васильками.
– Ладно, начинаем. Пора оперировать василькового мальчика.
И мы приступаем. Как ни странно, умудряемся "сделать" живот за два часа. Порезы страшные, но сосуды почти не кровят, это здорово помогает в работе. Свертываемость крови идеальная, да и все идеальное – сердце работает без малейших сбоев, давление держится на уровне. Зашиваем кишечник, ставим дренажи и уходим из живота. Зашиваю две раны на лице – это недолго, всего восемь швов. Наша работа, похоже, сделана. Хлопца везут в реанимацию, и как уж он пойдет дальше, на поправку или в могилу, одному богу известно.
– Я бы дал ему пятьдесят процентов, – говорю.
– Выживет, – уверенно говорит Лебедев. – Очень здоровый мальчишка… был здоровым, пока не зарезали.
И Лебедев идет спать, да и я пытаюсь кемарить, сидя в кресле и вытянув ноги. Обычно не сплю на дежурстве, но на этот раз здорово устал.
В пять ночи (или уже утра?) звонят из реанимации. "Дмитрий Андреевич, подойдите, ваш больной похужел". Ладно, иду, смотрю. Парень, естественно, в отключке, но не так уж и плох, бывает хуже.
– Что не так? – спрашиваю.
– Гемоглобин очень низкий, почти критический, – отвечает реаниматор Володя, молоденький и не очень опытный, – надо кровь лить.
– Ну так лей ему кровушку, чего меня спрашивать, – говорю.
– Для гарантии спрашиваю.
– Гарантии чего?
– Что все правильно делаю.
– Такой гарантии тебе не даст никто и никогда, – говорю. – Вот вольешь ты больному кровь правильной группы, и резус соответствующий, и пробу сделаешь, и все прочее, а он возьмет и даст дуба. Расползется, к примеру, на твоих глазах в сиреневую лужу слизи, потому что он мутант и человеческой крови не переносит.
Это я пошутил так.
Володя хмыкает и идет переливать кровь, а я сажусь в ординаторской за компьютер и начинаю играть в "Героев". Спать расхотелось совсем.
Но только получается, что сглазил я пациента, потому что через десять минут Володя прибегает с вытаращенными глазами.
– Ты что, знал, что он – мутант? – кричит.
– В каком смысле?
– Иди посмотри, что случилось!
Бегу смотреть. Парень и вправду стал фиолетовым, синюшно-цианозным, вены вздулись, кровь течет из носа, рта и ушей. Кроме того, он корчится, хотя не должен – доза релаксантов влита изрядная. Давление падает, на кардиограмме – тахикардия под двести. В общем, видно, что совсем плохо больному.
Я тут же отключаю капельницу с кровью.
– Пробу делали?! – ору.
– Само собой, там полная совместимость была!
– Ладно, потом разберемся! Ставь гемодез быстрее, попытаемся его отмыть. И анализ свертываемости, живо!
– Уже делают, но и так ясно, что она гробанулась! Кровь течет как вода! В живот уже, как пить дать, полтора литра набежало.
Мы бегаем вокруг парня, пытаемся сделать хоть что-то, вводим лошадиные дозы разных препаратов, но ничего не помогает, парень корчится и агонизирует. Потом сердце его останавливается. Пытаемся запустить сердце электроразрядом – без толку…
– Готов, – говорю я через пять минут. – Вся работа насмарку, а ведь два часа его зашивали.
Володя бледен как смерть, перепуган – знает, что напортачил. И еще знает, что только от меня зависит, как преподнести произошедшее – как ЧП или как рядовое событие. Больные, знаете ли, в реанимации умирают довольно часто. Но, с другой стороны, такого, чтобы пациент скоропостижно скончался от обычного переливания крови, не бывает. Предварительная проба на совместимость – процедура несложная, и хорошо отлажена.
– Ты не виноват, – говорю я. – И не дергайся, Володь, у парнишки и так шансов почти не было. Запиши в историю все как было, я подпишусь вторым. Вскрытие покажет, что там случилось на самом деле. Кровь ты перелил ему по обоснованным показаниям, пробу сделал, так что не нервничай, все будет нормально.
Итак, труп увозят в морг, мы с Володей пьем чай (руки у него дрожат), и я думаю, что эта история закончилась.
Ничего подобного.
Утром сдаю смену, вызывают меня к главному. Там уже сидят Иваныч, Володя, сам главврач и еще два дяденьки. Дяденьки вполне обычные – в брюках и светлых рубашках с коротким рукавом, по причине июльской жары. Но глаза у них нехорошие – пристально-цепкие, изучающие, просто рентгены, а не глаза.
– Товарищи пришли из УВД, – говорит главный врач. – Они хотят прояснить некоторые вопросы. Надеюсь, вы не против.
– Нисколько, – говорю.
Я на сто процентов уверен, что пришли они по поводу нашего ночного пациента. Мне вообще бояться нечего, Иваныч тоже спокоен как удав, он всегда спокоен. Володька, само собой, трясется, а зря: больной умер не по всем правилам, но вины реаниматора в этом нет, а если и есть, то никто ее не докажет.
***
Беседа проходит в кабинете главного, но почему-то без его присутствия. Выгнали нашего главврача из собственного кабинета, а он даже не пикнул. Дяденьки задают вопросы, на бумаге ничего не пишут, только включенный диктофон лежит на столе.
Один из мужчин, представившийся как Валентин Валентинович Валяев (оригинально!), говорит:
– К нам поступила информация, что ночью в вашу больницу поступил гражданин с ранением брюшной полости, был прооперирован, и ночью же скончался.
– Есть такое, – соглашаюсь я. – Вы еще не установили его личность?
– Установили.
– И кто он?
– Об этом позже. Вы можете сказать, было ли там что-нибудь особенное, необычное?
– Да вроде ничего особенного. Хорошо одет был, при деньгах. Ну и, конечно, отделали его основательно. Удивительно, как вообще до больницы довезли, живучий был.
При слове "живучий" милиционеры переглядываются и слегка кивают друг другу круглыми головами.
– А запах какой от него был? – спрашивает второй, именем Архип Викторович Чемоданов (еще оригинальнее!).
– Ах да, запах… – Лебедев хмурит брови, как бы вспоминая. – Шел от него странный такой аромат, не совсем естественный для человека, но вполне приятный. Васильками от него пахло.
– Васильками? – служители закона снова многозначительно переглядываются. – Может, он какой-нибудь, к примеру, туалетной водой пользовался?
– От него прямо изнутри пахло, отсюда, – Иваныч показывает на живот. – Обычно от людей с обширным ранением кишечника пахнет совсем не так, я вас уверяю.
– Понятно. Ну что ж, отлично! – Валяев слегка улыбается, чувствуется, что он почему-то доволен. – А от чего он умер? Насколько мне известно, он скончался от переливания крови. Это так?
Володя розовеет и открывает рот, но я делаю жест рукой – молчи, мол, не вякай, сам все скажу.
– Это последствие большой полостной операции, – уверенно заявляю я. – Такое бывает, человек потерял много крови, и единственная возможность спасти его – гемотрансфузия. Однако, нужно учесть, что силы организма предельно истощены, гормональная и биохимическая система разлажены. И человек вдруг реагирует на обычное, сделанное по всем правилам переливание неадекватно. Он умирает, и мы ничего не успеваем сделать. Такое бывает, к сожалению.
Вру без зазрения совести. Наш пациент отреагировал на переливание чужой крови парадоксально – его собственная кровь потеряла свертываемость и потекла изо всех дыр и щелей, а при патологической реакции на переливание все бывает наоборот. Но я полагаю, что наши правоохранительные гости этого не знают, и ни к чему им это знать. Если углубляться в медицинские нюансы, против любого врача можно много чего нехорошего накопать.
– Ясно, – говорит Валяев и снова улыбается. – Вот, поглядите, – он достает из внутреннего кармана фотокарточку и показывает нам. – Это он, ваш пациент. Узнаете?
Со снимка на меня смотрит изумительно красивый парень – лет, наверное, восемнадцати. Ярко-зеленые глаза, светлые волосы, падающие мягкими прядями, улыбка, открывающая ровные белые зубы. Модель из глянцевого журнала, мальчик с обложки.
– Не узнаю, – признаюсь честно. – Вы не представляете, как его избили. Отек тканей лица, физиономия раздута как подушка. Нос сломан, половины зубов не хватает. Вы уверены, что это он?
– Он это, он, Игорь Варенцов. Тело уже опознано.
– И кто его так? И за что?
– Это предстоит выяснить следствию.
– А нам скажете, когда выясните?
– Может быть… – Валяев смотрит на меня с некоторой задумчивостью. – Вот что я хочу сказать вам: во первых, благодарим вас за помощь оперативной бригаде. Во-вторых, хочу предупредить, что о деле Варенцова рассказывать нельзя никому – ни друзьям, ни близким, ни знакомым, согласно закону о тайне ведения следствия. С вас будет взята подсписка о неразглашении. Сами понимаете, что это значит, люди вы, надеюсь, ответственные. И последнее: если случится, что в вашу больницу будут доставлены какие-либо пациенты, обладающие таким же странным запахом, как у Варенцова, вы обязаны немедленно позвонить нам. Номер телефона я вам оставлю. Позвонить и доложить немедленно.
– Так он что, необычный человек был, этот Варенцов? – спрашиваю.
– Можно сказать и так. Извините, у меня нет возможности обсуждать этот вопрос. Давайте подпишемся о неразглашении и закончим.
– Так точно, – говорю я, с трудом удерживаясь от того, чтобы ёрнически встать навытяжку и отдать честь.
Глава 3
Со времени смерти Варенцова прошел месяц. Про суровый наказ В.В. Валяева я забыл моментально – какое мне было до этого дело? Сам я запахов не чувствовал, не приказывать же санитаркам обнюхивать каждого поступившего больного на предмет аромата васильков? Если бы господа из УВД потрудились объяснить, что произошло на самом деле, я, может быть, и заинтересовался бы. А так – нет. Я не слишком любопытен, годы работы с уголовными элементами отучили меня совать нос не в свое дело.
Время шло, день перетекал в ночь, ночь в день. Днями я отсыпался, ночами работал, и не могу сказать, что был недоволен. Метроном моей жизни ритмично отщелкивал дни и недели. Я, относительно свободный человек (никто из нас не может быть свободным полностью, к сожалению), проводил время так, как хотел, и ни на что не жаловался. Мне не хватало любви, хотя секс присутствовал регулярно. Снять подходящую девчонку на ночь не так трудно, можно сделать это почти бесплатно. То есть ты не платишь ей, она отдается тебе за интерес, за улыбку, за душевное тепло, за хорошо проведенное время, за умение говорить и прочие умения, которыми ты обладаешь, но покормить и напоить девушку в любом случае придется за свой счет. А любовь – нечто выше простого секса, и вот именно любви не было, хотя я старался влюбиться, мечтал об этом. Меня хотели многие – в качестве мужа. Я не хотел никого – в качестве жены. Никого из тех, кто встречался мне тогда. Я сильно ожегся на Любке, был весь в ожогах и не хотел ошибиться еще раз.
Я сентиментален. Я хотел истинного чувства, обоюдного и глубокого, и неизменно натыкался на противоречие, которое сам вырастил, выстроил своими руками, словно стену из прочно сцементированных кирпичей. К своим годам я стал слишком искусен в обольщении, научился улыбаться и говорить нужные слова, был физически развит, душевно опытен и не слишком уродлив. Глупые девушки клевали на меня как золотые рыбки, давались мне легко. Большинство моих глупых девушек были красивы, но мне не хотелось таких – глупых. Во всяком случае, не хотелось надолго, больше, чем на несколько ночей. Я хотел чего-то другого, носил в душе некий абстрактный идеал, но никто не соответствовал ему. Мой идеал был противоречив – обладал инфантильной внешностью подростка и умом зрелой женщины. Такое встречается крайне редко, только разве в любовных книжках. В книжках можно придумать и написать все, что угодно, и если у автора есть талант, то он заставит читателя поверить в свою сказку.
Как бывает с холостыми людьми моего возраста, я стал слишком разборчив. Дрянное качество. Во всяком случае, оно не приносило мне радости, только проблемы.
Однажды я увидел девушку, которая произвела на меня глубокое впечатление, если не сказать больше: запала в душу. Она была чем-то похожа на Любку, но, не поверите, еще лучше. На мгновение показалось, что это воплощение моего идеала. Всего на несколько мгновений, потому что кадр сменился и она пропала.
Я увидел ее по телевизору.
Я так и не понял, кем она была. Всего лишь лицо, мелькнувшее в деловой хронике нашего города. Меня словно током ударило, я оцепенел, слегка оглох и чуток ослеп, а она стояла и что-то говорила корреспонденту там, в хорошо отделанном офисе, при свете софитов, и я не помню, что говорила. Я только вдруг понял, что она – та, которую я ищу. Похожа на Любку, но лучше. Правильнее. Правильнее для меня.
Я запомнил ее прелестное полудетское личико, отложил его в памяти, словно сфотографировал. И, конечно, горько пожалел, что никогда не увижу эту девушку живьем.
Ждать пришлось недолго, я увидел ее всего лишь через два дня. Не сказать, что совсем живьем, скорее полумертвой. На очередном дежурстве прикатила скорая, и на носилках вперед ногами вынесли мой идеал, истекающий кровью.
Это была она, я сразу узнал ее. Те, кто избил девушку, каким-то образом почти не задели лицо, только пара царапин на лбу, хотя все остальное пострадало основательно. Девчонка умирала, дышала слабо, ее пульс едва прощупывался.
Что бы вы сделали на моем месте? Раскисли бы, предались соплям и чувствам? Лично я встрепенулся, зажал нервы в кулак, мобилизовался и начал работать так, как, кажется, не работал никогда в своей жизни. Мне нужно было ее спасти.
Опять всякие подробности, просто история болезни. А куда деваться? Если ты врач, то вся твоя жизнь – истории болезни людей, проходящих, проползающих и проносимых пред тобой. Толстые и тонкие папки, бесчисленные желтые разлинованные странички, разрисованные непонятными непосвященному взгляду синими буквами. Коряво подклеенные листы, облитые жидкостями разных цветов, обслюнявленные уставшими пальцами, обсмотренные устало моргающими глазами. Истории болезней, истории мук и страданий, хождения по кабинетам и неуверенности, и не так уж часто – истории выздоровления. Такова судьба. Врачей принято считать циниками, но никто не осознает, что внешний цинизм – лишь защита, необходимая оболочка, позволяющая выжить самому врачу.
Врачу тоже хочется выжить, и это не так просто.